Смутная Вода

1

Часть 1.

Когдацветет Шиповник 🌿

Глава 1.

Все герои вымышлены, и совпадения с реальными людьми случайны.

Произведение может затрагивать болезненные темы и непростые исторические периоды.

Май 1921 года.

Две деревни ютились на самом краю Томской губернии. От большой земли их отрезала ширь Оби, опасная и своенравная в половодье. Вести сюда доходили с опозданием, зато также с опозданием приходила и новая власть. Жили, полагаясь на свои силы, на реку да тайгу, чем на бумагу из волости. И каждый год на недели земля оставалась отрезанной от мира – то бушующей водой, то грудой ледяных торосов.

На левом берегу, низеньком и пологом, стояла Ивнецкая деревня, в простонародье звавшаяся Ивняками. Бедная русская деревушка, коих во время и после гражданской войны в Сибири было полным-полно, как грибов после дождя. Там доживали свой век старики, там крепкие молодцы работали, а бабы рожали детей и имели свою затаенную власть против грубого мужицкого слова. Жили бедно и хорошо, душа порой плакала, порой смеялась, но люди думали, что хорошо живут, правильно, по-людски.

На правом берегу, высоком и песчаном, чью сторону всегда заливал солнечный свет, стояла другая деревня. На бумагах она значилась как Большой Яр, такое название ей вынесли за исполинский глинистый обрыв, что нависал над рекой белесым утесом. Русские прозвали деревню татарской общиной, потому что жили там одни татары и были зажиточными, как черти. Крепкие дома их теснились на самом краю берега, и пока Ивняки тонули в сером тумане да весенних паводках, Большой Яр стоял сухим и непоколебимым и будто нарочито глядел на мир с высоты, непобедимый и целостный среди оставшегося неуловимо треснувшего мира.

Коля взглянул на небо сквозь дырявую крышу амбара. Небо было чернильно-красным, оно бушевало, будто что-то силилось отвергнуть, но не выходило. Ему подумалось, что небо отвергает его – его поступки и мысли, любовь и горести. Динара схватила его руку, прижала к груди, и мягкие девичьи губы коснулись Колиной шеи. Поцелуй обжёг кожу, но он не отступил, а только сильнее стиснул в объятьях мягкое, податливое тело, Динара рассмеялась. Смех был высоким, похожим на нежный шелест деревьев на ветру или звон маленьких колокольчиков.

Коле тоже захотелось смеяться, но в груди что-то защипало и зажгло, Кля вздохнул и отступил. Умные карие, почти черные глаза уставились, не мигая. Динара вырвала руку и надулась.

“Обиделась”, — подумал Коля, и ему стало горько во рту.

Молодая кровь ещё кипела, поэтому он замялся. Динара поправила растрепавшуюся косу, — и он, и она все понимали, от этого знания обоим было больно дышать. И Коля, из-за всех сил пытаясь придать твердости своему еще юному, мальчишескому голосу, произнес:

— Завтра свататься иду, а не получится — так украду!

Она вновь рассмеялась, но, взглянув в упрямые голубые глаза, поняла – не шутит. Сделала шаг, второй, третий. Пока не оказалась с ним на расстоянии вытянутой ноги, она потянула к нему руки, но он сжал кулаки и мотнул буйной рыжей головой — короткие кудри так и заплесали в разные стороны.

— Так и будет!

— Молчи, глупый, молчи окаянный! Отец убьёт, пришибёт тебя, и меня. Скажет, что стыдно это, что опозорила всю семью…

Тут уж Коля не утерпел, разозлился и закричал:

— Что же мне теперь всю жизнь с тобой мытариться прикажешь как беглому?! Я по-людски хочу жить, знаешь ты слово энто или нет?

— Милый мой…

— Знаешь или нет? — Снова взовопил он. — Если не отдаст тебя мне твой старик в жены, если заартачится крепко, то как есть, так и выкраду! И ничего мне никто не сделает, слышишь? Никто…

Динара крепко прижала холодную ладонь к горящим устам, и вновь Колю окатило запахом чего-то неизведанного, так как пахла она не так, как ни одна дивчина в их деревне. Не аромат трав, цветов, хвои или молока. Это было что-то тяжелое и легкое одновременно, с ноткой непреодолимой сладости и тянущимся шлейфом чего-то горького, нестерпимого.

