Сломай меня, Роман

Глава 1. Виктория

Ночь липнет к коже, как чёрная плёнка. Дождь полосует асфальт, топит неон, стирает лица. Я выдыхаю облачко пара и иду за девчонкой, с которой знакома пятнадцать минут и ноль секунд доверия.

— Тут, — говорит она, громче баса. — Пятый корпус, подвал. Не бойся, это “частная”.

Её зовут Лиза. Слишком белые зубы, слишком лёгкий смех. Слишком уверенная походка в шпильках по мокрым ступеням. Я не знаю, кто она. Знаю только, что она обхватила меня за запястье у деканата и сказала: «Ты новенькая? Пошли проветрим голову». И я пошла. Потому что голова забита. Потому что я стараюсь не думать, почему перевелась. Потому что страх пахнет так сильно, что я сама от него задыхаюсь.

Подвал бьёт в лицо тёплым алкоголем, потом дымом, потом музыкой, которая не пульс — удар сердца. Стены — бетон, потолок низкий, лампы как солнечные зайчики, только мёртвые. Клубная версия элитки: чужие наручные часы светят дороже чьих-то стипендий. Здесь играют в взрослых. Здесь никто не мелкий. Здесь все могут.

— Пей, — Лиза сунула в руку пластиковый стакан. — Ты же не за рулём?

— Пила уже, — вру. Я не пью. Мне нельзя терять края. Я слишком долго собирала себя заново.

— Тогда танцуй, — Лиза махнула рукой в сторону танцпола. — Стоять у стены — самое тупое, что можно придумать.

— Ладно, — выдыхаю. — Пойду.

Не ради веселья. Ради тишины внутри. Если выжать из себя всё это напряжение в ритм, может, станет легче. Хоть на три минуты.

Я пробираюсь в центр. Музыка грохочет, пол дрожит под каблуками. Закрываю глаза и позволяю телу двигаться. Просто — шаг, ещё один, плечи, руки. Никакой техники, только усталость, которая вдруг превращается в ритм.

С каждой секундой дышится легче. С каждой секундой я думаю, что смогу вытолкнуть из себя остатки страха, то липкое чувство, которое я таскаю за собой из прошлого университета.

Тело становится послушнее. Голова — тише. Я даже позволяю себе усмехнуться. Наверное, Лиза была права. Иногда проще раствориться.

И тут — чужие пальцы на талии. Сильные, уверенные. Хватка, от которой в животе холодом.

— Нашёл тебя, — шёпот прямо у уха.

Я замираю. Достаточно одной секунды. Голос, который я могла бы узнать даже во сне. Даже в кошмаре.

Никита.

Я резко оборачиваюсь, но его лицо уже слишком близко. Та же самодовольная улыбка. Те же глаза, в которых я вижу не интерес — охоту.

Сердце ударяет так сильно, что я забываю о музыке. Весь зал исчезает. Есть только его пальцы на моей талии и мой собственный ужас, который снова поднимается изнутри.

Я сбрасываю его руку, будто она обжигает. Отступаю назад, сквозь толпу. Сердце колотится так, что я глотаю воздух, как рыба.

— Не ходи за мной, — срывается крик, но музыка заглушает его, и только он слышит.

Никита усмехается. Лёгкая, ленивая улыбка, от которой мне хочется ударить.

— Не знал, что тебя возбуждает погоня, — он догоняет в два шага, пальцы врезаются в моё запястье.

— Отпусти! — дёргаюсь, но он только сильнее сжимает.

— Хватит ломаться, Вика, — голос его становится ниже, жёстче. — Ты будешь со мной. Всё остальное — временно.

— Никогда, — плевок в его лицо словами.

— Никогда? — он склоняет голову, его глаза блестят звериным азартом. — Ты слишком дорогой приз, чтобы отпускать. Твои капризы меня только веселят.

Я дёргаюсь снова, но он подтягивает ближе, слишком близко. Я чувствую его дыхание, запах алкоголя и наглости.

— Никита, — слова рвутся сквозь зубы, хрипло, но твёрдо. — У нас с тобой ничего не может быть.

Он приподнимает бровь, будто я рассказала шутку.

— Так всегда говорят. До тех пор, пока не перестают.

— Я занята, — выпаливаю. Горло режет, будто стеклом. — У меня есть жених. Ради него я и перевелась.

