Смерть в квартале магов

Пролог

Пролог

Ночь льется на Квартал магов ровным холодным дождем. Витрины дремлют под рунической рекламой, гудит над улицей поздний трамвай, и городская сеть держит привычные параметры: свет, связь, климат — все под контролем, все как всегда. В башне университета горит один-единственный кабинет; знакомый огонек, который многие студенты видят из окна общежития и успокаиваются: профессор Ефим Линде на месте, значит, и мир на месте.

Внутри — порядок, что почти утешает. Нитяные шаблоны для выверки кругов аккуратно намотаны на катушки, стеклянные банки с кристаллами-носителями выстроены по размеру, на стене мигают ровные диоды панели контроля линии. На столе остыла кружка чая, печенье крошится в салфетку — мелочь, но домашняя. Старый шерстяной кардиган перекинут через спинку кресла: дежурное тепло в помещении задает сеть, но Линде доверяет кардигану больше.

Он дописывает заметку о том, что «кровавые обряды» — мифологема, не выдерживающая эксперимента. Пальцы слегка дрожат от усталости, перо царапает бумагу. Сеть весь вечер ведет себя странно: крошечные провалы сигнала, как будто кто-то на слове «и» задумчиво ставит многоточие. Домовой сервис отвечает с задержкой, уборочный автомат не выехал на ночной цикл. Профессор морщится, но ставит это на счет дождя и позднего часа.

Первая капля случается случайно. Он сдвигает стеклянный лоток, порезы об кромку, незначительно, и с кончика пальца сползает алый шарик. Капля падает на идеально ровный пол — и не расплывается. Она бежит, как будто плиту наклонили. Бежит и попадает в крошечную насечку, которую нельзя видеть, но она есть, потому что кровь вдруг становится линией. Ефим застывает. Он видит, как линия чертится сама, как если бы кто-то давно оставил здесь лекало, и ему достаточно было подать материал.

Паника у человека науки звучит сухо. «Отбой. Очистка поверхности», — говорит он, не повышая голоса. Панель услужливо зеленеет: команда принята, протокол выполнен. Линия на полу продолжает расти, притягивая новые красные ниточки — с края стола, с ногтя, где царапина, — ненавязчиво, но неотвратимо. Воздух холодеет. Озоновый запах городского узла вытесняется железом и мокрым камнем.

Вместо заклинаний — сервисные утилиты, так положено. «Сброс ночного контура», — коротко. Щелкает предохранитель связи. Лампа вздыхает, свет вспухает — и тень под столом становится гуще, чем положено при таком люксе. На секунду перегоревшая лампа в углу пытается включиться сама: заботливый алгоритм подхватывает падение мощности. Система исправна, рапортует вся иллюминация. И все же в кабинете есть что-то, что сеть не учитывает.

За дверью, в коридоре, ночной сторож медленно движется по протоколу: фонарь, журнал, связка ключей. Он любит этот час. Пахнет пылью и воском, слышно, как по стеклам идет дождь. Он остановится у двери Линде, это часть маршрута. Поднимет руку, чтобы постучать. Опустит, потому что вдруг забывает, для чего остановился. Пальцы соскальзывают со связки — он теряет на мгновение чувство веса: какая из этих железок от этой двери? Никчемная мелочь, смешной отскок памяти, он морщится и стряхивает — но галочка в журнале, поставленная напротив «кабинет 7.14 — проверен», через минуту окажется между другими строками, потеряв номер. Бумага, кажется, сама не любит лишних подробностей.

Линде опускается на колено. Он не мистик, но он знает, что видит. Эта геометрия не рисуется рукой, ее чертит закон. В голове встают чужие, давно прочитанные и почти забытые строки рукописей: запретный корпус, теургические печати. В горле пересыхает — памяти нужно имя. Он зажимает палец платком, чтобы крови не было. Ритуальная печать, если это она, не должна завершиться. В центр, если встанет точка, — произойдет. Он дышит ровно, как учит рациональная часть его жизни, и в ту же секунду с края стола срывается другая крошечная капля. Она катится уверенно, как если бы ее звали.

