Слишком близко

Глава 1

Глава 1

Потолок. Время и тонкий слой пыли сделали его сероватым, а по углам, если присмотреться, можно было заметить едва заметные паутинки. Я открываю глаза и несколько долгих мгновений просто смотрю на эти трещинки, похожие на карту неведомой страны или русла давно пересохших рек. Это мой утренний ритуал — несколько секунд тишины, прежде чем мир за стенами моей комнаты ворвется в сознание. А он уже наготове. Из-за неплотно прикрытой двери доносится приглушенное, но настойчивое бормотание телевизора — отец смотрит утренние новости — и резкое звяканье посуды на кухне. Мама уже в эпицентре своей утренней бури.

Но прежде чем окунуться в эту привычную, до боли знакомую суету, я позволяю себе еще минуту, всего одну, чтобы мысленно вернуться туда, где мне спокойно. Перед глазами само собой возникает лицо Паши, его открытая, обезоруживающая улыбка, обнажающая ровные белые зубы. Вспоминаю его темно-русые волосы, всегда идеально уложенные, и синие, почти васильковые глаза. Я вспоминаю тот промозглый осенний вечер почти год назад. Лил холодный дождь, превращая город в размытое акварельное пятно. Я, вымотанная и замерзшая, вышла из школы, прижимая к груди тяжеленную стопку тетрадей. Дома работать было совершенно невозможно. Постоянный шум, разговоры, вечно включенный телевизор и вопросы, на которые никто не ждал ответа, — все это не давало сосредоточиться, поэтому я, как и многие мои коллеги, засиживалась в своем пустом, гулком кабинете допоздна. Он ждал кого-то на парковке, прислонившись к капоту своего блестящего, черного автомобиля, на котором капли дождя выглядели как россыпь бриллиантов. Увидев меня, бредущую под зонтиком к остановке, он просто улыбнулся и предложил подвезти. Его голос был таким спокойным и уверенным. А потом был еще один вечер, и еще… А через полгода, в один из таких же вечеров, в парке, под цветущими яблонями, он, смущаясь и подбирая слова, вдруг опустился на одно колено и протянул мне бархатную коробочку с кольцом. Я помню, как растерялась, как сердце забилось от неожиданности, а потом — от ощущения правильности происходящего. Это было то, чего я хотела — стабильность, забота, понятное и ясное будущее.

Теплой волной пробежав по телу, воспоминание тает, уступая место настойчивым требованиям нового дня. Пора.

Утро в нашем доме — это всегда маленький управляемый хаос. В коридоре уже маячит широкая отцовская спина — он, сопя, натягивает рабочие ботинки и отдает короткие распоряжения маме: «Валя, где мои ключи? Опять на тумбочке нету!» Мама, мечась между ванной и кухней, пытается одновременно накрасить ресницы и проследить, чтобы не сбежал кофе. «Да на месте твои ключи, посмотри нормально!» — кричит она в ответ. Я быстро проскальзываю на кухню, становясь безмолвным центром этого броуновского движения. Привычными, отточенными до автоматизма движениями я достаю из холодильника колбасу, сыр, масло. Нож ритмично стучит по доске, и вскоре на тарелке вырастает гора бутербродов на всех. Ставлю на плиту большой эмалированный чайник.

Дверь в комнату сестры плотно закрыта. Инга, моя младшая сестра, будущий финансист по настоянию родителей, наверняка вернулась под утро и сейчас спит, пропуская очередные пары в университете. Ей все это неинтересно, ее мир — это ночные клубы, веселые компании и бесконечные тусовки, после которых она отсыпается до обеда. Иногда мне кажется, что мы с ней живем не просто в разных комнатах, а на разных планетах. Я стучу костяшками пальцев в ее дверь. Тишина.