На секунду его пальцы ослабевают. На секунду.

Потом он усмехается шире. Хищно.

— Жених? — повторяет медленно, будто пробует слово на вкус. — Где он? Где твой герой?

Его дыхание горячее, слишком близкое. Толпа вокруг будто растворяется. Есть только мы, и этот кошмарный круг, в котором он загоняет меня к стене.

— Ну? — Никита делает шаг вперёд. Я — назад. Ещё шаг. Холодная колонна упирается в спину. Дальше — некуда.

— Где твой жених, Вика? — голос его тёмный, липкий. — Или ты снова врёшь, чтобы выкрутиться?

Он склоняется ближе. Его пальцы сжимают моё запястье так, что ногти впиваются в кожу.

— Покажи его. Или сама знаешь, чем всё закончится.

Я сглатываю. В груди громче музыки бьётся паника. Жених. Чёртово слово, которое я бросила в отчаянии, теперь душит меня.

Я должна что-то сделать. Прямо сейчас.

И именно в этот момент мой взгляд цепляется за знакомый силуэт. Тот, от которого хотелось бы отвернуться.

Тот, кого я ненавижу.

Роман.

Он стоит у барной стойки. Высокий. Холодный. Пьёт неторопливо, будто весь этот шум — только декорация.

И он смотрит прямо на меня.

Боже. Только не он.

Но выбора нет.

Я рву руку из хватки Никиты и почти бегу — не от него, а к нему.

К тому, кого ненавижу не меньше.

— Привет, любимый, — слова вылетают дрожащими губами. Я впечатываюсь в его грудь, цепляюсь пальцами за лацкан пиджака. — Я скучала.

Внутри всё леденеет. От страха. От того, что я только что сама себя загнала в клетку, от которой всегда бежала.

Рома не двигается. Не моргает. Не обнимает. Стоит, как каменная стена, на которую я налетела.

Его взгляд скользит сквозь меня, тяжёлый, бездонный. Как будто он знал, что я это сделаю. Как будто ждал.

Я поворачиваюсь к Никите. Силой натягиваю на губы улыбку, которая трещит по швам.

— Вот, знакомься. Это мой жених. Роман.

Никита хмыкает, прищуривается, оценивает.

— Жених? Серьёзно? — он обводит Романа взглядом, задерживается на мне. — Скажи хоть слово, красавчик. А то твоя невеста, похоже, слишком много фантазирует.

Я замираю. Сердце колотится так, что готово вырваться. Я чувствую, как тело Романа под моими ладонями напряжено, будто внутри него сжимается пружина.

Глава 2. Виктория

Никита отводит взгляд. Его ухмылка возвращается — только тоньше, ядовитее.

— Очаровательно, — произносит он, и каждое слово капает сарказмом. — Прямо как в дешёвом кино.

Он разворачивается и уходит. Толпа тут же проглатывает его фигуру, как будто его никогда и не было. Но я знаю — он вернётся. Всегда возвращается.

Я дёргаюсь, пытаясь вырваться из рук Романа. Его пальцы всё ещё на моей талии, слишком крепкие, слишком властные.

— Отпусти, — шиплю. — Театр окончен.

— Подожди, — голос у него низкий, спокойный, но в нём — придавливающая сталь. — Ещё рано.

— Рано для чего? — я снова дёргаюсь, но он даже не шелохнулся.

Рома смотрит на меня сверху вниз, его глаза — холодные, пустые.

— Для твоей свободы, — отвечает он и резко перехватывает мою руку.

Хватка железная. Я чувствую, как ногти впиваются в мою кожу, оставляя следы. Он ведёт меня сквозь толпу — не спеша, уверенно, словно тянет на поводке.

— Рома, отпусти! — почти кричу, но бас глушит мой голос. Люди вокруг смеются, танцуют, не замечая, как меня тащат прочь.

Он не отвечает. Толкает плечом дверь, и мы оказываемся в узком коридоре. Тусклый свет, облупленные стены. Шум вечеринки глохнет, остаётся только гул вентиляции.

Я снова дёргаюсь, но он лишь сильнее сжимает моё запястье. Его шаги звучат твёрдо, как удары молота. Дальше — ещё одна дверь. Он распахивает её и заталкивает меня внутрь.

Комната пустая. Полумрак. Стены бетонные, запах сырости и пыли. Старая мебель в углу. Место, где никому нет дела до чужих криков.

