Служебное преступление

Пролог

Огни стробоскопов режут темноту, выхватывая из толпы Мишу Круглова. Он взмывает в воздух, раскинув руки, будто ловит ветер. Его белоснежная рубашка уже мокрая от пота и дорогого пролитого виски. Бриллиантовые часы на запястье и стеклянный взгляд, в котором смешались амфетамин и вседозволенность.

— Да, блядь! – он орёт в такт музыке, не слыша собственного голоса.

Его окружает стайка девушек в полупрозрачных платьях, они хохочут, когда он хватает бутыль с алкоголем и льёт им прямо в рот, мимо, на шеи, на грудь. Шампанское льется через край, пенится на лакированном паркете, капли падают на платье молоденькой блондинки, но та только кокетливо улыбается Мише в ответ.

Он двигается легко, почти небрежно, но каждый его жест, каждый наклон головы, каждый поворот корпуса словно говорит: «Это мой мир, а вы все здесь — просто слуги».

— Круглый сегодня угощает, юху! — крикнул один из его друзей, Степан, придерживая бокал с виски, чтобы не расплескать.

Миша лишь усмехнулся в ответ и провёл рукой по волосам, слегка взъерошив укладку. Рядом, в такт ему, двигались остальные — Артём с его вечной бравадой, Димка, который старался не отставать, и ещё пара ребят из их компании и конечно же девушки. Они были его свитой, его бандой, и танцпол — их королевство.

4:11 утра.

Бармен, устало протирая бокалы, перестаёт считать – Миша уже выбил кредитку на полмиллиона, но его отец, Круглов-старший, давно махнул рукой на эти "мелкие траты".

— Живи, сынок, пока молодой! – любил повторять он своему любимому единственному сыну.

Миша живёт.

4:15 утра.

Он падает на диван в VIP-зоне, закидывает ноги на столик из матового стекла.

— Артём, ты заебал! – Миша бьёт ногой по кроссовкам своего лучшего друга и улыбается. – Ты мне должен за тот вечер, пидор!

Жизнь прекрасна.

Свобода – бесконечна.

Алкоголь льётся рекой. Пол усеян смятыми купюрами, конфетти и фантиками от дорогих сигар, которые Миша с друзьями курили весь вечер.

— Эй, мусорщик! — Миша Круглов кричит через грохот басов, заметив парня, который молча подметает рядом с их столиком.

Парень в синей робе даже не поднимает головы. Просто аккуратно сгоняет веником золотую обёртку от "Дом Периньон" в совок.

— Ты че, глухой?! — Миша корчит рожу, передразнивая. Его друзья хохочут.

Данила медленно поднимает глаза. В них нет страха — только усталое равнодушие.

— О, смотрите, он живой! — Миша встаёт, шатаясь. Толкает его в плечо. — Ты тут вообще зачем трешься? Украсть что-то пришёл? А? Уродище.

Данила крепче сжимает веник, но молчит. Просто смотрит.

— Блядь, да заткнись ты! — вдруг орёт Миша, хотя Данила не сказал ни слова. — Исчезни, пока я охрану не позвал!

Данила кивает, разворачивается и уходит.

Миша плюхается обратно на диван, хватает бутыль и жадно глотает прямо из горлышка.

— Ну и урод, — бросает он вдогонку.

5:48 утра.

Тусклый свет. Музыка уже приглушена, но басы всё ещё гудят где-то в стенах, будто тяжёлый пульс.

Девочки из компании Миши ковыляют из дамской комнаты, цепляясь друг за друга. Смеются сквозь пьяные слезы, спотыкаются о разбросанные бутылки.

— Ой, бля… — одна из них, в коротком серебряном платье, тычется лицом в стену, не попадая в дверь. Девочки взрываются хохотом.

Внезапно — визг.

Резкий, пронзительный, как нож по стеклу.

Следом второй крик.

В углу VIP-зоны, за бархатной шторой…Миша.

Он лежит на спине, глаза широко открыты. Рот тоже.

А над ним тот самый уборщик.

Данила.

Его руки в крови.

— Он… он его…убил — одна из девушек захлёбываясь в собственном крике, падает на колени.

Глава 1

5:58 утра. Холодный май.

Серое небо нависает над городом, как мокрая тряпка. Илья Горенко выдыхает сигаретный дым, щурясь от резкого ветра. Перед входом в отдел задерживается на секунду, смотрит на затушенный окурок в пальцах. Бросает его в урну.

