Склеп

Склеп

Он заблудился. Это было смешно и немного унизительно — сбиться с тропы в лесу, который в детстве знал как свои пять пальцев. Карта в телефоне превратилась в пиксельную абстракцию, связь умерла на второй минуте отчаянного поиска сетки. Он шёл на удачу, раздвигая влажные ветви ольшаника, и нога неожиданно провалилась в пустоту, споткнувшись о скрытый свисающим плющом камень.

Не камень. Ступень.

Он отцепил лиану, как занавес. За ней уходили вниз, в сырую темноту земли, ещё несколько грубо отесанных плит. Лестница, которую лес пытался поглотить, вернуть себе. Любопытство оказалось сильнее трезвого расчёта. Он осторожно начал спускаться, чувствуя, как сгущается холод и запах прелой глины, влажного камня и тишины — не отсутствия звука, а его плотной, завершённой формы.

Внизу была дверь. Вернее, то, что от неё осталось: черные, прогнившие доски, сложные паутиной, сквозь которые было видно внутренность. Он не стал открывать. Он просто заглянул внутрь.

Склеп. Небольшой, размером с деревенскую баньку. Сводчатый потолок, сложенный из потемневшего известняка, проседал в одном углу. Сквозь провал, как через рваную рану, свисали корни деревьев, тонкие и белые, как нервные окончания. Они искали влаги и нашли её здесь, в этом неестественном для них пространстве.

В центре стоял каменный саркофаг. Простой, без epitaph. Но не он привлёк внимание.

Вдоль стен, на полках-уступах, сложенных в самой кладке, стояли урны. Не погребальные. Самые обычные, жестяные, цилиндрические, с откручивающейся крышкой. Такие хранят в подвалах с соленьями или на дачных чердаках с гвоздями. Их было штук двадцать. Все покрыты толстым, бархатным слоем пыли, скреплённой влагой в единый, неподвижный покров.

Он переступил через порог. Тишина сгустилась, обрела вес. Воздух стоял на месте, не колыхался. Он подошёл к ближайшей урне. Сдул пыль с крышки. Под ней не было надписей, только потускневшее, местами протёртое до блеска олово. Он взял урну в руки. Она была неожиданно лёгкой.

Осторожно, будто отвинчивая предохранитель на мине, он провернул крышку. Она поддалась с тихим, скрипучим всхлипом.

Внутри не было праха. Не было пепла. Там лежали… вещи. На самом дне, поблёскивая в луче света из пролома в своде, лежала пара столярных циркулей с ржавыми шарнирами. Рядом — несколько крупных пуговиц от мундира, сплющенная серебряная ложка с инициалами, осколок фаянсовой чашки с синим цветком. И поверх всего — пожелтевшая фотокарточка, на которой улыбающиеся люди в старинной одежде стояли, облокотившись на велосипед.

Он проверил другую урну. Там — пучок высохших полевых цветов, перетянутый выцветшей лентой, десяток патронов от трёхлинейки, тетрадный лист в линеечку с кривыми детскими буквами: «Папа, скорей приходи, мы с мамой скучаем…». Следующая. Обручальное кольцо на шнурке, засушенный дубовый лист, три морских ракушки, проткнутая насквозь ржавым гвоздём бабочка-крапивница в стеклянной баночке.

Это был не склеп. Это был архив. Не тел, а касаний. Не жизней, а их осадка. Того, что остаётся на пальцах, в карманах, на дне памяти после того, как главное — дыхание, голос, тепло — уходит. Кто-то собрал эти капсулы невесомого прошлого, эти «пылинки» чужого бытия, и спрятал их здесь, в каменном ларце земли, будто давая им последний, вечный причал.

Он стоял среди этих жестяных цилиндров, и ему стало не страшно, а невыразимо одиноко. И в то же время причастно ко всему. Этот столяр когда-то чертил свои круги. Этот солдат чистил пуговицы. Этот ребёнок выводил буквы. Они любили, теряли, держали в руках эти ракушки, гладили эти ленты. А потом исчезли. Остались только эти материальные свидетели невесомых чувств, собранные чьей-то заботливой, то ли безумной, то ли бесконечно мудрой рукой.

Он закрутил крышку последней урны, поставил её на место. На обратном пути к выходу его взгляд упал в угол, где корни прорвали свод. Там, среди белых щупалец, лежала на боку ещё одна урна. Упала, наверное, от времени или от чьей-то неловкости. Крышка слетела. Она была пуста.

Нет, не совсем. На самом дне, куда не дотянулись корни, лежал один-единственный предмет. Он наклонился, поднял его.

Крошечный осколок слюды. Тонкий, как лепесток, полупрозрачный. Он переливался в косом свете всеми цветами: серебром, бледным золотом, розоватым закатным отблеском. Кто-то подобрал его когда-то на дороге, на берегу реки, может, в карьере. Просто потому, что он был красив. Просто так. И сохранил.

Он вынес этот осколок на поверхность. Поднялся по лестнице, откинул плющ. Лес шумел уже по-другому — не враждебно, а просто жил своей жизнью, не обращая на него внимания. Он разжал ладонь. Слюдинка лежала на ней, холодная и почти невесомая, поймавшая в себе луч заходящего солнца. Она пережила своего собирателя. Пережила, возможно, всех, чьи капсулы хранились внизу. Она была просто кусочком планеты, случайно принявшим красивую форму.

Он не взял её с собой. Осторожно положил на мшистый валун у входа в подземелье. Пусть лежит. Пусть горит на солнце и мокнет под дождём. Пусть медленно, тысячелетие за тысячелетием, превращается обратно в песок.

Он пошёл прочь, уже находя тропинку на ощупь, по памяти. А за спиной, под землёй, в жестяных сердцах, тикали остановившимися часами чужие жизни. И этот тихий хор беззвучных голосов был теперь фоном для его собственного шага. Для его собственного, пока ещё длящегося, касания к миру.

Звук вернулся вместе с ним. Не сразу, а на третий день после склепа. Сначала он не мог его опознать — это был не скрип половиц, не гул водопровода, не отголосок улицы. Скорее, как если бы сам воздух в квартире иногда, на вдохе, чуть звякал. Лёгкое, почти металлическое дрожание, которое затихало, едва он замирал, чтобы прислушаться.

Он проверял всё: люстры, радиаторы, посуду в серванте, старую скрипичную струну, завалявшуюся в ящике комода. Ничто не было источником. Звук жил своей жизнью, появляясь тогда, когда его совсем не ждёшь: в предрассветной синеве, когда сон уже отступил, а мир ещё нет; в момент, когда закипает чайник и его вой накрывает всё, но под ним, как серебряная нить, проскальзывало то самое звяканье; глубокой ночью, когда тишина становилась густой и вязкой, и этот звук был в ней крошечной трещиной, точкой схода.