Я разворачиваюсь к нему, вырываю руку.

— Ты что, псих?

Роман наваливается плечом на дверь, закрывает её. Его взгляд цепляется за меня, тёмный, тяжёлый.

— Ну и ну, — произносит он с медленным ядом. — Виктория Соколова. В моём университете. Как птичку тебя сюда занесло?

Я сжимаю кулаки.

— Не твоё дело.

— Всё твоё — моё дело, — парирует он. — Особенно когда ты врёшь, что я твой жених.

Я злюсь так, что кровь шумит в ушах.

— Спасибо за спектакль. Но теперь отпусти и забудь.

— Забудь? — Роман усмехается, наклоняет голову, его тень накрывает меня. — Ты всегда умела убегать от того, что оставляешь за собой.

— О чём ты вообще? — отрезаю.

— О том, что ты всё та же, — голос давит. — Смеёшься, когда другие плачут. Живёшь, когда другие умирают.

Я стискиваю зубы.

— У тебя бред.

— Нет, — он усмехается шире. — У меня память. А у тебя — привычка оставлять после себя пепел.

Слова режут. Я отступаю, но упираюсь в холодную стену.

— Ты ничем не изменилась, Вика, — он наклоняется ближе, так что его дыхание касается моей кожи. — Только стала симпатичнее. Красивая обёртка. Та же пустота внутри.

— Замолчи, — мой голос дрожит, но я поднимаю подбородок.

— Замолчи? — его губы кривятся. — Я должен заткнуться только потому, что кукла решила огрызнуться?

Я пытаюсь вдохнуть, но воздух густой, липкий. Его запах везде. Его тело закрывает всё вокруг.

Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу.

Чувствую, как его дыхание касается моих губ. Сантиметр. Полсантиметра. Он провоцирует. Давит. Хочет, чтобы я сорвалась.

И я срываюсь.

Собираю всю злость, всю дрожь, всё унижение — и плюю ему в лицо.

Мгновение тишины.

Он замирает. Щёку пересекает капля, блестит в полумраке.

Я жду взрыва. Крика. Удара. Чего угодно.

Но он лишь медленно стирает слюну тыльной стороной ладони. Движение ленивое, спокойное, будто у него вечность впереди.

И улыбается.

Не широко. Опасно. Как зверь, который уже вцепился в добычу и просто играет.

— Вот она, моя принцесса из дешёвого пластика, — произносит тихо. — Всё такая же злая и беспомощная.

Я сжимаю зубы так сильно, что скулы болят. Хочу ударить. Кричать. Убежать. Но он не двигается. Его ладонь держит моё запястье, его тело всё ещё в сантиметре от моего.

— Твой парень придёт ещё раз, — его голос низкий, хриплый, срезает по коже. — И тогда ты приползёшь ко мне. На коленях.

Воздух застревает в горле.

Я дергаюсь, но он сильнее впечатывает мою руку в стену.

— Никогда, — шиплю.

Я дергаюсь снова, пытаюсь высвободить руку, но он лишь прижимает сильнее. Боль простреливает запястье, но я не стону. Не дам ему этого.

— Ты можешь ненавидеть меня сколько угодно, Вика, — его голос шепчет прямо в ухо. — Но когда он снова подойдёт к тебе, ты вспомнишь это. Мои руки. Моё имя. И придёшь сама.

Слова жгут, как кислота. Я хочу ударить. Вцепиться зубами. Разорвать его.

И вдруг — он отпускает.

Резко. Секунда назад его пальцы впивались в моё запястье, его тело перекрывало весь воздух, а теперь — пустота.

Я чуть не падаю, потому что держала равновесие только на его силе. Ладонь горит, кожа красная, но хуже всего — то, что он отнял у меня даже борьбу.

Рома отступает на шаг.

Спокойный. Холодный. Будто мы и не стояли только что так близко. Будто ему плевать.

— Свободна, — бросает. — На сегодня.

Я сглатываю, горло пересохло.

— Ненавижу тебя.

— Хорошо, — он усмехается и открывает дверь. — Продолжай. Потому что я тоже тебя ненавижу.

Я стою в темноте ещё секунду.

Сердце грохочет, будто я пробежала марафон. Запястья горят. Грудь сжимает.

Соберись.