6:03 утра. Кабинет.

Илья толкнул плечом дверь кабинета, вползая в помещение вместе с клубами холодного воздуха. Внутри пахло заваренным кофе и бумажной пылью.

— Здарова, Илюха, — раздался сонный голос из-за стопки дел.

За своим столом копошился Сычев, коллега по отделу и кабинету. Его рука с сигаретой лениво махнула в сторону кабинета начальника.

— Тебя с утра Марков разыскивает.

Илья щурится на часы на стене.

— Рабочий день еще не начался, — бросает он через плечо, швыряя портфель на свой стол.

— Ага, — Сычев усмехается, разминая затекшую шею. — Ты это ему в лицо иди скажи.

— Подождёт пять минут, — бросает он, скидывая кожаную куртку на спинку стула.

Сычёв, развалившийся за своим столом с сигаретой в зубах, искренне интересуется.

— А кто у вас с Ксюшей-то будет? Уже знаете?

Илья замирает на секунду. Пальцы непроизвольно сжимают спинку стула.

— Не знаю, — сухо отвечает он.

— Ну и хмурый ты сегодня, - протянул он, наблюдая, как Илья пролистывал вчерашнее дело. - А когда родится, так вообще высыпаться не будешь, первый год тяжелый.

Илья не ответил.

— Иди уже, - буркнул Сычёв, - А то заждался, старый, он знает, во сколько ты приходишь.

Илья медленно поднялся, на секунду задержав взгляд на фотографии, которая стояла на заставке загоревшегося от уведомления смартфона - Ксюша смеялась, сидя на пляже у моря. Полтора года назад. Казалось, целая жизнь прошла.

Илья постучал костяшками пальцев в дверь с табличкой «генерал-майор И.А.Марков», но не дожидаясь ответа уже толкнул её плечом.

— Заходи, Горенко, — раздался хриплый голос. — Ты же всё равно не ждёшь приглашения, за это собственно ты мне и нравишься.

Марков сидел за столом, заваленным папками, и жевал очередную таблетку от давления. Его лицо, изрезанное морщинами, напоминало топографическую карту всех стрессов последних двадцати лет службы.

— Садись. Кофе будешь?

— Нет. Давайте к делу.

Марков медленно прищурился.

— У одного уважаемого человека большое горе. Убили единственного сына. У Круглова, бизнесмена нашего, хорошего человека.— Марков сочувствуя покачивает головой.

— Слышал. Но это было дней пять назад. Почему так поздно возбудили?

Марков потянулся к папке, развернул ее.

— Дело возбудили сразу в Островском РОВД по территориальности совершения преступления. Но... — он сделал паузу, — ... друг семьи, уважаемый прокурор Лыков, подсуетился. Чтобы расследовали лучшие специалисты. Столичные.

Он поднял взгляд, впиваясь в Илью.

— Доверили нам. Тебе.

Тяжелое молчание повисло между ними.

— Мы не должны подвести, — Марков отхлебнул кофе, поставил чашку с глухим стуком. — Особенно ты.

Илья почувствовал раздражение.

— Особенно?

— Лыков лично просил именно тебя расследовать дело. Говорит, слышал про твои... успехи. И да, разгружу тебя, дела по Куряткину, Серпову возьмёт Богачёв. Это приказ.

Илья медленно перевел дыхание.

— Я понял, — он взял папку со стола. — Думаю, Богачёв будет не в восторге.

— Это не твоя забота, майор.

— Понял.

Марков кивнул, мол ступай, но когда Илья уже повернулся к выходу, добавил.

— И, Горенко...

— Да?

— Не затягивай. Это важно. Там всё чёрным по-белому.

— А зачем тогда нам передали, если чёрным по белому-то?

— Когда люди могут, они перестраховываются. Прокурор лично просил помочь семье его друга.

Дверь за ним закрылась с тихим щелчком.

Глава 2

Илья.

Дверь грохнула об косяк, когда я ввалился в свой рабочий кабинет. Сычёв оторвался от своего монитора, бровь поползла вверх – мол, ну и как там?

Я махнул рукой – отъ*бись – и рухнул в кресло. Папка с делом Круглова шлепнулась на стол. Достал сигарету, чиркнул зажигалкой. Первый вдох и уже листаю дело. Первая страница – труп. Вторая – свидетели. Третья...