Быстро проглотив свой завтрак, состоящий из чашки горячего несладкого чая и бутерброда, я возвращаюсь в свою комнату. Перед тем как одеться, мельком смотрю на свое отражение в старом трюмо: непослушные каштановые кудри, как всегда, торчат во все стороны, сколько их ни усмиряй, а в больших зеленых глазах застыла привычная серьезность. Строгий брючный костюм темно-серого цвета, белая блузка, гладко зачесанные в тугой пучок волосы — мой ежедневный образ, который помогает мне чувствовать себя старше, серьезнее, профессиональнее. Накинув на плечи бежевое пальто и подхватив объемную сумку-шоппер, в которой покоятся тетради, учебники и мой ланч в пластиковом контейнере, я выхожу из квартиры.

Школьная парковка уже почти заполнена дорогими иномарками. Я иду по асфальтовой дорожке, стараясь не смотреть по сторонам, когда замечаю знакомую фигуру у черного Mercedes'а, сверкающего на утреннем солнце. Паша, одетый в безупречный костюм, стоит у задней дверцы, ожидая своего шефа. Он замечает меня, и его губы трогает заговорщическая улыбка, а в следующую секунду он мне подмигивает. Я чувствую, как теплеет внутри, и едва заметно улыбаюсь в ответ. Он открывает дверь, и из машины, распрямляя плечи, выходит директор — Каверин Максим Георгиевич. Высокий, статный, в идеально сидящем костюме, он выглядит так, словно сошел со страниц модного журнала. Его темные, почти черные волосы были безупречно уложены, а пронзительный взгляд серых глаз, казалось, видел всех насквозь. Но меня поразило то, как он двигался — с хищной, выверенной грацией, в которой не было ни одного лишнего жеста.

Я тут же опускаю голову, вжимая подбородок в воротник пальто, и ускоряю шаг, надеясь прошмыгнуть мимо незамеченной. Этот негласный уговор — скрывать наши с Пашей отношения в школе — был его идеей. «Малыш, ты же знаешь, как это бывает, — сказал он мне однажды. — Начнутся сплетни, пересуды. Директор, водитель, новая учительница… Нам это не нужно. Пусть все сначала к тебе привыкнут, увидят, какой ты профессионал». И я, хоть и не понимая до конца причин, согласилась. На тот момент мне казалось это разумным.

Но моим планам не суждено сбыться. Прямо передо мной, перекрывая дорогу, вырастает широкая, как шкаф, фигура Романа Игоревича.

Глава 2

Глава 2

Учительская с утра напоминала собой растревоженный улей, гудящий приглушенными голосами и наполненный ароматом свежесваренного кофе. Я сидела за своим столом в углу, пытаясь сосредоточиться на плане урока, однако обрывки разговоров то и дело выдергивали меня из размышлений. Инна, моя единственная подруга в этом коллективе, что-то тихо обсуждала с Эдуардом Сергеевичем, учителем физики, и я заметила, как легкий румянец тронул ее щеки. Елена Вячеславовна, наш блистательный бухгалтер, сидела на подоконнике, закинув ногу на ногу, и с ленивой грацией поправляла безупречную прическу, делая вид, что не замечает пожирающего ее взгляда Виктора Леонидовича.

Виктор Леонидович, преподаватель алгебры и геометрии, был мужчиной средних лет с залысинами и репутацией отъявленного бабника, которую он старательно поддерживал. Сейчас он, развалившись в кресле, громко рассказывал какую-то сомнительную байку, адресуя ее явно Елене.

— …и представляете, коллеги, этот оболтус из десятого «А» пытался доказать мне, что параллельные прямые все-таки пересекаются! В его воображении, видимо, — громогласно вещал он, ожидая реакции. — Я ему, конечно, битый час объяснял про аксиомы и логику, но, боюсь, там случай клинический.

Елена Вячеславовна изогнула тонкую бровь и, не удостоив его прямым ответом, обратилась к своей подруге, секретарю Марине Александровне:

— Ты не забыла отправить документы по премии, дорогая? А то у некоторых тут, я смотрю, слишком много свободного времени на философские изыскания.

Дверь в учительскую открылась без стука, и на пороге появился директор.