Открываю дверь и выхожу в коридор. Свет режет глаза, музыка бьёт в виски. Вечеринка продолжается, будто ничего не произошло. Но я чувствую на себе взгляды.

Люди танцуют, пьют, ржут — и всё равно смотрят.

Слишком пристально. Слишком долго.

Я прохожу мимо пары девчонок. Они перешёптываются, едва прикрывая рты.

— Это она.

— С Власовым?

— Да ладно…

Щёки пылают. Я поднимаю подбородок выше, будто меня это не касается. Они ничего не знают. Ничего.

Но я чувствую: знаю я.

Запах его кожи всё ещё на мне. Давление его пальцев всё ещё на запястье. Его слова — как клей в голове.

Глава 3.Виктория

Вика 10 лет, Рома 11 лет

Дождь шипит, как злой кот. Переезд — крики грузчиков, коробки без лиц, запах пыли и мокрого картона. Дом новый, но чужой. Широкие ступени, холодный мрамор, пустые стены, где эхо бьётся, как пойманная птица. Мама улыбается натужно, папа распоряжается. Я ни на что не влияю. Я просто «неси вот это, Вика», «не трогай то», «потом разберём».

Во дворе — лужи. Небо низко, будто хочет придавить. Калитка у соседей тёмная, высокая, за ней — сад, в котором всё ровно подстрижено. Мне кажется, там трава дышит тише.

— Не гуляй далеко, — говорит мама, не смотря. — И не пачкайся.

Смешно. Тут грязь повсюду. Даже в воздухе.

Я выхожу на крыльцо. Дождь сразу липнет к волосам, к ресницам. Ворот куртки холодный. На ступенях — коробка с книгами, на ней маркером: «ДЕТСКОЕ». Я сажусь на край, слушаю, как дом переваривает чужие вещи.

Соседская калитка щёлкает. Я поднимаю голову.

Он выходит, как будто не хочет, но вынужден. Чёрная куртка. Тёмные волосы прилипли ко лбу. Смотрит прямо. Не улыбается. Не здоровается. Ровный взгляд, как линейка

— Привет, — говорю я первой. Голос звучит чужим. — Мы… это… переехали.

Он кивает. Медленно. Смотрит на коробку с надписью «ДЕТСКОЕ». Потом — на меня. Потом — на наши окна.

— Видно, — отвечает. Голос низкий для его возраста. Сухой.

Я встаю. Не знаю, что делать с руками. Прячу их в карманы, потом вынимаю — странно.

— Я Вика.

Тишина. Он не спешит.

— Роман.

— Слышал. — Он дёргает плечом в сторону грузчиков, которые орут у нашего дома. — Тут все слышат, когда приезжают новые.

— И что, обычно это плохо?

— Обычно — шумно, — он говорит так, будто шум — самое страшное.

Я фыркаю.

— А по-моему, весело.

Он поднимает бровь, смотрит, будто я сказала что-то странное.

— Весело? В грязи, под дождём?

— Да! — я улыбаюсь. — Это же приключение. Новый дом, новые соседи. Даже лужи новые.

Я прыгаю в ближайшую. Вода брызжет, заливает ботинки. Я смеюсь. Ему должно быть смешно — но он просто смотрит. Сухо. С прищуром.

— Ты ненормальная, — наконец выдает.

— Спасибо, — киваю серьёзно. — Это комплимент?

Он отворачивается, но уголок губ чуть дёргается. Почти улыбка.

— Ты простынешь, — бурчит он.

— А ты заботишься?

— Нет, — отрезает сразу.

Мы стоим молча. Дождь стучит по крышам, по капюшону, по железной решётке у подвала. И вдруг он снимает с головы свою куртку — тёмную, тяжёлую — и набрасывает мне на плечи.

Я застываю.

— Ты же сказал, что не заботишься.

Он смотрит прямо, взгляд острый, но в нём мелькает что-то другое.

— Я не люблю, когда люди болеют. Становится слишком тихо.

Секунда, и он уже отходит на шаг, будто передумал.

— Вернёшь потом.

— Верну, — повторяю я и притягиваю куртку ближе. Тепло прорывается сквозь мокрую ткань.

Он смотрит, будто проверяет: правда ли я держу своё слово. Глаза у него серьёзные, слишком взрослые для одиннадцати лет.

Чтобы скрыть смущение, я снова прыгаю в лужу. Брызги летят на его кроссовки.

