Слеза Ангела

Глава 1.

Я топчусь в пустом коридоре, пытаясь привыкнуть к новой школе. Она совсем не похожа на мою прежнюю. Там были мягкие диваны вдоль стен и приятная итальянская краска оттенка кофе с молоком, аккуратные цветы в горшках и запах выпечки из столовой. Здесь же — серый бетон, голые стены, поцарапанный линолеум и тусклые лампы, которые словно вот-вот погаснут окончательно.

Останавливаюсь перед дверью класса и делаю глубокий вдох. Сбоку, на стене, висит старое зеркало с отколотым уголком, сплошь облепленное детскими наклейками — разноцветные звёздочки, сердечки, непонятные рисунки маркером. Вглядываюсь в своё отражение, стараясь не замечать, что трещины зеркала разбивают меня на куски, словно кто-то хочет сказать мне: «Ты здесь чужая».

Ничего. Это просто зеркало, просто старая школа.

Я поправляю пиджачок — светло-бежевый, классический, купленный ещё тогда, когда мама была здорова. Он всегда приносил мне удачу. Я аккуратно приглаживаю волосы и чуть касаюсь пальцем кулона на шее — маминого, любимого. Вдох-выдох.

Ничего страшного. Это всего лишь новая школа. Всего лишь последний год. Нужно просто продержаться, совсем чуть-чуть.

Я умею нравиться людям. Умею дружить. Сейчас войду в класс, улыбнусь, и ко мне потянутся. Так было всегда. У меня никогда не было проблем с друзьями — и здесь не будет.

Всё получится. Просто держи спину прямо, голову выше и улыбнись.

Я делаю осторожный шаг вперёд, стараясь держаться уверенно, но тонкий каблук туфли тут же застревает в рваном краю старого линолеума.

Всё происходит быстро и нелепо: я теряю равновесие и больно падаю на колени, ударяясь о грубый пол. В глазах тут же проступают слёзы от резкой боли и обиды. В голове вспыхивает холодный голос отца:

«Не понравится — ты всегда знаешь, где меня найти».

Это просто испытание. Всего лишь испытание, повторяю я про себя, чувствуя, как сердце стучит в горле. Я вытягиваю руку за своей тетрадью по алгебре, вылетевшей из сумки, и тут на неё опускается чей-то ботинок.

Мужской. Старый. Потёртый. Кожа сбита, чёрная поверхность потеряла всякий блеск и покрыта следами от чужих ударов и пыли. Шнурки когда-то были белыми, но теперь напоминают грязные верёвки. Подошва — тяжёлая, грубая, словно специально созданная для того, чтобы давить и уничтожать.

К горлу подступает тошнота, я резко поднимаю голову и сталкиваюсь с его взглядом.

Парень высокий, кажется даже выше моего отца.

Широкие плечи, но худой, почти жилистый, как будто привык обходиться без еды или отдыха.

Он стоит расслабленно, руки в карманах тёмной толстовки, но от него исходит какая-то напряжённость — хищная, угрожающая. Темные волосы небрежно спадают на лоб и чуть прикрывают брови, под ними тёмные глаза — жёсткие, внимательные и одновременно совершенно равнодушные, будто я не больше, чем грязь на полу. Взгляд пустой и холодный, но где-то на самом дне затаился сарказм и вызов.

На левой скуле у него тонкий шрам — светлый, заметный даже в тусклом свете коридора. На шее, чуть выше воротника, виднеется тёмный контур татуировки, который исчезает под тканью. Он выглядит взрослым — слишком взрослым для школьника, и дело даже не в возрасте, а в каком-то внутреннем грузе, тяжёлом, как кирпичи в рюкзаке, что висит у него на одном плече.

— Ты, наверное, случайно наступил, — с трудом говорю я, пытаясь скрыть, что голос дрожит. – Это мое.

Он слегка наклоняет голову, ухмыляясь уголком рта. Его губы тонкие, надменные, и в уголке рта снова мелькает небрежный, равнодушный сарказм.

— За своё в этих стенах приходится драться.

— С тобой? — спрашиваю я, пытаясь сохранить хотя бы каплю достоинства.

Он тихо смеётся, словно я сказала что-то смешное. Смех его совсем не весёлый — злой и короткий.

Я стою на коленях, и ощущение унижения накрывает меня с головой, горячей волной. Щёки горят так, словно кто-то хлестнул по ним ладонью. Сердце глухо проваливается куда-то вниз — я чувствую себя маленькой и жалкой, упавшей прямо в грязь перед чужим, совершенно незнакомым человеком.