Он прижался губами к коже, присосался совсем как больной теленок с отчаяньем припадает к теплому материнскому вымени.

— Не говори, не говори, Коля. Не стоит, не нужно этого всего…

Второю рукой Динара нежно погладила возлюбленного по волосам и слабо улыбнулась. На улице вечерело, и солнце провожало свой последний час.

***

Изба Казаковых тонула в темени и тумане, пахло хлебом и дегтем. Коля, крадучись как тать, приоткрыл дверь, но в сенях его встретила не пустота, а высокая, костистая тень отца. Степан стоял в одной рубахе, подтяжки болтались по бокам, словно чёрные змеи, а лицо в зловещем сумраке было неподвижно и темно.

– Заходи, гулеван, исполать тебе, хлеб-соль водить, пока люд в поле горит.

Голос отца прозвучал спокойно, а у Коли предательски задрожали колени, как у девки. Не поднимая глаз, он прошёл в горницу. Горячий запах щей ещё висел в воздухе, но на столе стояла пустая миска, а рядом — глиняная отцовская кружка.

– Где был? Я спрашиваю, где был? Весь день, когда вся деревня на заречье косила? Когда мужики до седьмого пота гнули спины, а ты, вишь ли, нашелся?

2

Глава 2.

Субботней ночью, когда в избе Казаковых давно уже всхрапывал Степан, убаюканный тяжким трудом и самогоном, Коля, не шелохнувшись, лежал на полатях и слушал, как в сонной тишине стучит отчаянное сердце. Издалека, с того края деревни, где стояла просторная изба Гречихи доносился приглушенный бас гармони и смутный гул голосов. Ею была грузная старуха, но никто не знал, сколько ей на самом деле лет. Вдова с одутловатым лицом, опустившимися веками, дрожащими губами и мутными глазами, неясного цвета. Её муж погиб еще во времена Русско-японской войны, пал на поле ожесточенной битвы.

С того момента Гречиха осталась одна, никто не помнил её имени, даже она сама его позабыла. Звали её так, потому что от неё всегда пахло горечью, не медом, а именно едким прогорклым запахом гречихи и немытого, пьяного тела. Она единственная всегда готова была сдавать свою избенку под молодежные сходки, вечерки и резвые пьянки. Сама брала свои гроши и топала к таким же непутевым соседям, которые с удовольствием разделяли её горестное существование. Так и жила в постоянном смраде и потаённом ожидании, возможно, её покойный Володенька снова появится в сенях.

Коля дождался, когда в темноте прозвучало мерное, сонное дыхание матери, и тогда, соскользнул вниз, натянул сапоги и выскользнул в ночную прохладу. Воздух был густ и сладок, пахло дымом, спелостью и преющей у реки травой. Он шел, не скрываясь, но и не спеша, погруженный в свое мрачное упование, изба горела в ночи, как запоздалый костер.

Окна, затянутые кумачом, лили на утоптанную землю багровые пятна, а из распахнутой двери вырывался плотный клубящийся поток – пар от людского дыхания, махорочный дым, дух пота и девичьих духов. Войдя в сени, Коля на мгновение ослеп. Она, битком набитая, походила на растревоженный улей, воздух колыхался от смеха, криков, притоптывания. Посередине, расчистив лавки к стенам, образовали круг – майданец для пляса.

Гармонист Яшка – тонкий паренек с соломенными волосами и родинками, выпуклыми, похожими на мокрый мох по всему молодецкому лицу, раскрасневшийся как рак, обливался потом у печки, растягивал меха, выжимая из старой тальянки то залихватские, то щемяще-тоскливые переборы. Здесь было поистине шумное скопище народу: русские парни с девками и татарская молодежь с того берега, вопреки воле старших, на этих островках свободы границы стирались. Коля, прижавшись в темном углу у двери, принялся с жадностью вглядываться в толпу, сердце, предчувствуя удар, заныло глубже.