Мгновенно, словно по мановению дирижерской палочки, гул стих. Разговоры оборвались на полуслове. Виктор Леонидович поперхнулся собственным остроумием и спешно выпрямился в кресле. Все взгляды, еще секунду назад блуждавшие по комнате, теперь были послушно устремлены в столы, в чашки с недопитым кофе, куда угодно, только не на вошедшего. Атмосфера в комнате из расслабленной и будничной превратилась в напряженную, наэлектризованную.

Максим Георгиевич вошел, не повышая голоса, но сама его походка, уверенная и неслышная, заставляла всех внутренне сжаться. Он остановился в центре учительской, медленно обводя помещение своим тяжелым, пронзительным взглядом серых глаз.

— Виктор Леонидович, — его голос прозвучал ровно и холодно, без малейшего намека на эмоции, но от этого тона по моей спине пробежал неприятный холодок. — Я так и не увидел на своем столе ваших отчетов по успеваемости за первую четверть. Срок сдачи истек вчера в шесть часов вечера.

Виктор Леонидович, от чьей напускной веселости не осталось и следа, заметно сник. Он попытался улыбнуться, но вышло жалко и натянуто.

— Максим Георгиевич, виноват, каюсь, — заюлил он, потирая руки. — С одаренными учениками для олимпиады занимался, до ночи сидели над одной задачей, вот и вылетело из головы. Сегодня же все будет, к обеду, в лучшем виде.

Максим Георгиевич сделал едва заметный шаг в его сторону, и это движение заставило Виктора Леонидовича вжаться в спинку кресла.

— Забота об одаренных, — директор произнес эту фразу с ледяной иронией. — Это благородно, Виктор Леонидович. Но устав этой школы не предусматривает никаких индульгенций за благородство. Здесь есть только одно требование — безукоризненное исполнение своих обязанностей. Пунктуальность. Ответственность. И перфекционизм во всем, что касается работы.

Он говорил все так же тихо, но каждое слово падало в звенящую тишину учительской, как тяжелый камень.

— Когда вы позволяете себе пренебрегать своими обязанностями, вы показываете дурной пример не только ученикам, но и коллегам. Вы ставите себя выше правил, подрывая тем самым основы, на которых держится репутация этого заведения. Я не потерплю подобного. Ни от вас, ни от кого-либо другого.

Он сделал паузу, давая своим словам впитаться в сознание каждого присутствующего. Виктор Леонидович сидел бледный, как полотно, его взгляд был прикован к собственным ботинкам.

— Жду отчеты у себя на столе. Через час, — закончил Максим Георгиевич и, не удостоив больше никого взглядом, так же неслышно развернулся и вышел.

Дверь за ним закрылась, но тишина в учительской не рассеялась. Она стала еще более плотной, вязкой, унизительной. Я сидела, не смея поднять головы, и чувствовала, как колотится сердце. Это был не просто строгий выговор. Это была публичная порка, холодная и беспощадная. И я впервые по-настоящему поняла, почему его так боятся. Не за крик, не за угрозы, а за эту ледяную, безжалостную принципиальность, не знающую уступок и компромиссов.

***

Планерка проходила в кабинете директора, за длинным полированным столом, отражавшим строгие лица педагогов и холодный свет офисных ламп. Атмосфера была настолько официальной и напряженной, что, казалось, можно было услышать, как пылинки оседают на лакированную поверхность. Максим Георгиевич сидел во главе стола, прямой как струна, его лицо было абсолютно непроницаемым, словно высеченным из камня. Он говорил тихо и по делу, не допуская никаких лирических отступлений, и от его спокойного, но властного голоса у меня по спине снова побежали мурашки.

Я сидела, вцепившись пальцами в ручку, и чувствовала, как ладони становятся влажными. Моя очередь выступать приближалась, и с каждой минутой страх сковывал все сильнее. Утренняя сцена в учительской стояла перед глазами, и мысль о том, чтобы предложить что-то выходящее за рамки учебного плана этому ледяному человеку, казалась верхом безумия. Я взглянула на Инну, сидевшую напротив, и она ободряюще мне кивнула, но это мало помогало.

