Скрипач

Рай и ад любви

Я играл эту мелодию тысячи раз. А может, и миллион. Аншлаг был всегда полнейший. Я придумал музыку, воссоздав невесомость падающего снега, целующего её мохнатые ресницы. Сочинил ощущение от её ускользающей улыбки, от нежнейшего падения лепестков цветущей вишни и сияния её нагих плеч, дерзкого шёлкового платья, чувственно облегающего её тело.
Звук скрипки это почти всегда бархат, его тьма, мягкость и будоражащая тайна. Шёлк это скорее виолончель или сакс.
Саксофон это сладострастие, почти медитирующий полёт птицы из райского сада, золотой лев, властно льнущий к своей самке…
Моя любимая не любила бархат, предпочитала шёлк и кружева, вечеринки с глинтвейном – она почему-то звала их веселинками. Ещё обожала старое кино вроде культовой "Касабланки", черно-белые фотографии и - как ни странно - меня. Хотя во мне никогда не было столь драгоценного для неё стиля золотого века Голливуда. Я никогда не обладал искусством презентовать себя, не посещал пресловутые барбер-шопы, не облачался в костюмы от домов высокой моды (хотя имел финансовую возможность приобрести их), не делал демонических причёсок а-ля Паганини. Я был и остаюсь просто Скрипачом. Одним из бесчисленных слуг музыки. Многие, правда, говорят о моей талантливости. Но талантлив я преимущественно лишь в любви, такова уж моя природа.
Музыка это пространство, где я становлюсь очень сильным. Где мне даровано могущество - ценой огромной работы, которая мне в радость.
Музыка делает меня счастливым- с меня словно спадает бремя ненужных обязанностей, когда я беру в руки скрипку.
Скрипка всегда учила меня обращению с самыми разными женщинами - женщины наслаждаются нежностью, и неистовством, гармонично сменяющими друг друга, и струны тоже обожают нежность и страсть.
С юности знаю главное правило любви и неукоснительно следую ему- лишь много отдающий- истинно счастлив.
Всегда возводил на трон своих женщин. Это доставляет мне огромнейшее удовольствие - вот и всё. Любовь не возможна в режиме экономических санкций между двумя людьми. Мужчина, стоящий в цветочном магазине и мучительно, скрупулёзно или мелочно раздумывающий, девять роз ему купить или тринадцать, никогда не зажжёт в женском сердце любви.
Любовь это щедрость, полёт и ослепление, дарующее… ясновидение. Причём, щедрость подпитывается отнюдь не внушительным капиталом. Скрягой можно быть и с большими деньгами. Расточительность в любви и для любви рождается только сердцем. Средства обрадовать женщину всегда можно найти - было бы только желание и воображение.
Адель являлась редкой, я бы даже сказал, редчайшей женщиной - она не умела кокетничать, зато ей оказался отпущен куда более рафинированный дар - она была воплощением соблазна. Вслед нам очень часто оборачивались целые улицы. Не потому что мы смотрелись невероятно красиво, а потому что красива была наша любовь.
Мы устраивали свидания на открытых крышах, и я играл для неё на высоте двенадцатого этажа. Шопен рвал душу, ветер ерошил волосы, а белые голуби вальяжно ходили, перемещались по карнизу.
Я играл, а она слала мне воздушные поцелуи. И улыбалась именно тогда, когда мне требовалась её улыбка, и печалилась, когда струна…почти обрывалась от драматизма мелодии.
Зимой мы пили глинтвейн из смешного, красно-синего термоса в заснеженном, ослепляющем своей белизной парке и целовались под неодобрительное бурчание дворника - надо же в России есть дворники, не одобряющие влюбленных!
В Греции её принимали за гречанку, в Крыму - за татарку. Она естественным образом принадлежала тому пространству, где мы оказывались и иногда я почти ревновал её даже не к людям - к бульварам, морям и горам.
В Варшаве она произвела сущий фурор, когда отважно вышла, выскользнула из отеля в самом сердце города, в невероятном, сумасшедше – прекрасном, многоярусном платье с истинно королевским шлейфом. Оно сидело на ней столь идеально, что и предположить было невозможно: этот шедевр всего лишь из красиво раззолоченной бумаги. Я подарил ей этот наряд - шутки ради - в комплекте с роскошным, вечерним платьем из серой, струящейся органзы с высоким воротом, сплошь расшитом разноцветными жемчужинами..