«Фильтр искажений. Полная очистка. Изоляция помещения». Сеть кивает всеми индикаторами. В комнате становится тише. Сквозняк без щелей переворачивает страницу в тетради. На полке дрожит стекло. В углу, где архивные ящики, тень делается правильнее, чем тьма. Голоса нет, присутствие — есть: безличное, как если бы сама комната вспоминала, какой ей следует быть в другом варианте.

На секунду стекло шкафа отражает другое: другая лестница за окном, другой Линде — моложе, с человеком рядом. Лицо знакомо, имя не дается. Оно крутится на кончике языка, как щепка: «Аль…» — и ломается. Бумага на столе, где заглавие его заметки, медленно белеет по краю, как ложится иней на траву. Первая буква заглатывается, и если бы его всегда писали другой рукой.

Все практическое, к чему он привык, бессильно, и он идет в сторону грубой материи. Хватает латунный угольник, сбрасывает на пол. Тяжелый металл падает на край печати, скребет и… отскакивает, словно ударяется о стенку там, где ее не было минуту назад. «Невозможно», — произносит он без пафоса. Внутри слово распадается на слабую мелодию из старых лекций: «невозможное — это то, что требует нового инструментария».

Город ведет себя безукоризненно. За окном как по расписанию проезжает трамвай, робко звякая на повороте. Внизу в квартальной булочной пекарь допекает ночную партию рогаликов; смешной домовой-помощник бродит по кухне и высматривает, нет ли открытого окна. В соседнем дворе кошка вылизывает мокрую лапу и моргает лениво. Кто-то в общаге переходит на шепот, вспоминая, что «там, у Линде, все еще горит». В этом спокойствии есть особая жестокость: жизнь идет, как положено, и не обязана замечать частный сбой.

Сторож в коридоре снова останавливается. Его тянет вернуться — будто оставил незакрытым шкафчик. Он оглядывается, пытаясь понять, в каком крыле сейчас стоит, и на мгновение лестницы меняются местами в голове. Он нервно чмокает языком — смешная привычка, которой он стесняется днем, — и идет дальше. Позади, у двери 7.14, воздух холодит кожу. На панели «климат» держится зеленый.

В кабинете на полу печать почти готова. Она не сияет и не жужжит. Она просто есть — тоньше волоса, идеальная, сделанная из того, что раньше принадлежало профессору. Если смотреть прямо — ничего. Взгляд соскальзывает; сознание вскользь обходит опасные углы. Линде пытается назвать себя: по слогам, как в детстве, когда отец учил его читать таблички в трамвае. «Е… фи…» — язык подламывается, как на тонком льду. В груди стынет тихий страх — не за жизнь, за факты о ней.

Глава 1. Невозможное убийство

Утро в городе начинается с кофе и жалоб. Иван Горский пьет первое, слушает второе краем уха, вытягивая из пыльного ларька «Жар-кофе» картонный стакан. Над площадью лениво мерцает объявление: «Теплый дождь с 12:00 до 17:00 — спонсор Районной Климат-Сети». Руны в витринах погашены наполовину — кому-то лень платить за ночной тариф. По рельсам мимо скользит трамвай, над ним в воздухе гулко работает узел городской сети: свет, связь, климат — магия как услуга, снятая с хвоста романтики и пристегнутая к счетчику.

Горский так предпочитает: все, что можно измерить и отключить, заслуживает доверия. Все остальное — красивые слова для тех, кто боится смотреть в отчеты.

— Товарищ следователь, — сипит продавщица фокусной лавки, — он мне дымящегося зайца украл! С настоящей лицензией!

— Ага, — Иван записывает в блокнот. — Дымящегося. Лицензия есть?

— Конечно есть, но я… забыла дома. Но ведь все меня знают…

Они стоят в проходе между лотками с «счастливыми свертками», самонагревающимися пирогами и амулетами от ревматизма. На противоположном краю рынка домовой сервиса Климат-Сети, уменьшенная копия газового фонаря с глазками, кряхтит и ругается тонким голоском на проходящих мальчишек: те пытаются усадить его в тележку. Иван вздыхает. Мелкие кражи всегда одинаковые: много возмущения, мало фактов.

— Призыв свидетеля оформляйте, — говорит он. — Сертификат лицензии — завтра до полудня. Без него «зайца» не существует. И уберите табличку «божественная гарантия». У нас богов санитарная служба не сертифицирует.