— Чего там? – не выдержал Сычёв.

— Труп.

— Очевидно, что труп. Чей??

Выдохнул дым в сторону, не отрываясь от бумаг.

— Мажора, которого в "Эвересте" зарезали.

Сычёв присвистнул.

— А, это где уборщика повязали? Ну ты и везунчик, Ильич, за что тебя так фортуна любит? Его же уже взяли. Там же все как по маслу, и отпечатки, и признание.

Я промолчал. Листал дальше.

Убит: Круглов Михаил Игоревич, 23 года, безработный.

Безработный. Хорошая формулировка для мажора, который последние пять лет жил на папины деньги. Фото трупа — дорогая белоснежная рубашка, впитывшая кровь, и лицо, застывшее в вечном удивлении.

Ножевое ранение несовместимое с жизнью.

Я замер, разглядывая фото орудия убийства.

Нож. Красивый. Черное лезвие, рукоять из темного дерева с серебряной насечкой. Дорогая игрушка, колекционная.

Подпись в деле: "Принадлежит убитому".

Вот же досада, пацана зарезали его же ножом.

Подозреваемый: Афанасьев Даниил Егорович, 18 лет. Уборщик помещений клубной системы "Эверест". Глухонемой. Сирота.

Фото Афанасьева — довольно крепкий парень, спортивного телосложения, испуганный взгляд, воротник рваной куртки топорщится.

Ну и что получается? Бедный парень завидовал богатому, взял и пырнул. Логично же? Логично.

Пробегаюсь по показаниям свидетелей. Такие же богатые обдолбанные мажоры:

"Этот парень обозвал Мишу, и что-то ещё говорил, он был очень зол"

"Потом он стоял в углу и смотрел с ненавистью"

"Когда мы вернулись, он сидел рядом в крови Миши, не успел убежать".

Понятно, понятно, много слов и не одного свидетеля, кто видел бы момент удара.

Ну, обычное дело. Все пьяные, ничего не видели.

Я провел пальцем по строке признания Афанасьева.

"Я убил Круглова М. ножом из-за ненависти. С моих слов записано верно".

Прилагается диск с видеозаписью допроса. Включаю.

Стол.

За ним сидит Афанасьев. На фото он казался испуганным, но здесь... Здесь он сидел слишком прямо. Сжатые кулаки на столе. Взгляд не в пол, а куда-то в сторону, мимо камеры.

Голос за кадром:

— Спросите у него, зачем он его зарезал?

Камера дернулась, поймав мужчину в очках — переводчик с жестового. Его руки резко дергались в странных, преувеличенных движениях.

Афанасьев нахмурился. И что-то ответил жестами медленно, с паузами.

Переводчик тут же выпалил.

— Из-за ненависти. Говорит он его раздражал.

Я остановил запись.

Перемотка. Смотрю снова. Перемотка. Снова.

Внезапно телефон разорвал тишину кабинета. На экране — Ксюша. Вздохнул, поднес трубку к уху.

— Ты придёшь ночевать сегодня? — её голос звучал устало, будто из другого мира.

— Я скоро зайду, нужно кое-что забрать, — ответил я, машинально перебирая бумаги.

В трубке повисло молчание, а потом — тихие, сдавленные всхлипы.

— Ксюш… — начал было я, но слова застряли в горле.

Она не говорила ничего. Просто плакала. И я знал почему. Потому что я плохой муж.

— Я… скоро, — пробормотал я и опустил телефон.

Уже месяц, как я живу на съемной квартире. Небольшая однушка в спальном районе, матрас на полу, пустой холодильник. Домой (к Ксюше) захожу часто, то документы взять, то одежду, то просто... по привычке.

В прихожей всё ещё пахнет её духами. Ксюша сидит на кухне, пьёт чай с мёдом — врач велел беречься. На четвёртом месяце живот уже заметен, она прикрывает его рукой, когда смеётся. А когда видит меня — прячет.

— Ты надолго? — спрашивает, не поднимая глаз.

— Нет. — Я прохожу мимо, беру с полки папку с архивными выписками. — Просто забыл кое-что.

Домой тянет, родное уютно насиженное место, но видеть её не могу.

В прихожей — мои старые кроссовки, которые она так и не убрала в шкаф. На вешалке — мой тёмно-синий пиджак.

— Ты поешь?