Динара вошла с подругами, на ней было платье цвета огня, такого же, что в эту минуту так яростно пылал в груди Колиной. В ее движениях, одежде и улыбке читался протест и бесконечная любовь… Любовь отцовская, той, чьих равных на этой грешной земле нет. Любимая дочь, она ни в чем не знала отказа и твердо доказывала, что она хозяйка своей жизни, даже несмотря на шаткое положение женщин в смутное время.

Густые, смоляные волосы были распущены по плечам и спине, ниспадая тяжелой, блестящей волной. И лишь над лбом они были перехвачены алой, как чужая кровь, атласной лентой, что оттеняла ее смуглую кожу и делала ее похожей на степную царевну из старых преданий беззубых старообрядцев. Она несла свою красоту гордо и неприступно, высоко подняв острый подбородок. Их взгляды на секунду встретились, и в ту же секунду Динара отвела хитрый и холодный взгляд и шагнула вперед. Ивот гармонист рванул смычки, и по горнице покатилась вихрем знакомая, вся в искрах и удали, “цыганочка”.

Динара, словно только и ждала этого зова, метнулась в круг, к ней тут же подскочил Амиль. Он был сладко красив, этот татарский парень, красотой ясной и беззаботной светилось его лицо. Румяный с быстрыми, смеющимися глазами, сын зажиточного крепкого хозяина, он слыл первым танцором, балагуром и охотником до красивых девиц.

Страстный танец, на самом деле, был поединком двух гордых, свободных натур, и никто не желал в нём идти на уступки. Динара плясала с яростью, выплескивая в диком ритме всю свою девичью силу и независимость, её стройные, крепкие ноги в новеньких, начищенных до блеска туфельках отбивали дробь. То быстрая, как град, то томная, как шелест травы, руки то взметались вверх, то изгибались у стана. Она парировала движения соперника, бросала ему вызов, заставляя подчиняться особенному ритму её души.

Амиль парировал лихо, немного свысока, и чувствовалась в нём заливисто смеющаяся сердце. Его пляс был шире, размашистее, с мужской удалью. Он притоптывал, приседал, хлопал себя по сапогам, и его улыбка говорила: “Вижу, какая ты жар-птица, но и я не лыком шит.”

А Коля стоял в тени, и сгорал заживо. Он видел, как в такт музыке вздымалась девичья грудь, как блестели глаза, как алая лента трепетала в волосах, и ему казалось, что каждый её взгляд, брошенный в сторону Амиля, – это нож, вонзаемый ему в грудину. Он видел не танец, а измену. Видел не гордую независимость, а насмешку, ревность, едкая и слепая, разъедала внутренности.

Емеля Трубинин — розовощёкий, полноватый парниша, походивший на румяного поросёнка, заметив товарища он,протиснулся к нему и толкнул в бок.

– Чего вжался, как сыч? Айда! Смотри, как лихонько татары отплясывают!

Коля лишь мотнул головой, не в силах оторвать глаз от этого мучительного зрелища. Он видел, как на Динару смотрят другие парни – русские и татары – с восторгом и вожделением, и чувствовал себя последним нищим, у которого украли единственное сокровище и выставили его на всеобщее обозрение. Когда музыка смолкла, обрубленная финальным аккордом, он не выдержал. Не в силах больше дышать этим воздухом, напоенным чем-то чужим и отталкивающим, холодным взглядом её очей, он резко развернулся и пошёл к выходу, расталкивая смеющуюся, раскрасневшуюся молодежь локтями.

3

Глава 3.

Солнце выжгло землю дотла, оставив от былого буйства одну выцветшую, колючую траву. Сенокосная страда сменилась не менее лютой — молотьбой. Дни сливались в один долгий, изматывающий подвиг. Степан, словно каменный идол, не знающий жалости, гнал Колю от зари до заката. Казалось, он намеренно выжимал из сына все соки, до последней капли, чтобы тому не оставалось ни сил, ни думы на глупости.

Коля работал с тупым, животным упорством. Руки, покрытые ссадинами и загрубевшей кожей, уже не чувствовали боли, они лишь механически сжимали вилы, разбрасывая колкое, пыльное зерно. Лицо загорело дочерна, под глазами легли синие тени, но внутри, под этой окаменевшей корой усталости, тлел жар и единственная мысль, единственная молитва – ночь.