Он уходит под гул смеха — чужого и своего. Продавщица, наверное, еще полчаса будет называть его бездушным. Он не против. В отделе Особых дел чувствительность — не требование. Там важнее не дрогнуть, глядя на то, что люди называют «чудом», а по факту — ошибкой протокола.

Телефон дергается в кармане резкой вибрацией. На дисплее высвечивается «Штаб»: срочно. Иван отступает под козырек, где суше.

— Горский, — коротко.

— Университет, башня теоретической кафедры, — говорит диспетчер. — Смерть. Профессор Линде. Дверь заперта изнутри. Сеть цела. Архивариус будет минут через двадцать. Вы ближе всех. Езжайте.

Ухо внутри младенчески холодеет — его собственная нелюбимая реакция, предательство тела. Он ровно говорит «принял», бросает стакан в урну и идет к машине.

Дорога занимает меньше, чем обещали. Трамваи послушно отступают, когда на перекрестках загорается белый маячок служебной. Проезжая мимо Квартала магов, Иван привычно отмечает детали: афиши курсов «Руническая грамотность для домохозяек», закусочная, где подают «тушеную гарпию» (по составу — курица), очередная контора, меняющая энергетические тарифы на «благословенные». Город давно выучил, что магия — это удобство. Он не любит те места, где из нее делают зло и красоту. Слишком большая наценка.

Университет встречает его запахом мокрого камня, воска и старых книг. На лестнице нервно топчется ночной сторож, маленький, с красными от бессонницы глазами. Фуражка в руках скомкана.

— Я… — он мнется, — я проходил… проверял… как всегда. А потом… В журнале… там… как будто строки… — Он сжимает губы, будто боится, что и слова уйдут. — Я позвонил, как положено.

— Спокойно, — Иван проходит мимо, наматывая на палец уже заведенный механизм внутренней процедуры. — Дальше по протоколу. Имя, время обхода — позже. Сейчас — никого не пускать. Сеть проверяли?

— Зеленое все, — сторож машет на панель у двери. Зеленый ряд диодов — идеальная ровная улыбка.

Дверь кабинета 7.14 заперта изнутри. Замок цел. Окно — под городской пломбой, круг целостности тускло светится. Иван наклоняется: следов вскрытия нет, разве что на латунной ручке свежие отпечатки — но они все равно его. Он достает из сумки зеркальце на штанге, просовывает под щелью. Снизу видно только кусок стола, ножка кресла и пол. На полу — что-то тонкое, линиями. В горле образуется сухая складка.

Он просит у сторожа связку ключей, выбирает длинный с узором — рука тянется к нему без сомнений, гораздо увереннее, чем его взгляд к любой «магии». Замок поворачивается, защелка стонет. Горский открывает, впускает воздух, в котором не пахнет ничем — как будто кто-то провел влажной тряпкой по запахам.

Комната встречает его правильностью: приборная панель, стол, аккуратные баночки, катушки с нитями, тетради. На полу — тончайшая фигура. Она не светится и не гудит, просто есть. И в ней, по странному закону, взгляд не задерживается. В кресле — профессор Ефим Линде, знакомое лицо с плакатов конференций, чуть перекошенная посадка, как если бы он устал и присел. Привычный кардиган на спинке. Чашка с остывшим чаем на столе. Все как всегда и — совсем иначе.

Иван делает шаг внутрь — и его накрывает холод, знакомый и отвратительный. Он ненавидит эту часть себя: способность чувствовать, как уходит чужая жизнь. Многие в отделе считают это психосоматикой, историей на длинные зимние вечера. Он делает вид, что тоже так думает. В реальности этой «погодной станции» в груди хватает одного удушливого вздоха, чтобы понять: смерть здесь была недавно и… ровно.

— Гор-ский? — на пороге возникает тонкая женщина в строгом плаще, волосы убраны слишком аккуратно, чтобы быть просто вкусом. На рукаве — знак Архива. Эльфийские черты подчеркнуты ровными линиями очков. — Элиана Хайре. Эксперт по ритуалам. Вас уже предупредили?

— Предупредили, — он кивает, не поворачивая головы. — Вот, собственно, наш птичий рынок. Птица, впрочем, молчит.