Она в дверном проёме. В растянутом свитере, руки вокруг себя. Без макияжа. Красивая.

— Нет.

— Я могла бы разогреть...

— Я не голоден.

Хотя я голоден, в последнее время постоянно. Покупная еда не насыщает что ли.

— Врач сказал, что...

— Ксюш, не сейчас.

Я захлопываю папку, прохожу мимо. Она не двигается с места, и мне приходится обойти её, почти касаясь плечом.

— Когда «сейчас»? — повышает голос она.

Я останавливаюсь. Поворачиваюсь. Смотрю.

Она продолжает, голос срывается.
— Ты бросаешь меня с ребенком? Как я одна?

— Я оставляю вам квартиру.

Ксюша вдруг вздрагивает, и слёзы катятся по щекам быстрые, горячие. Она бросается ко мне, цепляется за рубашку, пальцы впиваются в ткань.

— Посмотри на меня! — её шепот хриплый, отчаянный. — Посмотри!

Я не отвожу глаз. Раньше я бы не допустил, чтобы она так унижалась. Раньше я бы притянул её к себе, закрыл ладонью затылок, прижал к груди, успокоил.

Но теперь между нами пропасть.

— Я бы очень хотела, чтобы он был твоим, Илья.

Тишина.

И вдруг будто удар под рёбра. Меня прошибает током: сперва жар, потом ледяная тошнота.

— Если бы ты этого хотела, — говорю медленно, — ты бы не спала с другим. Разве нет?

Её пальцы разжимаются. Она отшатывается, будто я ударил её.

— Ты... ты никогда не простишь, да?

Её голос как трещина в стекле. Тонкая, но неизбежная. Та, что рано или поздно разойдётся на части.

Как люди выходят из таких ситуаций?

Прощают. Мирятся. Делают вид, что шрамы это просто новые линии на карте их жизни.

Глава 3

Утро начинается рано.

Будильник режет тишину в 4:50. Глаза слипаются, тело будто налито свинцом. Кофе на автомате заваривается крепкий, как смола. Три глотка, и мир обретает хоть какие-то контуры.

150 км до СИЗО.

Афанасьев пока остается в Островском СИЗО, где и возбуждали дело изначально.

Машина заводится приятным рыком. Фары режут лёгкий туман, дворники счищают ночной иней со стекла.

Дорога не то что бы дальняя, но мерзкая. Особенно когда понимаешь, что мотаться туда-сюда придётся постоянно. Два часа езды минимум, если без пробок, в одну сторону.

Единственный плюс во всей этой беготне — моя новая машина.

Кожаный салон, который ещё пахнет новизной. Двухлитровый двигатель, который тянет так, будто хочет вырваться из этой реальности вместе со мной.

Но вот незадача — наслаждаться ею почти некогда.

Ездить постоянно на ней по рабочим делам тупо не выгодно, топливо не оплачивают, да и жалко её катать по местам преступлений. Приходится передвигаться на ломаных старых машинах отдела, за то бесплатно. Но и они часто в ремонте, либо их разбирают коллеги ещё до рассвета.

Утренние пробки остались позади благодаря резкому старту и ловкому манёвру между фур. По трассе мчу под рёв двигателя и хриплый голос исполнителя из динамиков. 140 км/ч, стрелка тахометра дрожит в красной зоне, но скорость не ощущается. Ветер бьёт в лицо через приоткрытое окно.

Спустя полтора часа торможу перед КПП СИЗО. Охранник, привыкший к видавшим виды служебным тачкам, с нескрываемым любопытством обходит мою чёрную малышку, прежде чем махнуть жезлом.

Ещё пятнадцать минут бюрократического ада.

Прохожу три рамки.

Подписываю кучу бумаг.

Получаю пропуск.

И вот я в камере для допросов.

Афанасьев сидит за столом, в наручниках.

Я резко разворачиваюсь к охраннику.

— Скоро подойдёт. — отвечает тот мне, зная мой немой вопрос.

Бардак. Все участники следствия должны быть вовремя.

Я сжимаю челюсти и шагаю к столу. Дверь с лязгом закрывается за мной.

Афанасьев сидит, сгорбившись, взгляд — яростный, звериный. Как у волка, загнанного в угол, который уже понял, что живым не выйти.

Я медленно сажусь напротив, кладу папку на стол. Намеренно медленно — пусть нервничает.

— Ну что, Даниил, — говорю громко, — будем ждать переводчика или так поговорим?