Дни ещё пылали зноем, но ночи уже начинали студить землю, дышать из-под тайги сырым, предвещая осенний холодок. И в эти тёмные, стремительно укорачивающиеся часы они находили друг друга. Их убежищем стал старый амбар на краю деревни, позабытый всеми, кроме сов да ветров. Он пах пылью, сухими травами и временем. Они пробирались туда украдкой, как воры – он, придавленный работой, она, словно тень, скользящая между спящими избами.

Встречались в полной тьме, где лишь щель под коньком пропускала бледный свет звезд, а сено шелестело, принимало в свои сухие объятия.

– Бедненький мой родненький, совсем деревянными стали…

Шептала Динара в темноте, находя его исхудавшие, заскорузлые пальцы и прижимая их к губам, исступленно целуя. Он не отвечал, лишь глухо стонал, припадая к ней, заливая девичье лицо, шею, плечи слепыми, лихорадящими поцелуями. Любили друг друга не в радость, а в упоении, словно предчувствуя, что вскоре любовь их утонет в речной воде, и поминай как звали!а Каждая их встреча была похожа на прощание, прикосновение – на попытку вобрать в себя тепло другого про запас, на всю грядущую холодную жизнь.

Иногда, после, они лежали молча, сено кололось в спины, а сверху, сквозь щель, на них глядела холодная Сибирь. Динара клала голову на его грудь, а он обнимал её одной рукой, другой закинув ладонь под голову, и смотрел в черный потолок, чувствуя, как остывает кожа и как бешено, по-прежнему, бьётся под ней маленькое, птичье сердце.

– Люб ты мне, но больно дорого обходишься!

Динара хрипло рассмеялась и прикусила от тоски язык. Коля обнял её, и они зарылись в сено глубже, словно надеясь схорониться там навсегда, чтобы их не нашли, не разлучили.

А наутро он снова выходил на гумно, под испытующий, тяжёлый взгляд отца. И работал, работал, работал, пока в глазах не темнело. Физическая боль была благодатью, она заглушала другую – ту, что разрывала грудь изнутри. Он бросал на небо, на сизые, холодные тучи, ползущие с севера, взгляд, полный ненависти и тоски.

Лето подходило к своему неминуемому концу, и они с Диной проживали своё последнее, украденное у судьбы лето, прячась в тёмном амбаре, в шелестящем, пахнущем пыльцой и грустью сене. И с каждым днём, с каждой ночью, ветер за стенами становился всё холоднее, всё безжалостнее, напевая одну и ту же песню – о не меняемой гибели буйственных чувств.

***

И гибель пришла, но до этого было ещё время. Время любви, поспешных решений и горькой обиды…

Конец июля в сибирской деревне: пора, когда зной становится физически осязаемым. Воздух над расколотыми колеями просёлочной дороги колыхался, словно дрожащее желе, а с полей тянуло густым, пьянящим запахом перестоявшегося клевера и подгорелой соломы. В избах было не продохнуть — духота стояла столбом, прибивая к земле даже кур, бестолково копошившихся в пыли у крыльца.

В избе Казаковых в этот полдень царило тягостное молчание. Степан, только что вернувшийся с покоса, сидел на завалинке, точа косу. Металл с шипением скользил по бруску, и этот ровный, злой звук казался единственно живым в оцепеневшем мире. Днём Коля выматывал себя на работе до потери пульса, до онемения в пальцах, чтобы вечером рухнуть на полати и провалиться в тяжёлый сон, но сегодня и сон не шёл. Перед глазами стояло одно: Лицо. Смуглое, с гордым разрезом тёмных глаз, с упрямой складкой у губ.

Не выдержав, он резко выпрямился.

–Я... на реку.

Буркнул, не глядя ни на отца, ни на мать. Степан лишь цыкнул, не отрываясь от работы, молчание было его ответом: “Дескать, и так всё ясно”. Коля вышел за калитку и зашагал прочь от этого давящего молчания, от тоски, что свинцовой тяжестью лежала на нём камнем. Он шёл, не разбирая дороги, и ноги сами несли к старой, полуразвалившейся баньке на берегу, что пряталась в зарослях тальника – это был последний причал.