Элиана проходит молча, взгляд отмечает то, что Иван знаете без слов: дверь изнутри заперта, окна целы, следов борьбы нет. Она ставит на стол аккуратный футляр, оттуда — тонкие перчатки, метроном, световой конус. Работает, как хирург, — холодно и методично.

— Не наступайте на линии, — говорит она без эмоций. — Это печать.

— Нарисованная кровью, — констатирует Иван. — Ритуальная. Ваша песочница.

— Моя — когда вы не стираете следы грязными подошвами. Отойдите, пожалуйста.

Глава 2. Проклятый дар

Утро делает вид, что оно обычное. Кофемашина в коридоре капает на решетку уставшее «доброго дня», климат-сеть ставит в кабинетах режим «сухо и тепло», уборочный домовой носит тряпку, как знамя. На двери 7.14 висит пломба, на пломбе — аккуратная бумажка «изъято», а в воздухе — тот самый стерильный вакуум, как в новых лифтах: пахнет ничем.

— Метр восемьдесят два, — бормочет криминалист, — от края стола до центра знака. Толщина линии — стабильная, пятидесятая доля миллиметра. Красиво. Если б не… — он осекается, ловя взгляд Ивана. — Если б не всё остальное.

— Не терминами, а тканью, — поправляет Элиана, ставя на штатив тонкую линзу. — Это не линия. Это шов. Местами — распарывание.

— Вот и чудесно, — Иван глотает обжигающе горький кофе. — Пишите в отчете: распарывание без механического воздействия, виновный — портной. Фамилия Неведомов. Адрес — у края реальности.

— Ах вот почему вы не шьете галстуки, — не отрывая взгляда от пола, отвечает Элиана. — Боитесь, что к вам придут за профанацию ремесла.

Криминалисты вежливо растворяются в рутине — фото, рулетка, пакеты. В эту рутину Иван и прячет неприятное: если занят руками, голова занята меньше. Он заполняет форму «П-18» (изъятие документов), ругается на принтер, который печатает, как будто выдыхает стихи, и слушает, как в вентиляторе глухо ворчит климат. Быт держит.

— Не наступайте за красную, — предупреждает Элиана сухо. — И вообще — ближе полуметра — нет.

— Я в детстве в музее был воспитан, — бурчит Иван. — «Экспонаты руками не трогать». Кто ж знал, что уроки пригодятся.

На столе шуршит лист с инвентарным номером. Иван тянется закрепить его клипсой, ветер из окна шевелит бумагу — и та, конечно же, срывается под стол. Он нагибается, ловит краем ладони — и кончиком костяшки задевает тонкую, как волос, линию на полу.

Никакой вспышки. Никакой «магии» со спецэффектами. Сначала — будто он прикоснулся к льду, но лед не холодный, а вежливый; такой, который извиняется, что он — лед. Потом льда становится больше. Он разливается из пальца к запястью, поднимается к плечу, к шее. Звук в комнате уходит на второй план — как будто кто-то завинчивает регулятор громкости быта. И приходит другое.

Не «видение». Скорее, отсутствие. Слова, как птицы, взлетают — и забывают, куда летели. Вкус кофе пропадает — остается теплота в животе, но без вкуса. Его зовут… кто? Внутри имени ломается средний слог, как проволока. На секунду он вдруг уверен, что у него в детстве не было дворов — только коридоры. И в этих коридорах двери без табличек.

И еще — голод. Не «поесть», а такой, которым пустоты едят края вещей. Очень аккуратный голод, без злобы: он просто делает свою работу. «АЛ…» — на самом дальнем краю сознания шевелится огрызок. И исчезает. Не «кто-то», а «ничто» вежливо просит: «Не держи». И рука сама разжимается — к счастью, только ментально: на стол он все-таки опирается сдуру.

Возвращение — как у тех, кто нырнул в прорубь и забыл, что потом будет воздух. Воздух возвращается, и его много. Комната распахивается звуками: кто-то чихнул, кто-то замолк, машина принтера кашлянула последней страницей. Боль приходит с запозданием: иголками в локоть, ударом под ребра. Иван понимает, что сидит на корточках. Поднимается слишком резко, стул шуршит.