— Эй! — он отдёргивает ногу, хмурится.

— Ой, извини! — но я смеюсь. Настояще, громко.

Роман стоит надутый, будто сейчас выругается. Но уголок его рта всё-таки дрогнул. Я замечаю это и замираю.

— Ты улыбнулся.

— Нет, — отрезает он.

— Да! — я подскакиваю ближе. — У тебя вот тут, смотри, — показываю пальцем на щёку. — Морщинка появилась.

— Ты выдумываешь, — бурчит он и отворачивается. Но уши у него краснеют.

Мне вдруг становится тепло изнутри, как будто свет загорелся прямо в животе. Я вижу, что он не такой каменный, каким хочет казаться.

— Мы будем дружить, — заявляю.

Он поворачивает голову. Взгляд — тяжёлый, испытующий.

— Ты уверена?

— Ага. — Я киваю, держась за его куртку. — Потому что ты серьёзный, а я весёлая. Будем как… баланс.

Он молчит. Долго. Дождь всё ещё стучит по крышам, по мокрой траве. А потом он кивает. Едва заметно.

— Ладно. Но только если ты перестанешь прыгать в лужи рядом со мной.

Я закатываю глаза.

— А если не перестану?

— Тогда будешь должна новую обувь, — отвечает он серьёзно.

Мы оба смеёмся — я громко, он почти беззвучно. Но смеёмся. И в этот момент между нами будто что-то щёлкает.

Тепло. Простое, настоящее.

Я бегу к дому, когда мама зовёт снова, и оборачиваюсь на крыльце. Он всё ещё стоит у калитки. Смотрит. Не машет, не зовёт. Просто смотрит.

Мы с Романом учились в одной школе, и с первого же утра он взял на себя роль проводника.

— Идём, — сказал, когда я стояла у ворот, цепляясь за рюкзак, как за спасательный круг. — Не отставай.

Он шёл быстро, уверенно. Я почти бежала рядом.

В школе он не улыбался. Сидел прямо, отвечал коротко. Одноклассники шарахались: у него был взгляд, будто он видит больше, чем надо. А я — держалась рядом.

На переменах мы сидели вместе. Я говорила много, заполняя паузы. Он слушал молча, иногда бросал короткое «угу» или «бред». Но всё равно слушал. И этого хватало.

Уроки мы делали вместе. Иногда у меня, иногда у него. У нас дома было светло, мама ставила печенье и сок, папа проходил мимо и едва кивал. У них — темнее. Старая мебель, строгая бабушка, запах кофе и лекарств. Там всегда было чувство, что надо сидеть тихо. Но мне нравилось.

Иногда он показывал мне свои книги. Толстые, серьёзные, не про принцесс. Истории про корабли, про войны, про тьму. Я делала вид, что понимаю, хотя половину пропускала мимо ушей. Главное — это то, как он говорил: медленно, вдумчиво, будто каждое слово было весомым.

Взамен я приносила свои сказки. Читала вслух. Он слушал, откинувшись на спинку стула, и всегда морщился на счастливых концовках.

— Так не бывает, — говорил.

— А я хочу, чтобы было, — отвечала я.

Иногда мы спорили до хрипоты. Он называл меня глупой мечтательницей, я его — мрачным занудой. Но потом всё равно садились рядом и продолжали читать.

Глава 4.Виктория

Будильник рвёт тишину, как нож ткань. Я открываю глаза — и сразу усталость. Сон не помогает. Он только прячет мысли на пару часов, а потом возвращает их обратно, как удар.

Комната в полумраке. Жалюзи закрыты. Воздух сухой. На полу — конспекты, тетради, кружка с засохшим чаем. Я переворачиваюсь на спину и смотрю в потолок. Там трещина в штукатурке, похожая на стрелу. Указывает вниз. На меня.

— Вставай, — голос Соня звучит слишком бодро для утра. — У нас пара через час.

Я поворачиваю голову. Она стоит у зеркала. Белая футболка, узкие джинсы, волосы собраны в хвост. Даже так — красивая до безумия. Гладкая кожа, чёткие черты. Люди оборачиваются на неё даже, когда она просто идёт за хлебом.

Но в руках у неё учебник. Толстый, с закладками. Соня всегда в броне знаний. Красота как побочный эффект.

— Почему ты такая счастливая? — бурчу я.