Она была истинной женщиной-ребёнком, и потому золотой блеск, короткая жизнь этого недолговечного материала и в особенности его вкрадчивое, карнавальное шуршание вызвали в ней безудержное стремление примерить именно этот туалет! И поляки, которых отнюдь не удивить красивыми женщинами, ломали шеи, когда она, томная и гордая одновременно, похожая на ожившую фарфоровую куклу, сбежавшую из винтажного магазина, расточала свою красоту улице, воздуху, небу. Она была больше, чем красавицей, она была красотой во плоти.
И, конечно же, кто бы сомневался, мы угодили с ней под дождь. Под безудержный ливень! Ангелы улиц, похоже, возжелали полюбоваться её наготой, потому что дождь возник из… ясного дня! Ничто не предвосхищало такого разгула стихии. Мы вымокли насквозь! От платья остались одни жалкие ошмётки, а под бумажным одеянием на ней - абсолютно в её привычках!- не оказалось ничего! Не зная, плакать мне или смеяться, я стащил с себя рубашку и закутал эту чертовку 44-го размера в размер 56-й.
-Я похожа на огородное чучелко?- спросила она самым невиннейшим голосом
-Ты похожа на девочку Элли.
-А ты Гудвин? – начала озорничать она.
-Не, я не Гудвин! Я - безмозглое чучело, позволившее тебе так обрядиться.
Она стащила с себя ставшие ненужными туфли, а я подхватил её на руки. Это одно из самых светлых воспоминаний в моей жизни - она, я и тот неистовый ливень. И влажность её кожи, и её мокрые, разметавшиеся локоны на моих плечах. И её прохладные губы, жаждавшие моих губ и их дождавшиеся.
Когда мы ужинали в кофейнях, она умиляла гарсонов сначала своими сеансами гадания, потом - щедрыми чаевыми.
Она не просто укладывала деньги в открытки со счетами. Адель умела мастерить из купюр оригинальные фигурки-розочки, человечков.… Иногда прикладывала к банковским билетам маленькие флакончики элитарных духов. Розовые, зелёные бирюзовые. Пузырёчки-фигурки в виде вишен, яблок, венецианских масок. Она любила и умела дарить. Но - если честно - моя любимая не особенно жаловала кафе. Куда больше любила пить кофе дома. Под мою скрипку.
-Ты меняешь пространство, - говорила она мне,- вокруг меня, в ореоле этих божественных звуков рождается новая Вселенная. Или даже нет, не так - Вселенные.
-Вы льстите мне, мадмуазель, - отбивался от столь неслыханных комплиментов я.- Звуки Вселенной принадлежат Моцарту. Или Петру Ильичу.
-Неа, - мотала головой она - Моцарт и Чайковский давно унесли свои ноты с собой. Каждый исполнитель строит свой, личный Дворец из их звуков. В твоём Дворце мне радостно жить. Может, именно твой Моцарт и продлевает мне жизнь.
Я галантно кланялся. Отшучивался. Слов нет, мне было приятно, но я не особо верил в её изысканные любезности. А потом…Что значит « Моцарт продлевает жизнь»?!
Она не спешила отвечать на мои вопросы. Меланхолично гадала на кофе. Звякала ложечкой по дну кофейной чашки. Накручивала локоны на свой указательный палец. Иногда смеялась невпопад. Но чаще смешила меня какими-нибудь забавными гримасками или словами.
Я обожал покупать ей новые вещи. Она выплывала из примерочной каждый раз - как новая женщина. Она придавала обновкам шик. И непередаваемое очарование.
Ей шло буквально всё - романтичный стиль, и классика, и андрогинный стиль- хотя она в любом из них была победоносна женственна.
Иногда мы задёргивали занавески в примерочных, и я медленно переодевал её. Попутно – обсыпая поцелуями…Продавщицы, когда мы, наконец, выбирались из примерочных, взирали на нас - кто осуждающе, кто с плохо скрытой завистью, кто-с добродушным восторгом. Но куда чаще нас, вдвоём, все вокруг воспринимали радостно и благосклонно, и это была вовсе не моя заслуга. А исключительно ее - Адель. Я- человек довольно сумрачный. И сдержанный. Сияющим и мега-эмоциональным я становился только в обществе Адель и скрипки. Моя возлюбленная буквально расточала и источала радость, а всё живое это чувствует. И радость ублажает и озаряет даже самые чёрствые сердца, ей невозможно противостоять.
Вообще, если честно, то мы, конечно, вели себя в разных бутиках и торговых центрах не самым пристойным и корректным образом…Мы дурачились. Мы валяли дурака и…даже манекенов. Мы смеялись, как дети. Мы ловили счастье, разлитое в воздухе.