— Превосходно, — холодно произносит Элиана. — Лучшая методика: приложиться к ядру ритуала собственным нервом. Браво, Горский. «Я в деле не первый день: знаю, куда соваться лбом».

— Спасибо, — он кривится, усаживаясь на край стола. — Я люблю познавать мир тактильно. Следующим этапом планирую языком. Может, тогда пойму, что вам в этом нравится.

— Мне в этом нравится, когда никто не умирает, — отрезает она, но взгляд задерживается на его руке. — Дрожь, бледность, расширенные зрачки. Холод? Тошнота?

— Всё по прайсу, — говорит Иван. — Плюс бонус: на секунду забыл, как меня… — он выдыхает и улыбается уголком. — Угадай, что. Напугал? Сам себя — да. Вас — надеюсь, нет.

— Меня пугают люди, которые считают, что на свете нет того, чего они не видели, — говорит Элиана. — А вы только что видели. Вернее, не видели, но почувствовали. Это принципиально.

— Давайте без философии до обеда, — Иван трусит пальцами, выгоняя иголки. — Описывайте сухо, как вы любите. Что это было?

— Отражение действия печати. Она работает не на «энергию» в бытовом смысле. Она нацелена на связность: имена, привязки, память. — Элиана не поднимает голоса. — Вы соприкоснулись — вас «подцепило», но вы удержались, потому что печать закрыта на жертву. И потому что, как ни странно, у вас… — она на долю секунды ищет слово, — устойчивость. Или упрямство.

— Научный термин — «толстокожесть», — фыркает Иван. — Ладно. Диагноз понятен: объект воздействовал на субъекта, субъект сделал вид, что ему всё равно. Что дальше, доктор?

Она молчит секунду, затем складывает руки, как на лекции:

— Дальше — проименовать. Это старый корпус теургии, и у него есть термин. «Пожиратель Богов».

— Великолепно, — говорит Иван, — у меня прямо повеселело. Может, сразу «Давитель Здравого Смысла»? Или «Поедатель Отчетности»? Только, пожалуйста, без богов. У нас боги не сертифицированы, помните?

— Я не про богов, — спокойно отвечает Элиана. — Я про функции. В древних текстах «бог» — это не персона, а категория силы, закрепляющей порядок. «Пожиратель богов» — это не судья и не чудовище. Это механизм, который «ест» фиксаторы — имена, договоры, символы. Не тело, а то, что делает тело «этим» телом. Поэтому люди забывают. Поэтому сеть не «видит» — ей не за что зацепиться. Для неё объект — вне адресации.

— А по-нашему — кто-то написал вирус под реальность, — резюмирует Иван. — Безопасности — два. Доклад — ноль. Прессу — кранты.

— Не вирус, — не соглашается она. — Алгоритм. Идеально простой. Пять касательных вместо круга, постоянная толщина, центр, куда всё «скатывается». И имя. Которое произносить не стоит. — Она опускает глаза. — И которое вы уже чувствуете, хотя не помните.

Глава 3. Архивы забвения

Архивы выглядят так, будто город решил построить храм, но передумал и повесил на двери табличку «режим тишины». Фасад — строгий, с латунными буквами «Главное Хранилище Памяти», под ними скромно мигает зелёная точка климат-сети: «18 °C, сухо». На входе — рамка размагничивания чар. Иван проходит сквозь неё и на секунду чувствует, как с него будто стряхивают несуществующую паутину.

— Обожаю, — бурчит он. — Машина, которая снимает с тебя чары. Следующий шаг — автоматы по обнулению мозгов. Монеты бросил — и ни одного лишнего воспоминания.

— Ваш сарказм в архиве учитывается как фоновый шум, — отвечает Элиана, показывая вахтёрше пропуск Архива. — Пожалуйста, не увеличивайте его громкость.

Вахтёрша — женщина с идеальной косой и взглядом, который может укладывать журнальные подшивки без рук, — шлёпает на пропуска штамп «ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ — ДОСТУП». На штампе руной прописано «Не шуметь». Домовой в коробочке под штампом довольно хрюкает — явно любит свою работу.