Он смотрит сверху вниз, даже не пытаясь скрыть презрения. Его взгляд кажется холодным и цепким, он пронзает меня насквозь, будто оценивая, можно ли доверять такой беспомощной девчонке. И в этот момент я вдруг ясно понимаю, что впервые оказалась в таком положении — на коленях перед парнем, чей голос звучит резко, грубо, надменно.

Сердце начинает бухать в пятках, а внутри всё сжимается от страха и необъяснимой тревоги. Я чувствую себя точно так же, как в детстве, когда случайно оказалась одна в тёмной комнате и никак не могла найти выключатель. Та же липкая паника, те же беспомощность и отчаяние, когда понимаешь, что никто не придёт и не поможет.

Только сейчас — я не ребёнок, и эта темнота исходит от чужого взгляда. И почему-то кажется, что света тут не будет. Никогда.

— Рано или поздно придётся и со мной, — усмехается он и резко пинает мою тетрадь. Та отлетает в другой угол коридора, жалко хлопая раскрытыми листами по полу.

— Ты больной?! — вырывается у меня.

Он пожимает плечами, всё с той же холодной ухмылкой, и отвечает спокойно и ровно:

— Ну здоровых в детских домах точно не растят. Добро пожаловать, принцесса. Тебе тут точно не будут рады. Я бы советовал убрать косу, пока ее тебе тут ночью не обкромсали. Ты ведь в курсе, за сколько можно продать натуральные волосы?

Разворачивается и уходит, не оглядываясь, будто меня уже нет, я хватаюсь за свою толстую косу, как за канат, который еще держит меня в этой ужасающей реальности, где отрезают косы за деньги и пинают чужие учебники просто так.

Я остаюсь в давящей тишине, пока её не разрывает резкий школьный звонок. Я тут же хватаю сумку и бегу за тетрадью, листы которой уже безнадёжно затоптаны.

«Боже, я уже ненавижу этого парня».

***

Добрый день, дорогие читатели. Добро пожаловать в мою первую историю о первой любви. Если вам понравилось начало, обязательно поставьте звездочку, мне важно знать ваше мнение.

Глава 2.

— Алиса, — сквозь гул и шум коридора доносится моё имя, и я невольно оборачиваюсь. Передо мной стоит женщина — крепкая, грузная, с туго затянутыми в кичку волосами. Казалось бы, эта прическа словно отпечаток прошлого: она могла быть когда-то балериной или гимнасткой, но сейчас не умеет ничего другого.

Я улыбаюсь ей — тихо и робко, надеясь, что получу ответную улыбку. Что, может, парень в капюшоне просто преувеличил, и всё здесь не так ужасно. Но вместо этого на её губах застыла холодная линия — губы плотно сжаты.

— Я смотрю, тебе весело? — её голос звучит остро и как-то режуще.

— Тогда чего ты десна сушишь? Или рада, что настолько довела отца, что отдал тебя в детский дом? Не понимаешь куда попала?

В её голосе я мгновенно узнаю отцовский металл: тот же хлёсткий гнев, те же дробные удары слов, как если бы меня снова заперли в его кабинете под тяжёлым портретом прадеда. Я чувствую, как тонкая спина пиджака намокает потом, будто он всё ещё стоит за мной.

Собираю остатки самообладания, выпрямляюсь, стараясь, чтобы колени не дрогнули.

— Если вы закончили меня пугать, проводите, пожалуйста, в мой класс, — произношу как можно ровнее, хватаясь за воспитанную в семье вежливость, как за щит.

Она дёргается так, словно я плюнула ей в лицо, а не вежливо попросила. Ноздри её раздуваются.

— Ничего-ничего, — усмехается женщина. — Тебе твою корону здесь быстро подправят.

В этот момент мимо нас вихрем проносится мальчишка с потрёпанным мячом. Зинаида Германовна разворачивается так резко, что полы её тёмно-коричневого платья взлетают.

— Шевцов! Без выходных! — гремит она. Голос её раскалывает воздух, словно учебный колокол.

— Грымза, — шепчет кто-то за спиной, и тихий смех просползает по коридору, как шуршание бумаги. Женщина будто и не слышит. Суровая спина не сгибается, пятки стучат по линолеуму, отсчитывая шаги — я вынуждена бежать вприпрыжку, чтобы поспевать за ней.