…А потом она заболела. Очень серьёзно заболела. И ничего не говорила о своём недуге. Я догадался сам. Когда её худоба перестала быть рафинированной, а стала-сначала - настораживающей, а потом - почти нереальной, пугающей. Я предложил ей немедленную поездку в Израиль. Или в Германию. Она улыбнулась и… отказалась. Я настолько спятил, что начал списываться с шаманами из Монголии. С последователями Саи Бабы из Индии.
Я бурно ругался. Не менее истово божился. Я богохульствовал. Был готов на что угодно - лишь бы уцелела она. Моя любимая гасла. И просила меня только об одном: не бросать скрипку. Играть для неё. До самого конца. В коридоре больницы, когда её увозили от меня, она - почти что потребовала меня играть для неё и не оборачиваться, когда её, как она выразилась, «чёртова коляска» будет греметь мимо меня.
-Я страшная, - твердила она. – Я бледная, тусклая, безволосая. Почти мертвец.
Я не видел её безволосой. Для меня она всегда была и остаётся в сиянии своих пепельно-платиновых прядей.
Когда любимая гаснет - любовь разгорается ещё сильнее и божественней, ещё болезненней и драматичней.
Я ненавидел её просьбу об игре в больнице. Это противоречило всем моим убеждениям и внутренним установкам.
Я никогда и ни к кому не ходил со скрипкой, как частное лицо. Играть в ресторане- на юбилее или на каком-нибудь капустнике в загородном особняке , в обществе самых элитарных персон, даже за самый впечатляющий гонорар или по приятельству, никогда не было моим стилем.
Всю жизнь я играл только и исключительно на сценах. Я играл для своего зрителя, но никогда не сближался с ним - мне этого не требовалось. К тому же, в связи с моим музицированием, в больнице случился жуткий переполох. Они все - и больные, и здоровые воспринимали меня, как звезду, знаменитость, позволившую себе эпатаж. Никто почему-то не понимал, что я уже почти что… вдовец, выполняющий последнюю просьбу. Просьбу умирающей, которую я любил, похоже, куда больше обожаемой мной Музыки. Она умерла в реанимации, а я -болван из болванов!- проспал её смерть на тесном, маленьком диванчике в коридоре. Я отключился на этом диванчике, не смотря на то, что у меня дико затекли ноги. Вырубился, потому что до этого не спал почти трое суток. Когда она умерла, моя скрипка упала. Но - вот чудо!- не разбилась. Только вскрикнула. Готов поклясться - я услышал голос несчастного и осиротевшего существа.
Я поднял скрипку. И всё понял. Я не пошел в палату, потому что её там уже не было. Прекрасность оказалась разъята и уничтожена. Мне не хотелось смотреть на жалкие черепки от той восхитительной амфоры, которой было её тело. Я не хотел взирать на золу. На то, что было уже не ею. На то, что уже не имело к ней никакого отношения.
Я прижал к себе скрипку. Смычок лёг на струны. Та, что так любила эти звуки, босая и чистая, прекрасная и цветущая скользила по коридору мимо меня. Я не видел её, я её чувствовал, почти осязал. И уже не сомневался: она не умерла совсем, просто куда-то переселилась, потому что такое чудо, как любимый человек ,не может уйти в никуда.
Я заиграл. Ни в Москве, в Большом зале консерватории, ни в самых культовых мировых концертных залах вроде Карнеги-холл я никогда не играл столь вдохновенно. Скрипка вела меня. Руководила мною. Гипнотизировала. Снимала проклятья. Разжимала тиски. Одна за другой начали распахиваться двери палат, двери, за которыми лежали, стонали, умирали люди с безнадёжными диагнозами.
Послушать меня высыпал самый невероятный народ-с бритыми головами, опутанный проводами систем, в ужасных, примитивных, грубых больничных шлёпах.…Здесь же толпились медики - хирурги и терапевты в зелёных и белых халатах… Врачи, пациенты, медсёстры и санитарки, словно зачарованные, слушали меня. Юные и старые лица. Лица, пытающиеся улыбаться. Многие - улыбались скверными зубами, от вида которых охватывала оторопь. Неказистые, худые, сожранные болезнью лица и такие же худосочные, далёкие от привлекательности фигуры…Господи, как они слушали меня! В происходящем почти не было моей заслуги, поверьте. Великая скорбь и великая любовь водили моей рукой. Смычок стал лёгким, как пёрышко колибри. Я даже не помню, кого из гениев Музыки я играл в тот, чернейший день моей жизни. Просто сила моих чувств идеально преобразила прекрасную музыку в молитвы.
Любовь превращает мелодии в «Музыку сфер», любовь делает из музыки молитву.