Глава 3

Глава 3

Школа опустела. Густая вечерняя тишина, нарушаемая лишь редким гулом проезжающих за окном машин, заполнила коридоры. Уборщицы давно закончили свою работу, и только в моем кабинете литературы горел свет. Я сидела за столом, окруженная раскрытыми книгами, и чувствовала себя совершенно разбитой. Холодный прием коллег и неоднозначная реакция директора лишили меня всякого энтузиазма. Я смотрела на стопки сборников — Ахматова, Цветаева, Бродский, Мандельштам — и моя затея казалась мне теперь наивной и глупой. Зачем я вообще в это ввязалась?

Я взяла в руки карандаш и попыталась набросать ту самую «концепцию», которую потребовал директор, но строчки расплывались перед глазами. В голове была абсолютная пустота. Я откинулась на спинку стула и устало прикрыла глаза.

Дверь моего кабинета тихо скрипнула, открываясь. Я резко распахнула глаза и вскочила на ноги, едва не опрокинув стул. Сердце пропустило удар и тут же заколотилось где-то в горле. На пороге стоял Максим Георгиевич. В полумраке коридора его фигура казалась еще выше и строже. Он, должно быть, пришел сказать, чтобы я не тратила зря время и шла домой. Сказать, что моя идея окончательно и бесповоротно отклонена.

Максим Георгиевич молча вошел внутрь, прикрыв за собой дверь. Его шаги были едва слышны на старом паркете. Он не смотрел на меня, его внимание было приковано к столу, к хаосу из книг и бумаг, который я устроила. Он медленно прошелся вдоль стола, проводя кончиками пальцев по корешкам книг. Его взгляд остановился на потрепанном томике Бродского, лежащем поверх остальных.

— «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку», — тихо произнес он, и в его голосе не было ни капли того утреннего металла, от которого стыла кровь. Только тихая, едва уловимая ирония.

Я стояла, не в силах вымолвить ни слова, и лишь смотрела на него.

— Смелый выбор для школьной программы, Александра Юрьевна, — продолжил он, поднимая на меня свои серые глаза. В свете настольной лампы они казались почти прозрачными.

— Я… считаю, что старшеклассники должны знать и такую поэзию, — с трудом выдавила я из себя, чувствуя, как немеют губы. — Она заставляет думать. Чувствовать. Она честная.

Директор кивнул, словно соглашаясь с какими-то своими мыслями, и снова опустил взгляд на книгу.

— Честная… Да. Пожалуй, это самое точное слово.

Он замолчал, и я не знала, что делать: ждать, пока он уйдет, или попытаться что-то объяснить. Но тут произошло то, чего я никак не могла ожидать. Он заговорил, и это был уже не голос директора, холодный и отстраненный. Это был голос обычного человека.

— Знаете, когда-то я думал, что смогу заниматься только этим. Литературой. Мне казалось, что нет ничего важнее и правдивее, чем слова, сложенные в правильном порядке. Они могут спасти. Или убить.

Он говорил тихо, глядя куда-то в сторону, на темное окно, в котором отражалась наша с ним сцена. И вдруг, так же тихо, он прочел наизусть, глядя не на меня, а куда-то сквозь меня:

— «Среди миров, в мерцании светил одной Звезды я повторяю имя…»

Воздух в комнате словно сгустился. Я замерла, боясь вздохнуть. Я знала эти строки. Анненский. И я знала продолжение. И в какой-то безумной, неповинующейся мне секунде, я, сама не понимая, что делаю, тихо ответила, заканчивая строфу:

— «…Не потому, чтоб я Ее любил, а потому, что я томлюсь с другими».

Он резко вскинул на меня взгляд. Его серые глаза потемнели, и я увидела в них такое изумление, такой неподдельный шок, что мне стало страшно. Мы смотрели друг на друга в оглушительной тишине, и я понимала, что только что произошло нечто непоправимое. Эти чужие строки, произнесенные нашими голосами в пустом школьном кабинете, прозвучали как обоюдное признание. Как пароль. Как приговор.