— С верхней галёрки экскурсия, — шепчет Иван, кивая на процессии школьников. Учительница шепчет: «Перед вами — сердце города. Здесь все слова, которые мы хотим сохранить…» Одна девочка зевает так, будто собирается проглотить «все слова».

— Правильно делает, — замечает Элиана. — Слова должны попадать туда, где им уютно.

Они проходят вглубь, за стеклянные двери, где начинается тишина с длинным послевкусием. Ряды шкафов, как аллеи, запах пыли — не грязной, а сертифицированной: «Пыль архива, категория А» — и тонкий звон ламп. Иван отмечает таблички: «Корпус Х», «Рукописи доцентуры», «Городское планирование до Эры Сети». Везде порядок, стройность, спинки книг как строевые воротнички.

— Музей дисциплины, — говорит он. — И при этом — рай для тех, кто любит всё прятать на виду.

— То, что вы называете «прячут», мы зовём «сохраняют», — Элиана уверенно сворачивает к лестнице «вниз». — Запрещённый корпус хранится в фонде З-3. И да, мы пойдём туда. Вы — со мной. Ваша «толстокожесть» сегодня полезнее.

— Это лучшая похвала, что я слышал от архивариуса, — вздыхает Иван. — Обычно мне говорят « мозги положите на стол.

Спуск в З-3 проходит под звуки хрустящего паркета и осторожных шагов, как в спектакле, где зрители боятся спугнуть сюжет. Внизу их встречает стеклянная будка. В будке — мужчина в сером, с лицом, на котором написано «я вас не помню, но это исправим». Элиана предъявляет письмо о доступе. Мужчина просматривает, на секунду задерживает взгляд и кивает.

— Фонд З-3, ящик 17-Б, «Теургические контуры. Корпус запрещённый». Расписка, залог, подписка о неразглашении, — перечисляет он. Подписка включает пункт «не произносить определённые имена вслух» — формулировка аккуратная, как стёжка.

— Видите, — шепчет Иван, — даже бумага знает про «не произносить». Ваша педантичная магия заразительна.

— Это не магия, — шепчет она в ответ. — Это техника безопасности. Говорите тише.

Ящик 17-Б приезжает на колёсиках, запечатанный шнуром цвета засохшей крови. Домовой, как библиотечная мышь с галстуком-бабочкой, выползает сверху и кланяется. Его табличка гласит: «Каталожный Слепок № 2». Он считывает время, ставит на стол песочные часы: «Три часа. Не кантовать». Ивану хочется спросить, что будет, если кантовать, но он оставляет шутку — домовой смотрит строго.

Элиана раскрывает ящик, как хирург шкатулку с инструментами. Внутри — фолианты в полотняных обложках, бумага бледно-жёлтая, от прикосновения она не крошится, но шуршит, как сухие листья. На форзаце — штампы: «Доступ по особому разрешению», «Переписано вручную». Пометки: «вырезано», «снято из оборота».

— Вырезано — почему? — Иван наклоняется.

— Кто-то когда-то счёл небезопасным. Иногда — с умом, иногда — из суеверия, — отвечает Элиана. — Мы попробуем отличить одно от другого. — Она раскладывает тома в правильной очередности и начинает читать, вслух только названия: — «О понятиях богов как функциях», «О печатях, смещающих адресацию», «О круге без окружности»…

— Прекрасно звучит, — кивает Иван. — Следующий должен быть «О том, как не выгореть, пока читаешь это всё». Есть?

— Есть, — она едва заметно улыбается, открывая нарочито скучный том с таблицами. — Энергетика, теплоотвод, плотность линий. Кстати, у Линде были точные замеры. Он был занудой, но полезным.

Иван ходит вдоль стеллажа. Вроде бы ничего особенного: шкафы, бумага, каталожные карточки. Но у одного шкафа воздух заметно прохладнее. Он поднимает руку — кожа щекочет, как перед грозой. Табличка на полке гласит: «Ассоциации и братства эпохи ранних сетей». На одной из карточек пусто — чистый прямоугольник с рамкой. Рядом карандашом приписано: «был — см. далее». «Далее» — пусто.

— У вас тут пылесос память сосёт, — замечает он.

— У нас тут следы того, кто умеет, — не отрываясь, отвечает Элиана.