Три месяца спустя несколько больных из той же клиники, где лежала Адель, написали мне исполненные благодарности письма - они полностью излечились от своих страшных диагнозов. Все эти чудесные люди, все эти милые чудаки предполагали причину своего избавления в моей скрипке. В моей игре.
Если бы скрипка могла спасать от рака, в скрипачи записывались с рождения.
Скрипка это всего лишь музыкальный инструмент. Пока она не обожествлена прикосновением скрипача, она - ничто. Даже если это Страдивари или Гварнери.
Кто- то - спятить можно!- даже назвал меня Орфеем. Комплимента, более прекрасного, музыкант просто не может услышать.
И ничего ужаснее не может услышать мужчина, который так и не спас свою Эвредику.

Всё ради космических комнат!

Я ушёл из профессии почти на год. Пил как сапожник. Якшался с неудачниками и проходимцами всех мастей. Дружил с бездомными, асоциальными и откровенно опасными людьми. С невероятной лёгкостью сходился с поэтами, колдунами и преступниками всех мастей. Колесил по стране то в роскошных купе, то в грязных, заплёванных плацкартах, высаживался на неведомых мне полустанках. Пил и курил всё, что можно пить и курить. Пару раз меня чуть не прирезали. Несколько раз сильно избили. Пару раз некие влиятельные персоны брали меня в большие странствия. Кажется, в Индию и Китай, которых я не запомнил, потому что пил во время этих туров в два раза сильнее. Тадж Махал меня правда торкнул. Мне кажется, я даже протрезвел при взгляде на сиё сооружение. Тот император или как его там… тот сильный мира сего и впрямь обожал свою жену, раз заказал ради неё это абсолютное чудо. Мне захотелось переложить на музыку скрипки волшебство Тадж Махала, но мои руки просто не могли держать волшебный инструмент. Я ненавидел весь мир. Всех и каждого. Я засыпал и просыпался с ненавистью, от которой горчило во рту хлеще, чем от скверного алкоголя. Я недоумевал, я не мог понять и смириться: почему моя музыка спасла -как они утверждали!- чужих мне людей, но не смогла выкупить у смерти её, женщину моей жизни?
У меня не было ответа. Я ждал знака-от Бога или от неё. Знака не было. Не было вообще ничего. Я барахтался в пустоте, которая множилась и множилась. Я устал от пустоты. Пережрал её. Дело в том, что ранее я всегда вёл деятельную жизнь. На каком-то генетическом уровне пустота мне, видимо, противопоказана. Чтобы не слиться с пустотой окончательно, однажды я просто вернулся в собственную квартиру. Из зеркала на меня взглянул оборванец. Изгой. Почти сумасшедший.
Я задохнулся от отвращения к себе. Упал в ванну, даже не успев растворить в воде шампунь. Едва не воя от чувства гадливости, стаскивал, сдирал с себя отмершие слои кожи. Вместе с кожей хотелось соскрести с себя память обо всех своих загулах, непотребствах и сумасшествиях. Но самое главное – хотелось забыть о её смерти.
Я спал как вампир - неделями. Просыпаясь, выбирался до продовольственного супермаркета, забивал холодильник едой и жадно поглощал продукты, вкус которых почти забыл. Прошло немало времени, прежде чем я приобрёл пусть и отдалённое, но всё же сходство с самим собой прежним. А потом настал самый важный день - я решился, дерзнул, попробовал играть. Я попытался и с ужасом осознал - скрипка отвергает меня. Я стал ей чужд и не интересен.
Мои гонорары от звёздных лет уходили-улетучивались быстро. Тратить-не зарабатывать. Многомесячные долги за квартиру, за курс реабилитации в больнице, просто финансы на проживание.
Не успел я толком обернуться, а денег то не было... Тем более что львиную долю из денег я спустил во время своих загулов по бескрайней матушке России. Я сделал ещё одну попытку вернуться к скрипке. Она снова меня отвергла.
Профессиональное сообщество отторгло меня ещё раньше, чем скрипка. Театр и мир искусства в целом это пространство, где умеют быстро и качественно забывать. Где забывают профессионально и навсегда. Несколько раз я появился в родной консерватории. Ректор - милейший человек, бросился жать мне руку и уверяя в своём восхищении, умолял зайти, непременно зайти, но только как ни будь в другой раз, только не сегодня, потому как сегодня «ну такой судорожный, такой судорожный день!» . А его глаза были при этом фальшивей китайских бриллиантов.