В это время в просторной избе Гимаева, пахнущей свежим хлебом и воском, Динара стоя на коленях и выбивала узорный палас. Ритмичные удары хлопушки отдавались в такт её мыслям, тяжёлым и беспокойным. Она знала, что он придёт, чувствовала это кожей, нутром, и боялась этой встречи, и ждала с той же страстью.

– Кызым [1]… – раздался голос матери.

Алия стояла в дверях, держа в руках глиняный кувшин.

– Сбегай к реке, набери воды, а то жар замучил.

Дина кивнула, словно дождалась сигнала, скинула с плеч цветной фартук, поправила платок и, взяв кувшин, вышла из дома, и сердце уже принялось заходиться.

Они сошлись как всегда, без слов.

4

Глава 4.

Неделя пролетела для Коли в одном сплошном, изматывающем дурмане. Дни уходили на работу: на гумне, в поле, на покосе, куда отец гнал его с петухами, не давая и вздохнуть. Спина ныла, руки до костей пропитались запахом дёгтя и сена, а в ушах стоял вечный звон — то ли от усталости, то ли от назойливой, как овод, мысли об одном, оНей.

Ночью, едва смыкая глаза, он снова чувствовал горячую кожу под ладонью, слышал женский сдавленный стон, видел глаза, тёмные и бездонные, как сама лунная ночь, и просыпался с таким ломотным желанием в груди, что хоть вой. Но стоило ему встретиться взглядом с отцом за утренней похлёбкой, как вся страсть обращалась в ледяной ком страха, застревавший где-то под сердцем. Заикнись он о сватовстве и поди, Степан, он это знал наверняка, голыми руками растерзает, как медведь сосновую дранину.

К воскресному дню терпение его лопнуло, понял — нету больше мочи. Без любви этой и хлеб не впрок, и небо не в радость. Решил – и шабаш, топор судьбы над головой, а ему всё равно. После обедни, когда мать с младшими остались дома, а Степан ушёл к старосте на совет, Коля, не дав себе передумать, пошёл к Емельяну. Емеля копался у повети, чинил хомут. Увидев Кольку, исхудавшего, с впавшими, горящими лихорадочным блеском глазами, изумленно присвистнул:

–О, ты каков! На тот свет глядишь, батька, поди, заездил совсем?

– Емелька… — начал Коля, и голос его сорвался. Он перевёл дух, заставил себя говорить твёрже. — Выручай, на тот берег идтить надо, посвататься надобно…

Емеля выронил шило и глядел на него, будто тот с луны свалился.

–Ты… охнул ты, чоли? С похмелья, што ли, иль башка от жары вскоростилась? К кому, на ком? Неужели на девке Гимаевской? Что делать-то станешь, как тятька твой как прознает?

– Прознает — стало быть, прибьёт, и места мокрого не останется.

С горькой простотой согласился Коля.

— Только мне уже всё едино. Без неё, браток, нет мне житья, никакого, словно свет померк. Мочи моей нет, ну неужто и концу-краю мукам этим не будет? Аль я всю свою долю выстрадать должен?

Лицо Колино раскраснелось, он сорвался на крик, крик ужасный, тоскливый. Емеля понурил голову, боялся возразить.

–Чего ж от меня-то надоть? — спросил он, уже смиряясь.

– Самогону, бутыль, да сальца кусок, ну не с пустыми же руками… Гостями идти.

Емеля замялся, почесал затылок: совесть и страх перед своим отцом боролись в нём с верностью дорогому друже.

–У тятьки… он, самогон-то, на вёдра считает, как золотой. Учует шею намылит, старый чёрт, до самых печёнок… — забормотал Емеля, но, взглянув в лицо Коли, махнул рукой. — Уж ладно! Пропадать — так с песней, жди тут.

Его полное тело юркнуло в избу, и скоро оттуда донесся сдержанный материнский окрик и его глухое ворчание. А через минуту Емеля выскочил назад, красный, запыхавшийся, прижимая к груди заветную, пыльную пол-литровку с мутной жидкостью да заветренный, желтоватый ломоть сала в тряпице.