— Ваша идея, Александра Юрьевна… — наконец произнес он, и его голос был хриплым, словно ему стоило огромных усилий, чтобы заставить себя говорить. — Это как глоток свежего воздуха в этом… регламентированном, до скрипа правильном мире. Не дайте им вас сломать. Ни завучу, ни остальным. Я вас поддержу.

Он развернулся и так же тихо направился к двери.

— Помощь с организацией понадобится — обращайтесь напрямую ко мне, — бросил он уже с порога и вышел, оставив меня одну посреди кабинета.

Я еще долго стояла не двигаясь, оглушенная, ошеломленная этим разговором. Весь мой страх, вся моя неуверенность испарились, уступив место совершенно новому, незнакомому чувству. Я поняла, что за ледяной маской строгого, безжалостного директора скрывается совершенно другой человек. Глубокий, сложный, ранимый. И этот человек был мне теперь невероятно, до дрожи интересен.

***

На следующий день я шла по утренним, еще гулким коридорам школы, и мне казалось, что я вижу все в совершенно ином свете. Тот леденящий страх, который еще вчера сковывал меня при одной мысли о директоре, сменился новым, трепетным и совершенно незнакомым чувством, похожим на хождение по тонкому, звенящему льду. Я одновременно и боялась, и отчаянно хотела его увидеть, чтобы убедиться, что вчерашний вечер мне не приснился, что тот разговор, те стихи, тот внезапно изменившийся взгляд — все это было на самом деле. Каждый поворот коридора заставлял сердце замирать в тревожном ожидании.

И, конечно же, я столкнулась с ним у самого входа в учительскую, словно он тоже ждал этой встречи. Он шел мне навстречу, и я, по привычке опустив голову, уже приготовилась к его обычному холодному кивку, который он раздавал всем сотрудникам, словно милостыню. Но он остановился в шаге от меня, заставив и меня замереть на месте.

Глава 4

Глава 4

Вечером моя комната превратилась в подобие штаба. Весь пол был устелен книгами, на столе громоздились стопки бумаг с набросками и идеями, а я, сидя прямо на ковре, с горящими глазами перебирала сборники стихов, пытаясь составить идеальную программу для каждого дня «Недели поэзии». Вчерашняя поддержка директора вдохнула в меня столько сил и уверенности, что я была готова свернуть горы. Я чувствовала, как внутри меня рождается что-то большое и настоящее, то, что было гораздо важнее обычных уроков и проверки тетрадей.

Входная дверь щелкнула, и через минуту в комнату заглянул Павел. Он, как всегда, был безупречен: в идеально отглаженной рубашке, с неизменной обаятельной улыбкой на лице. В руках он держал коробочку с моими любимыми эклерами.

— Привет, труженица моя, — произнес он, подходя ко мне и пытаясь обнять. — Опять за работой? Я тебе тут вкусного принес.

Он наклонился, чтобы поцеловать меня, но я, увлеченная процессом, лишь коротко чмокнула его в щеку, не отрывая взгляда от раскрытой книги.

— Паш, подожди секунду, я тут такую идею нашла! — выпалила я, показывая ему на свои записи. — Представляешь, можно сделать вечер элегий при свечах, а для младших классов — конкурс на лучшее прочтение юмористических стихов! И директор, представляешь, он меня полностью поддержал! Сказал, что это глоток свежего воздуха!

Павел выпрямился и обвел комнату взглядом, в котором читалось легкое снисхождение. Он поставил коробку с пирожными на стол, аккуратно отодвинув стопку книг.

— Поэзия? — он усмехнулся, покачав головой. — Саш, ну ты как маленькая, честное слово. Кому это сейчас нужно? Директор просто вежливый человек, не хотел тебя расстраивать. Лучше бы ты отдохнула, а не забивала голову ерундой. Пойдем лучше фильм посмотрим.