Проверяю его, сомневаюсь конечно, что он не глухонемой, но всё же должен проверить.

Это моя работа — не верить. Никому.

Говорят: «Это зелёное» — я проверяю, не синее ли. Даже если мои глаза видят зелёный, даже если все вокруг клянутся, что это трава, листья, малахит — я обязан усомниться. Потому что люди врут. Не всегда со зла. Иногда — потому что сами убедили себя. Иногда — потому что правда для них слишком страшна.

Я должен разбирать каждое слово, как разобранный на части пистолет: ствол, затвор, курок. Где замятие? Где следы пальцев? Где нестыковка? Потому что если не я, то кто?

Вера — для священников. Надежда — для дураков. А у меня — только факты.

Глаза в глаза. В упор.

Он даже бровью не повёл.

Я наблюдаю. Внимательно.

Должен же читать по губам, если действительно глухой...

Но его взгляд стеклянный, пустой — будто смотрит сквозь меня на что-то в метре за моей спиной. Ни намёка на понимание. Ни тени реакции.

— ...или тебе удобнее жестами? — продолжаю я, медленно поднимая руки и делая преувеличенные движения: [Ты] [понимать] [меня]?

Тишина.

Только тяжёлое дыхание Афанасьева и далёкий лязг дверей где-то в коридоре.

Дверь камеры открывается с металлическим скрежетом. Опер с лицом боксёра-пенсионера пускает переводчика.

— Переводчик пришёл!

Я не свожу глаз с Даниила, медленно поднимаясь.

— Снимите с него наручники! — приказываю оперу.

Афанасьев потирает затекшие запястья, изучает пришедшего.

— Горенко Илья Викторович, следователь, — киваю переводчику, специально громко, — ваши документы?

Мужчина лет сорока с мешками под глазами достаёт удостоверение. Тот самый, что был на видео с признанием Афанасьева.

— Михаил Семёнович, аккредитованный переводчик РЖЯ, — бормочет он.

Я медленно обхожу его, будто рассматривая редкий экземпляр в зоопарке.

— Как давно работаете с глухонемыми?

— Двенадцать лет, — пальцы нервно теребят край удостоверения.

— Переведите ему, — киваю на Данилу, — что я его новый следователь.

Переводчик начинает вяло шевелить руками.

Данила смотрит, и я вижу, как в его глазах вспыхивает... раздражение?

Он резко отворачивается к стене, демонстративно скрещивает руки.

— Попросите его ответить, — говорю переводчику, пристально наблюдая за каждым движением его рук.

Переводчик снова совершает жесты, но Данила только хмурится.
Я пробую ещё, но никакого диалога не получается.

— Спасибо, вы свободны, — говорю переводчику, не отрывая глаз от Данилы.

Он ковыляет к двери, но на пороге оборачивается. Глаза бегают.

— Он ведь уже признался... Зачем снова мучить человека? Не тратьте время. С ним сложно общаться.

Я медленно поворачиваю голову. Взгляд ледяной.

— Вы же переводчик, верно? — делаю ударение на слове. — Ваша работа — переводить. А не давать советы.

Дверь захлопывается.

В камере воцаряется гробовая тишина.

Я отрываю листок со своего ежедневника и пишу. "Ты можешь писать"? Данил смотрит в лист и молчит. Да что ж такое. Я снова пишу "я твой следователь" Он молчит. " Ты понимаешь меня?" Он смотрит в лист, затем поднимает глаза и смотрит на меня. Его взгляд пуст, словно глухая стена. Я чувствую, как внутри меня закипает раздражение.

— Данила, — говорю я громко, хотя знаю, что это бесполезно.

Он не реагирует.

Я сжимаю зубы и медленно складываю листок, засовываю его обратно в блокнот. Данила сидит, сгорбившись, его пальцы судорожно сцеплены.

Глава 4

Утром.

Телефон прилипает к уху, пока я методично пробиваю список свидетелей. Голос хриплый, будто наждаком протёртый — спал плохо, пил много.

— Алло, Семён Ильич? Это следователь Горенко. Вам нужно явиться на повторную дачу показаний... Да, я знаю, что вы уже всё рассказали... Нет, это не обсуждается... Адрес...Четверг, десять утра. Не опаздывайте.

Вешаю трубку. Беру следующую фамилию.

Телефон теплеет в руке после пятого звонка подряд.