Мы входим в класс. Запах — смесь старой древесины, мела и какой-то бесконечной усталости. Здесь всё словно застыло в чужом прошлом: облупленная зелёная доска, ощипанные парты с потеками лака, выжженные дырочки от сигарет на подоконнике. В углу дремлет небольшой радиатор, проглоченный ржавчиной.

Я оглядываюсь: стены окрашены унылым серо-бежевым, кое-где проступают разводы, как пятна от слёз. Каждая парта — будто призрак эпохи, когда этих детей ещё называли пионерами. На крышках — царапины, сердечки, плохо скрытые ножом ругательства. Свет из мутных окон падает скупыми квадратами на пол, и пыль в нём танцует, как крошечные призраки.

«Ничего, — твержу себе, чувствуя, как учащается дыхание. — Это всего лишь ещё одна комната. Просто сохрани лицо».

— Алексей Романович, принимайте новую ученицу, — говорит Зинаида Германовна, с таким видом, словно передаёт не человека, а испорченный товар на утилизацию.

У доски стоит худощавый мужчина в очках с толстой роговой оправой. Очки старомодные, как будто перешли к нему по наследству от библиотекаря сталинской эпохи. Он не просто смотрит на меня — он оценивает. Как на витрине. Взгляд скользит сверху вниз, задерживается на ногах, на туфлях, на воротнике рубашки. И я чувствую себя не ученицей, а товаром категории люкс, которому сейчас будут искать дефекты.

«Как будто по длине ног можно определить мой уровень алгебры», — думаю я и отвожу взгляд.

Сзади раздаётся выразительный свист.

— Это что за кралю к нам прислали?

— Наверное, семью свою убила ради наследства, а теперь тут от тюрьмы прячется.

— Ну если бы я убила свою семью ради наследства, — вырывается у меня, громко, на автомате, — это было бы последнее место, где я стала бы прятаться.

Пауза. Кто-то фыркает. Кто-то откровенно смеётся. Я слышу пару «оу» и даже один хлопок по столу.

Глупо. Не надо было отвечать. Но что-то во мне сжалось и выстрелило, прежде чем я успела надеть свою обычную вежливость, как бронежилет.

Я поднимаю голову — и тут же цепляюсь взглядом за девочку у окна. У неё короткая стрижка: чёлка торчит вверх, как взбешённое пламя, губы накрашены тёмной помадой, на ногах — короткая юбка и высокие ботфорты. Такой себе вызов школьному уставу. Но дело не в одежде — дело в взгляде.

Он хищный. Прямой. Без единого моргания. Будто рентгеном просвечивает меня насквозь. Будто уже решила, кем я буду в этой стае: жертвой. И рядом с ней свободное место — аккуратно, демонстративно пустое, как пустой стул на похоронах. Никто не рискует к ней подсесть. И я понимаю почему.

Она смотрит на меня так, будто уже придушила меня собственным шарфиком из Италии и теперь выбирает — закопать во дворе или в старом шкафу.

— Ну чего встала? — отрезает Зинаида Германовна. — Иди садись рядом с Люсей.

Конечно. Почему бы и нет. Прямо в клетку к акуле. Проплыла, улыбнулась, теперь — ныряй. Всё логично. Всё по плану.

Я подхватываю сумку, переступаю через порог между проходами — и чувствую, как в спине дрожит чужое внимание. Каждый мой шаг будто комментируют беззвучно. Идти через класс — как идти по сцене, только зрители не аплодируют, а судят.

— Дети, это Алиса Вершинина, — провозглашает Зинаида Германовна, громко и немного торжественно, будто я не человек, а новая мебель в классе. — Будет учиться с вами. Чтобы избежать ненужных вопросов, сразу скажу: от неё отказался отец, и этот учебный год она проведёт в наших дружных рядах.

Отказался. Прямо так. Без фильтра. Без обёртки.

Я чувствую, как на секунду всё замирает. Воздух в классе меняет плотность — становится густым, как дым. Словно в меня запустили копьё, и оно пробило насквозь, оставив за собой тишину и хрустящее: в наших дружных рядах.

— Дружных? — тянет чей-то голос с задних парт.

— Скорее нервных и душных, — отзывается другой, с лукавым весельем. Уверенный. Привычный к подколам.

— Соловьёв, оставь свои рифмы, пока я не вышла! — отрезает Зинаида Германовна и щёлкает дверью так, будто ставит точку не в предложении — в моей прежней жизни.