– На, получай… Только чур, коли убьют, я за тобой в гроб лягу,

Попытался пошутить, но вышло неубедительно. Николай взял дары, бутылка была тяжёлой и холодной, как его незримая надежда.

–Уж спасибо, браток, и вовек мне тебя не забыть, выручку твою, — голос его потеплел.

Емеля только смущённо отмахнулся.

–Идтить, што ли? Господи, благослови… иль уж как там?

Вышли на улицу.

Воскресная деревня дремала в знойной,медовой тишине — пахло нагретой смолой, пылью. Было так мирно, так обыденно, а они шли на свою голгофу. Перейти через речку по скрипучим, моховым мосткам — и вот они уже на том берегу, в «чужих» краях. Избы здесь стояли попросторнее, покрепче, у Динариного дома — высокий, новый тын, крыша свежей дранкой крыта, явный признак достатка и благополучия.

Коля остановился перед калиткой, вдруг ослабев так, что ноги подкосились, дышать стало невыносимо трудно, и он прижал ладонь к левой грудине. В горле сделалось сухо и больно. Он видел сквозь частокол: на крыльце сидела её мать — красивая, молодая женщина с круглым лицом. Она сидела, расправив плечи и наклонив голову, и мирно, с неким изяществом, которого недоставало русским бабам, вязала чулок.

– Ну что, аль вперёд идём? — тихо спросил товарищ. — Иль свернём назад, пока не поздновато стало?

Но слова «назад» для Коли уже не существовало. Назад — значит, в ту жизнь, где нет ни света, ни воздуха, ни Динары, смерть при жизни. Выпрямил спину, сглотнул ком в горле и с силой, от которой дрогнула петля, толкнул калитку. Скрип её прозвучал, как выстрел из порохового ружья, возвещая о начале единственной и страшной битвы за своё счастье. Биться ему предстояло вовсе не с людьми, а с целым житейским укладом, с вековыми устоями, со своим собственным страхом, и он сделал первый шаг.

***

Булат Гимаев впустил их в горницу не как дорогих гостей, а как нежданную помеху, которую надлежит убрать с достоинством. Сам он был мужик дю́жий, аж дух захватывало. Дом его дышал достатком: резные полати, самовар-богатырь на столе, иконы в серебряных окладах, а в углу — даже граммофон с рупором, диковина для деревенской жизни. Воздух густ от запахов баранины, шафрана и свежего хлеба.

5

Глава 5.

Конец августа в сибирской деревне – пора, когда лето, еще держась за край уходящего тепла, уже чувствовало на плечах ледяное дыхание осени. Воздух, прозрачный и звенящий, был напоен горьковатым запахом полыни и сладким дымком начинающей увядать листвы. По обочинам дорог, у заборов, стоял уже побуревший, осыпающийся шиповник: его алые ягоды ярко рдели среди увядающей зелени, цветы же давно облетели, лишь кое-где торчали сморщенные, почерневшие от первых утренников венчики.

В избах топили печи, и дымок, стелясь по земле, смешивался с туманом, поднимавшимся от реки. В избе Казаковых пахло сушёной мятой, иногда свежим хлебом. Катерина, осунувшаяся за лето, хлопотала у печи ставила чугунок с похлёбкой, бросая на старшего сына тревожные взгляды. Коля три дня не вставал с полатей. Тело горело сизыми пятнами; в глухом сне и в беспросветной яви ребро ныло тупой, скребущей болью. Катерина, ахая, поила сына отваром из брусничного листа и прикладывала к побоям размоченную в квасе глину. По ночам она тихо плакала, отвергала мужа, ненавидела, била скалкой.

– Изувер! Поколечил ребёнка, окаянный ты, бес!

Вопила жена, но Степан лишь вяло отмахивался и уходил в сени. Нет-нет, да дрогнет его деревянное сердце перед обессиленным Николаем, но сила правды была даже выше его духа. А правда была таковой — позор надобно для начала смочить кровью, и Степан знал, еще по заветам отцовским, что коли батьку опозорил, то требуется ответить да сполна. Катерина, обессилев, опускалась на лавку и плакала, понимая, что сломить эту каменную веру не в ее бабьей власти.