Она читает быстро, не глотая букв. Время от времени делает пометки на прозрачных стикерах: «сравнить», «перепроверить», «опасно». Иван пытается поймать в её тексте ключевые слова, чтобы потом цитировать начальству, как будто он сам их придумал. Выдёргивает: «Безымянные», «Круг Пяти Касательных», «отвязка от адресации», «центры памяти». Пазл складывается в неприятную картинку: не «секта кровавых свечей», а клуб одержимых идеей, что мир — адресная книга, которую можно править.

— «Коллегия Безымянных», — произносит Элиана вслух, не как имя, а как диагноз. — Так они себя называли. В поздних источниках — «Безликие», в городских хрониках — «повреждённые». Их руководителя звали… — она медлит, — «Альбан». Фамилия плавает. В одном месте — Меринт. В другом — Тринар. В третьем — пусто. Смешно, да? — не смешно.

Иван делает вид, что жонглирует именем, и тут же у него язык предательски цепляется за «Ал…». Он откашливается и кивает на чистую карточку: мол, «оно». Элиана понимает.

— Здесь описаны печати, — продолжает она. — Пять касательных, постоянная толщина, точка притяжения — «центр забвения». Они действуют не на «жизненную силу», а на «связанность в реестре реальности». В нашем языке — на именование. Делались они по шагам: первый — «проба» на ограниченном объекте; второй — «подпитка» от узла сети; третий — «поглощение» в центре памяти; четвёртый — «распыление» через транспорт; пятый — «подкрепление» у воды. И только тогда — «вызов» того, что они называли «Пожиратель Богов». Не как персону, а как процесс — когда все фиксаторы ослабевают, мир «забывает» то, что должен помнить.

Глава 4. Вторая печать

Вызов приходит, когда кофе у Ивана только начинает приобретать вкус жизни, а не пластика. На дисплее — адрес, который намекает на деньги: набережная, вид на воду, охрана в перчатках. «Коллекционер», — добавляет диспетчер, как будто предупреждает: «Будьте вежливы, у них ковры дороже вашей машины».

— Отлично, — Иван натягивает плащ. — Как раз давно не был в гостях у тех, кто покупает историю оптом.

— Вы же любите опт, — замечает Элиана, появляясь, как всегда, вовремя и без лишних звуков. — Меньше чехарды.

— Опт я люблю на базаре, — отзывается он. — Здесь — бутик. И аллергия.

Они приезжают к дому с фасадом, который притворяется музеем. На воротах — пластинка с именем, которое, кажется, должно всем что-то говорить: «Валериан Дорн». Звонок не звучит, он «светится». Дверь открывает мужчина с лицом дорогого охранника и руками человека, который привык носить чужие картины.

— Следователь Горский. Архивариус Хайре, — коротко. — Что у вас?

— Хозяин… господин Дорн… — охранник подбирает слово, как будто оно выскользнуло, — в зале. Мы… система… всё было закрыто. Дверь изнутри на «музейный» замок. Камеры — зелёные. А потом… — он явно не хочет говорить «потом». — Мы позвонили. Как положено.

— Как его отчество? — ровно спрашивает Иван.

— Константинович, — механически отвечает тот, и на долю секунды у него в глазах пусто, как у ребёнка, который вдруг не узнал учительницу. — Простите. Валериан Константинович. Конечно.

— Масштаб бедствия ясен, — шепчет Иван Элиане. — Память — как тонкий лёд.

— Смотрите под ноги, — так же тихо отвечает она.

Внутри — музей «склад в порядке». Залы: стеклянные кубы, на подиумах — статуэтки, маски, ручные артефакты с этикетками «Эпоха ранних сетей», «Культовая вещь», «Домашний оберег». В воздухе — правильно отфильтрованная чистота. На стене мигает панель «Климат — стабильный». Домовой-стюард в углу, похожий на карманный фонарь на ножках, нервно перебирает шнурок.

— У вас тут так чисто, что даже мысль может поскользнуться, — бурчит Иван. — Где он?