Его слова, произнесенные с такой легкой, небрежной интонацией, больно резанули по сердцу. Весь мой энтузиазм, вся моя радость в одночасье потухли, словно их залили холодной водой. Он не просто не понял, он даже не попытался.

— Это не ерунда, Паш, — тихо сказала я, опуская книгу на пол. — Это важно для меня.

— Ну конечно, важно, я же не спорю, — он тут же сменил тон на примирительный, снова становясь заботливым и понимающим. — Просто ты так устаешь на работе, а потом еще и дома этим занимаешься. Я же волнуюсь за тебя. Я же волнуюсь за тебя. Слушай, а давай на выходных съездим куда-нибудь отдохнуть? Развеемся. А то ты совсем в своих книжках утонула. Вот, я как раз присмотрел себе новый айфон, будем делать красивые фотографии для нашего семейного альбома. Смотри, какая камера!

Он достал свой телефон и начал с восторгом показывать мне какие-то фотографии, сделанные на новую модель, которую он присмотрел. Он говорил о футболе, о телефоне, о том, что на выходных надо бы съездить в торговый центр, совершенно не замечая моего потухшего взгляда и того, как я медленно закрыла блокнот со своими идеями. Я смотрела на него, на своего красивого, правильного, надежного жениха, и впервые так остро, так болезненно ощутила, насколько мы разные. Насколько чужд и непонятен ему мой внутренний мир, мои книги, мои стихи. И пока он с упоением рассуждал о новом гаджете, цена которого равнялась двум нашим месячным накоплениям на свадьбу, я думала о вчерашнем вечере, о тихом голосе, читавшем Анненского, и о пронзительном взгляде серых глаз. И этот контраст был настолько оглушительным, что мне стало трудно дышать.

***

На следующий день, после уроков, я, собрав в папку все свои наработки и набрав в грудь побольше воздуха, подошла к двери кабинета директора. Сердце колотилось так сильно, что отдавалось гулким стуком в висках. Я боялась, что вчерашнее наваждение прошло, что сейчас он встретит меня своей обычной ледяной маской, и я буду выглядеть полной дурой со своими восторженными идеями. Я несколько раз поднимала руку, чтобы постучать, и снова ее опускала. Наконец, сделав над собой неимоверное усилие, я тихо постучала.

— Войдите, — донеслось из-за двери, и я, толкнув тяжелую дубовую дверь, шагнула внутрь.

Максим Георгиевич сидел за своим огромным столом, просматривая какие-то документы. Подняв голову, он на мгновение задержал на мне взгляд, и я снова увидела в нем то самое, едва уловимое изменение.

— Александра Юрьевна, проходите, — он указал мне на стул для посетителей напротив своего стола. — Присаживайтесь. Показывайте, что у вас получилось.

Я села на краешек стула, чувствуя себя школьницей на экзамене. В его кабинете было тихо, пахло дорогим деревом и кофе. Атмосфера была напряженной, но уже не из-за страха, а из-за нового, почти электрического осознания того, что мы здесь одни.

Я молча протянула ему свои листы. Он взял их, и наши пальцы на долю секунды соприкоснулись. Я резко отдернула руку, словно обжегшись током, и почувствовала, как по щекам разливается предательский жар. Максим Георгиевич сделал вид, что не заметил, но я видела, как напрягся его желвак.

Он углубился в чтение, а я сидела, боясь пошевелиться, и рассматривала его. Сейчас, когда он был сосредоточен, его лицо выглядело не таким строгим, скорее, усталым. Я видела тонкую сеточку морщинок у глаз, упрямую складку между бровями. Он был не просто «директором», он был живым человеком.

— Это интересно, — наконец произнес он, откладывая мои бумаги. — Особенно идея с «открытым микрофоном» в последний день. Смело. Но вот здесь, — он подвинул ко мне лист, — я бы заменил Есенина на Гумилева. У него есть более мощные вещи для мужского исполнения.