— Я не счастливая, я дисциплинированная, — отвечает она. — Иди умывайся. Ты выглядишь так, будто вчера дралась.

Я усмехаюсь. Если бы она знала.

— Может, я и дралась.

— Угу, — Соня щёлкает ручкой, отмечает что-то в конспекте. — С собой.

Я поднимаюсь, тащу ноги в ванную. Лицо в зеркале бледное. Тени под глазами. Я провожу пальцем по шее — кажется, след от его руки всё ещё там, под кожей.

Соня заходит, садится на край раковины, крутит карандаш.

— Знаешь, почему все проблемы?

— Просвети.

— Из-за мужиков, — отвечает она, как диагноз. — Серьёзно. Стоит им появиться — и всё, крышка. Учёба, планы, спокойная жизнь. Всё летит в тартарары.

Я усмехаюсь криво.

— Ты же ботанка. Должна верить в статистику и факты.

— Верю, — она улыбается уголком губ. — И факт такой: девяносто процентов катастроф у девчонок — мужики.

Я вытираю лицо полотенцем. Смотрю в зеркало. Волосы влажные, глаза блестят слишком сильно. Соня права. Только мои девяносто процентов сосредоточены в одном человеке.

— Может, у тебя и правда какой-то генетический дефект, — Соня скользит взглядом по мне. — Ты вечно нарываешься на тех, от кого лучше бежать.

— Я не нарываюсь, — отвечаю слишком резко.

Она хмыкает.

— Значит, они сами на тебя липнут. Ещё хуже.

Мы собираем вещи. Я засовываю тетради в рюкзак, Соня аккуратно укладывает учебники по номерам. Она смотрит на часы, потом на меня.

— Главное правило: держись подальше от драм. Мужики — это всегда драма.

Я улыбаюсь безрадостно. Внутри всё холодно.

Держись подальше?

Поздно.

Дождь с ночи не ушёл. Сел на город и давит. Асфальт блестит, как чёрное стекло. Мы идём к университету быстрым шагом, зонтик у Сони — как купол лаборатории, у меня — капюшон и холодный ветер в лицо.

Институт.

Элитный. Закрытый. Мир для избранных. Для тех, у кого фамилия звучит громче, чем имя. Для тех, кто рождается с ключами от дверей, о которых другие даже не знают.

Я тоже одна из них. Да, у меня богатый отец. Да, у меня фамилия, которая открывает двери. У меня есть всё, что нужно, чтобы вписаться.

Только я ненавижу это.

Здесь студенты приезжают на машинах, которые стоят, как квартиры в центре. У них сумки и часы — по цене чьих-то жизней. У меня всё то же самое. Но мне противно. Потому что я знаю: за всем этим стоит одно слово.

Деньги.

Его произнёс мой отец — и двери распахнулись.

На четвёртом курсе. Туда, куда не переводят. Никогда. Для других это невозможно. Для меня — просто один звонок.

И я здесь.

Не по таланту. Не по уму. Не потому что заслужила.

А потому что деньги решают всё.

— Мы знакомы всего четыре дня, — говорю я ей, — а ощущение, будто всю жизнь. Может, ты моя половинка.

— Половинка чего? — усмехается Соня. — Разбитой психики?

Мы смеёмся. Смех короткий, но резкий, как пощёчина тишине. Люди оборачиваются. Не привыкли, что кто-то смеётся в этих коридорах. Здесь всё слишком серьёзно. Слишком гладко.

Но лёгкость гаснет быстро. Я чувствую, как взгляды липнут к нам. Я знаю, что многие здесь уже слышали обо мне.

Мы с Соней расходимся у лестницы. Она машет рукой, бросает на ходу:

— Увидимся после!

Я киваю. Улыбаюсь. Лёгкая, будто ничего.

Я влетаю в лекционную в последний момент. Ряды почти забиты. Воздух гудит голосами. Пахнет бумагой, дорогими духами, кофе из автоматов для избранных.

Сажусь в середине. Сдвигаю стул, достаю тетрадь. Стараюсь дышать ровно. Не думать о вчерашнем.

Преподаватель уже говорит. Его слова текут фоном: договоры, статьи, международные правила. Голос — ровный, монотонный. Я делаю вид, что пишу.

И вдруг.

Щёлк. Скрип двери.

Гул стихает.

Он.

Никита.