— В «зал рукописей», — подаёт голос женщина-экономка, аккуратная, как инвентарная карточка. — Мы закрыли, как только поняли. — У неё в руках блокнот — список экспонатов. На нескольких строках — пусто. Не пропуски, а прямо чистые полосы. — Я… не понимаю. Я всё утро… — Она вдруг растерянно смотрит на табличку на стене. На ней написано «Собрание В. К. Дорна». Буквы на миг бледнеют и снова становятся нормальными. Женщина моргает.

Дверь «зала рукописей» — с «музейным» замком, действительно. Массивная, с магнитной пломбой, круг целостности уверенно зелёный. Изнутри — завалена предохранительной штангой. Камеры на потолке моргают, как пчёлы: записывали, записывают, готовы подтвердить, что ничего не было.

Внутри — тишина, которая уже успела стать «посмертной». На полу — новая фигура. Не круг и не «пять касательных» Линде. Что-то, составленное из пяти стрелок, смотрящих к одной точке, тонких, одинаковых, уверенных. Если прищуриться — видно: линии «подключены» к боковой стене, где за обшивкой — небольшая машинка: частный усилитель городской сети, любимая игрушка тех, кто хочет, чтобы у него «всегда ловило». Валериан Дорн лежит чуть в стороне, будто уступил место геометрии.

— Вторая, — тихо говорит Элиана. — «Подпитка». Он подключил её к узлу.

— Или узел — к ней, — добавляет Иван. — Так, чтобы сеть подумала, что кормит законное устройство.

— Сеть любит законное устройство, — кивает она. — Ей нравятся вежливые шильдики и лицензии.

— Напомните, почему мы её любим, — просит Иван у потолка.

На сей раз криминалисты уже «свои»: Галька Розанова, с хвостом и хищной улыбкой; Юрчик Сомов, худой, с ноутбуком и вечной худи с капюшоном; оперативница Кира Литвинова — «моторчик» отдела, у которой хватка щипцов и чувство юмора феникса. Они приветливо кивают Ивана, с любопытством — Элиану.

— Это кто у нас такая тихая и с умным лицом? — шепчет Кира, подмигивая. — Надеюсь, на кофе не будет претендовать. У нас кофе на всех не хватает.

— Архивариус, — представляет Иван. — Элиана Хайре. Не пьёт кровь младенцев, но пьёт факты. Фактов у нас тоже не хватает.

— Прекрасно, — улыбается Галька. — Я — Галя. Если что-то надо взвесить, понюхать, разобрать на атомы — это ко мне. Но не сегодня, — она смотрит на линии. — Сегодня мы любуемся «даже не линией». Что это вообще — неонон? нитинол? идеальная кровяная красота.

— Шов, — автоматически отвечает Элиана. — И это — не тот же узор, что был у Линде. Но стиль — тот же: толщина, чистота, отсутствие «руки».

Юрчик, сев прямо на пол возле усилителя, стучит по клавиатуре.

— Сеть вела себя безукоризненно, — докладывает он. — «Ночных провалов нет». Логи показывают, что усилитель в этом зале в четыре утра взял «пиковую нагрузку» — и тут же отдал её «в никуда». Софт написал «неопознанный потребитель» и поставил галочку «ок». Кто писал этот софт — Гретель? Нормальный же по идее должен был кричать.

— Нормальный софт хочет, чтобы его любили, — вздыхает Иван. — Значит, говорит то, что от него хотят услышать. Познакомься, Элиана, это Юрчик. Он разговаривает с сетью на одном языке.

— И часто она вам врёт? — интересуется Элиана.

— Она не врёт, — обижается Юрчик. — Она… дипломат. — Он снова постукивает. — Тут ещё: две минуты «времени без меток». Как будто «всё было», но «никуда не записалось». Красиво.

— Серийник, — говорит Кира с удовлетворением человека, который наконец-то может поставить тег в голове. — То есть — серия. Первый был профессор. Теперь — коллекционер. Одинаково « изнутри», «без следов», «красивым почерком». Поздравляю, шеф, у нас праздник.

— Я не отмечаю такие праздники, — Иван смотрит на фигуру. — Но да, «серийный» — приемлемое светское слово.

— И план, — добавляет Элиана. — Это — второй шаг. Усилитель — «подпитка». «Центр памяти» — вчера. Дальше — транспорт и вода. И финал — вызов. — Она опускает глаза. — Пока мы остаёмся на два хода позади.