— Да, Игорь Викторович, это следователь Горенко. Уточню ваши показания насчёт вечера 14-го... Да, понимаю, что уже опрашивали... Нет, это формальность...

За спиной раздаётся скрип стула, Сычёв вываливается из-за своего стола, потягивается и бросает через плечо.

— Вижу... плодотворно вчера съездил — иронизирует он.

— Плодотворно, — бросаю в ответ, не отрываясь от бумаг, рассказывать хоть что-либо нет никакого желания.

Допросить заново свидетелей я обязан, строить обвинение лишь на материалах коллег было бы непрофессионально и уж тем более не уважительно по отношению к себе.

— Ага, вижу.— отвечает Сычёв уже обиженно, явно давая понять, что недоволен моим нежеланием общаться.

Но я игнорирую. Расскажу ему как-нибудь потом, может быть. Звоню следующему.

— Алло, Марина Станиславовна? Вам нужно...

— Ну а что там подозреваемый? Чё он из себя представляет вообще? — всё же не унимается Сычёв.

Мой взгляд – как затвор камеры, щелкающий в тишине. Резкий, чёткий, без слов.

Отвали.

Сычёв задерживается на секунду, его губы уже готовы выдать очередную колкость, но он ловит мой сигнал. Брови взлетают вверх, плечи слегка приподнимаются в молчаливом «как знаешь», и он отворачивается.

Обычно мы – неплохой тандем. Возможно даже и в какой-то степени друзья, столько лет бок о бок.

Но сейчас...

Сейчас между нами стена. Между мной и абсолютно всеми - стена.

Не его вина. Не их. Я перегибаю в своём поведении, но на данный момент мне физически сложно общаться.

Конечно же все знают, что у меня с женой скоро будет ребенок. Откуда? Явно не от меня. Она приходила несколько раз в отдел, с едва округлившимся животом, специально выставленным напоказ. В обтягивающем свитере, с пакетом пирожных — «для любимых коллег мужа».

— Ксюш, ну ты даёшь! — Сычёв уже тянется к коробке, оставляя жирный отпечаток пальцев на крышке.

Я стою у своего стола, будто вкопанный.

Она улыбается. Мне.

— Илюш, ты же не против?

Голос сладкий, игривый. Будто между нами не пропасть.

Ксюша смеётся, поправляет волосы. Она играет свою роль идеально.

Лёгкий румянец, смущённый взгляд в пол, Рука, лежащая на животе ровно так, чтобы все заметили.

— Ну что, папаша, — Богачёв тычет мне в бок локтем, — скоро пелёнки стирать будешь!

Я криво улыбаюсь.

Чувствую, как по спине ползёт холодный пот.

Она знает, что я не скажу правду.

Знает, что я не выйду перед всем отделом и не заору: «ЭТО НЕ МОЙ РЕБЁНОК!»

Ксюша берёт мою руку и кладёт себе на живот.

— Чувствуешь? — шепчет.

Я ничего не чувствую.

Только ненависть.

К ней.

К себе.

По началу я не мог понять зачем она это делает, ведь она никогда не была глупой, а потом понял - она идет вабанк, надеется, что если мы устроим этот цирк прилюдно, то я не откажусь от неё и ребенка.

Признать ребёнка перед всем отделом, стать «счастливым отцом» и жить в аду собственной лжи - отличный план, не правда ли ?

Она точно знала, что я слишком горд, чтобы выносить сор из избы.

После этой выходки я съехал. Физически больше не мог находиться рядом и не хотел. От вопросов коллег о будущем родительстве стараюсь отнекиваться. Потом придется всё рассказать, но не сейчас. Не готов я, сам не пережил ещё.

Стационарный телефон орет на столе третий раз подряд. Я специально не беру трубку — нет времени. А начальство обычно звонит на мобильный.

Но Сычёв, проходя мимо, бросает:
— Вчера какая-то тёлка названивала. Требовала тебя лично.

Моя рука сама тянется к аппарату.

— Алло! Отдел.

— Мне нужен следователь Горенко.

— Я вас слушаю.

— Меня зовут Афанасьева Александра, я сестра Афанасьева Даниила.

Так. Стоп. Какая сестра? Он же сирота. И почему-то говорю это вслух.

— Он же сирота.

Она спокойным тоном отвечает.

— Родители погибли, мы вдвоём выросли в детдоме.