Шумный, уверенный, как будто весь мир ждёт, пока он переступит порог. Волосы мокрые, капли скатываются по шее. Дорогая футболка прилипает к телу. Улыбка на пол-лица — наглая, слишком спокойная.

— Простите за опоздание, — бросает он. Даже не смотрит на препода.

— Молодой человек, вы опоздали на полчаса, — раздражается профессор. — В следующий раз…

— Ага, — лениво отрезает Никита. Даже не слушает. Его глаза скользят по залу. Медленно. Тщательно.

Я чувствую это раньше, чем он находит. Кожу режет. Дыхание рвётся. Сердце бьётся так, что боль отдаётся в виски.

Он смотрит прямо на меня.

Чёрт.

Я опускаю голову. Стараюсь спрятаться за тетрадью. Бесполезно. Он идёт вдоль рядов. Его шаги — слишком громкие. Слишком спокойные. Толпа замирает. Все смотрят.

Он останавливается у моего места. Тень падает на парту.

— Здесь занято? — голос низкий, ровный. Но я слышу вызов.

Я поднимаю глаза. Встречаю его взгляд. Ошибка. Хищный прищур, улыбка медленная, как лезвие.

Я должна сказать «да».

Должна.

— Нет, — вырывается.

Только потому что не хочу скандала. Здесь. Сейчас.

Он усмехается. Коротко.

— Отлично.

Садится рядом. Слишком близко. Его плечо касается моего. Запах — пряный, дымный, обжигающий. Я сдвигаюсь к краю стула. Он — нет.

Глава 5. Виктория

Экран вспыхивает — и меня прошивает током.

Не убегай, маленькая. Я всё равно догоню.

Чёрт.

Скотина.

Липкий паразит.

Я стираю сообщение. Как будто это что-то меняет. Ничего. Оно уже под кожей. В горле вкус железа.

— Пошли? — Соня появляется из аудитории, встряхивает хвост. — Я умираю с голоду.

— Пошли, — голос ровный. Маска на месте.

Мы идём по двору. Камень мокрый, неон плывёт, ветер режет щёки. Соня болтает. Про лабу, про ассистента-идиота, про скидки в кофейне. Я киваю. Смеюсь там, где надо. Изнутри — пусто. Белый шум.

Лифт. Писк. Пятый этаж. Коридор пахнет порошком и чужой пиццей. Комната встречает тишиной. Шторы, книги, кружки. Нормальная жизнь. Не моя.

— Я ставлю чай, — Соня шурует на кухню. — Ты душ или еда?

— Душ, — отрезаю. — Сразу.

Дверь в ванную закрывается. Вода бьёт по коже. Горячо. Ещё горячее. Пусть сожжёт память. Не сжигает. Картинка вспыхивает снова: дверь, шаги, чужое дыхание у уха, хватка на запястье.

Чёрт.

Чёрт.

Чёрт.

Я выныриваю. Полотенце. Холодный пол. Обратная тяга в лёгких. В зеркале — бледная девчонка с воспалёнными глазами. Не смотреть. Жить.

— Дегустация студенческой кухни номер три, — Соня раскладывает коробки. — Паста, салат, загадка из риса. Выбирай страдание.

— Паста, — беру вилку, жую механически. Вкус как через стекло.

Мы смотрим сериал двадцать минут. Мельтешит картинка, люди что-то играют. Я не здесь. Телефон молчит, но я слышу его тишину как бомбу под кроватью.

— Завтра заедем за бумагами? — Соня листает расписание. — Мне нужны подписи.

— Иду, — отстреливаюсь. — Не умру.

Она довольно цокает. Всё просто. Всё ровно. Никто ничего не знает. И так должно быть. Соня чистая. Пусть так и остаётся.

Время растягивается до вечера. Часы лениво ползут к восьми. К девяти. Я делаю вид, что читаю. Слова слипаются. Руки дрожат едва заметно. Останавливаю их кружкой с чаем. Бесполезно.

В 20:51 телефон дёргает стол.

Номер тот же. «Неизвестный».

Я знаю, что там. И всё равно открываю.

Фото.

Зернистое, как плёнка. Полутемно.

Я.

И он.

Его ладонь на моей шее. Моя спина к стене. Губы приоткрыты — так, будто я говорю «нет», а выходит «только дышать». Тень режет нас пополам.

Подпись: Покажи жениху. Пусть порадуется.