Я откланялся и ушёл. Меня трясло. Больше я туда не возвращался. Тройку раз по мою душу поскреблась мерзкая пресса-один раз огненно рыжий парень с неведомого сайта попросил меня поделиться впечатлениями от своего многомесячного «разгульно-босяцкого турне». Я сказал ему, что у меня СПИД и его как ветром снесло. В другой раз заявилась девица с острым носом и невнятной речью, и начала псевдо интеллектуальный разговор о любви и смерти... Я сразу понял, куда она ведёт и сообщил ей, что я извращенец, ценитель крайне жёсткого секса и, пожалуй, не прочь с ней переспать. Но хороших последствий для её здоровья после нашей с ней ночи не гарантирую. К моему великому изумлению, остроносенькая барышня начала шустро стягивать свои джинсики. Я выставил её прочь. Но выставить-не значит отделаться. Через неделю в каком то глянце появился разворот обо мне - как о жутком маньяке, ставшем к тому же импотентом...В статье делались прозрачные намёки на то, что именно моя аморальность и сжила со свету мою бедную бывшую возлюбленную. Интерес к моей персоне вспыхнул с такой силой, что мне начали звонить без счёта-коллеги, СМИ, просто знакомые и малознакомые люди.
Девицу, посмевшую прикоснуться к памяти моей любви грязными лапами и лживым ртом, мне хотелось найти и поколотить. Я наступил на собственное желание и, придя в храм заказал молебен о её здравии.. Наедине с самим собой, я бесновался, я орал проклятия, хотя и понимал: девица - при всей её беспардонности, стала жертвой моего собственного, отнюдь не прекрасного поведения.. Время шло, но доктор Время не спешил излечить меня. Адель не уходила из памяти.
Иногда я просыпался от чувства физической боли. Мне не хватало её не просто как любимой женщины, как части самого меня. Из меня словно извлекли силу и радость жизни. Я лишился её, и моя жизнь полетела под откос. Моя любовь... Она словно сообщала мне энергию, прокачивала сквозь меня мегатонны подчас ни чем не мотивированной радости. Я чувствовал вкус жизни, поскольку любил. Ее не стало, и я сгинул.
Я был лёгок на подъём, меня многое интересовало и интриговало - театр, космос, история музыки и пантомимы, психология, импрессионисты. Ушла Адель и всё свернулось. Схлопнулось. Гармония стала несбыточна, как редкий мозаичный узор из уроненной на пол детской трубочки-калейдоскопа. Я начал составлять списки, чего бы мне хотелось.
Вместе с Адель мы мечтали побывать в Аргентине и Новой Зеландии.
Я хотел взять уроки музыки на одной занятной дудочке с трудным названием у аборигенов из Новой Зеландии.
Мы планировали провести медовый месяц сначала на Байкале, а потом в Альпах.
Нам хотелось полетать на воздушных шарах -как монахам в одном буддистском монастыре, про который я прочитал в одной шикарной книжке.
А наши любовные ночи! Да мы проводили их в самых разнообразных Вселенных. Благодаря Адель, я твёрдо знаю - они существуют! В любви она была такой же искренней, как и в повседневной жизни. Она умела мило дразнить… Ей было дано вдохновлять.…Положа руку на сердце, она не была лучшей в мире любовницей (мне встречались женщины куда искушённее и огненнее её), но она была лучшей в мире любимой. Адель родилась с воплощённой нежностью к миру, к людям, ко мне! Господи, каком чудесной она была! Была! Ненавижу это чёртово, скрежещущее, омерзительное слово. Пару раз мне пробило сердце в толпе от аромата её духов. Она пользовалась пленительным и не самым растиражированным парфюмом. Запах корицы, молочного шоколада, осенних, словно чуть подпалённых листьев. И всё это укутано в дымку не то дождя, не то моря. Печаль иногда живёт на губах радости. Улыбка и слеза в одном флаконе. Когда я услышал этот запах на других, меня морально согнуло пополам. От ярости, горя и отвращения к жизни, в которой её не стало!!!
Понимаю, я разнылся. Простите. Но мне временами становится невыносимо. От суицида меня оберегала только Она. Точнее, мои нелепые и растекавшиеся мысли о ней. Я уже давно влез бы в петлю или сиганул из окна, если бы не тревога: а вдруг нас с Адель разведут по разным комнатам ТАМ? В ад или в рай я ни шута не верил, а вот существование отдельных космических комнат, исполненных света и музыки, вполне допускал.
Когда я смотрел на картины Рериха, мне казалось, что в тех, космических комнатах, такие же потолки, как рериховское небо.
И я не сомневался - моя Адель видит именно такое небо!