Меня выворачивает.

Мразь.

Экран мутнеет от пальцев. Я стираю фото. Руки липкие. Воздуха нет.

— Что-то срочное? — Соня выглядывает из-за книги. Лоб спокойный. Глаза ясные.

— Спам, — вру и глотаю чай. Горячее врезается в горло. Помогает на секунду.

Соня возвращается к тексту. Стучит ручкой, чертит что-то в полях. Нормальная жизнь продолжает идти. Я держу её за хвост, чтобы не упасть.

Внутри — не тишина. Гул. Вспышки. Его голос из вчера: Твой парень придёт ещё раз. И тогда ты приползёшь ко мне.

Ненавижу, что он прав.

Ненавижу, что прав всегда.

Роман.

С детства он говорил вещи, которые не хотелось слышать. И всегда попадал в точку.

«Не верь тишине — у неё зубы».

«Держи рот закрытым».

«Некоторые слова живут дольше людей».

Я сжимаю ладони до боли. Боль — хорошо. Она держит. Она не врёт.

В 21:07 ещё одно сообщение.

Скучаю.

Точка.

Пауза.

Ещё точка. Как шаги за дверью.

Я пишу «сдохни». Стираю. Пишу: Ещё одно фото — и заявление. Отправляю.

Ответ прилетает мгновенно:

Заявления любят деньги. Деньги любят нас.

Холод ползёт под кожу. Не спорь. Он прав. Мир любит деньги. Этот — особенно.

Соня зевает, вытягивается, берёт новый том из стопки.

— Я в душ и спать. Ты?

— Ещё посижу, — ровно. — Дочитаю.

Дверь в ванную закрывается. Вода включается. Поток ровный, как пульс в мониторе. Комната пустеет. Ночь утыкается в стекло.

Я сижу ещё минуту. Две. Пальцы белеют от того, как я врезаю ногти в ладонь. Потом резко поднимаюсь.

Телефон. Ключи. Деньги — горсть купюр. В карман.

Куртка на плечи. Капюшон вниз. Дверь мягко щёлкает за мной.

Коридор пустой. Лифт едет вниз медленно, как гроб в шахте. Внутри пахнет железом и чужим потом. Я смотрю на своё отражение в потускневшем зеркале. Девчонка в капюшоне. С глазами, в которых слишком много.

На улице холодно. Сырой воздух липнет к коже. Я шагаю быстро. Сначала просто, потом быстрее.

И только через десять минут до меня доходит:

Первое. Я даже не знаю, где он живёт.

Второе. У меня нет его номера.

Третье. Сейчас двадцать один пятнадцать. Я дура, которая вылезла почти ночью одна.

Я смеюсь. Тихо, нервно. Смех рвёт горло.

Но назад дороги нет. Решила — значит иду.

Мужское общежитие. Здание выше, окна светятся. У них нет комендантского часа. Богачи не знают слова «запрет». Здесь вход и выход — круглые сутки.

Я брожу вдоль фасада. Поднимаюсь по ступеням. Смотрю на лица тех, кто курит у входа. Никого знакомого. Никто не похож на него.

Двор широкий, асфальт мокрый, фонари разбивают темноту на квадраты. Я иду кругами. Секунды тянутся липко. И тут замечаю парня у машин. Высокий, спортивный, волосы торчат, как после ветра. Он щёлкает ключами, усмехается, глядя на меня.

— Эй, — решаюсь. — Извини, ты не знаешь, где Роман Власов?

Он замирает. Потом улыбается шире.

— Ух, детка. — Его взгляд скользит с ног до лица. — Власов? Он тут не живёт.

— Не живёт?..

— Но тебе повезло, — он делает шаг ближе. — Я как раз туда направляюсь. Подвезу.

Его улыбка слишком лёгкая. Слишком уверенная. Внутри всё скручивается в тугой узел.

— Нет, спасибо, — отрезаю. — Вдруг ты маньяк.

Он смеётся. Громко. Так, что эхо отлетает от машин.

— Маньяк? Круто звучит. Но нет. — Он подходит ближе, сунув руки в карманы. — Я Максим.

Мир как будто щёлкает. Резко. Я моргаю.

— Друг?

— Ага, детка. — Он наклоняется ближе, так что я ощущаю запах табака и дорогого парфюма. — Поверь, без меня ты его не найдёшь.