Пашка смотрел на брата со страхом и благоговейным ужасом: он видел в нем мученика, которого истязают за какую-то великую, непонятную ему тайну. Порой он подкрадывался и молча клал возле печи горсть моченой брусники или свежий огурец. Маленькая Светланка, сидя в своем углу, будто чувствовала боль брата: ее детский, незамутненный взгляд становился тихим и ласковым, она протягивала ручонки и лепетала что-то успокаивающее, будто заговаривала хворь.

Прошла неделя, другая.

Раны затянулись, но внутри Коли все оставалось выжженным и пустым. Он снова вышел на работу молчаливый, послушный. По утрам лужи схватывало хрупким ледком, а с тайги потянуло прелым, грибным духом.

***

В то же время изба Булата Гимаева, как и полагается дому состоятельного человека, даже в будний день лучилась чистотой и порядком, а уж к приему гостей была убрана с особым трепетом. Настенные ковры-паласы выбили до яркости узоров, медные кумганы и подносы на поставце отсвечивали, как отполированное золото, а воздух был густ и сладок от аромата свежего чак-чака, губадии и терпкого чая. Сегодня в доме не только заключался выгодный союз – здесь решалась судьба.

Под божницей, на почетном месте, восседал сам Булат. Лицо полное и мужественное выражало не столько праздничное настроение, сколько деловую, сосредоточенную важность. Напротив, с подобающим достоинством, разместились гости:

Юсуф Салихов – высокий, полный, даже очень полный, статный мужчина в годах, уже с глубокой сединой на голове и в бороде. В прошлом знатный купец, а сейчас всего лишь человек с цепкими, хваткими руками и оценивающим взором. Амиль сидел прямо, в новой плисовой безрукавке, волосы гладко зачесаны, от него веяло тонким шлейфом цветочного мыла. Постарался он сохранить спокойную уверенность, но легкое постукивание пальцев по колену выдавало внутреннее напряжение.

Алия бесшумно двигалась между столом и печью, поднося гостям пиалы с душистым чаем и расставляя на столе угощения. В ее молчаливой, прекрасной сложенной суете читалось радостное предвкушение; чувствовало материнское сердце, что союз принесет дочке только счастье, и Алия верила, верила и молилась на это.

Беседа текла плавно и тягуче, словно мед липовый. Говорили о хозяйстве, о том, как удалось сено убрать до дождей, о ценах на пшеницу в городе. Подходили к главному не спеша, с достоинством, как того требовал обычай. Наконец, Салихов старший откашлялся, положил на стол свои крепкие, в прожилках руки и начал речь, обстоятельную и иносказательную. Булат кивнул, его лицо оставалось каменным и непроницаемым.

Торг начался. Не о приданом – о характере, о надежности. И в разгар этой размеренной церемонии дверь в горницу отворилась.

На пороге стояла Динара.

Была она одета в свое лучшее платье: темно-синее, со сложной вышивкой на груди и подоле, в ушах поблескивали настоящие золотые серьги, а густые волосы, убраны под расшитый золотой нитью калфак, были уложены с безупречной тщательностью. Но не наряд поразил Амиля, а лицо будущей невесты.

Оно, обычно живое и порывистое, сейчас было спокойно и холодно, ни бледности, ни красноты. Щеки не горели румянцем, спелые губы были плотно сжаты, а во взгляде, который она, не опуская, обвела собравшихся, читалась не покорность, а напротив, твердая, почти циничная решимость. Вошедшая не как приговоренная, а как полноправная участница предстоящего сговора, она села на краешек лавки рядом с матерью, положив руки на колени: ладони ровно, пальцы сомкнуты.

Амиль привык к ее огню, к дерзким насмешкам на вечерках, к тому незабываемому вольному духу.

А сейчас перед ним сидела другая женщина — взрослая, гордая, собранная, невероятно красивая в своей холодной недосягаемости. Сердце, привыкшее к легким победам, дрогнуло, но еще не упало к ее стройным ногам. Он глядел на гордую осанку, на тонкую, упрямую линию подбородка и понимал: это не просто красивая девка, это царица, которая знает себе цену и выбирает лучшую долю, и он захотел этой силой обладать. Чтобы этот холодный, оценивающий взгляд смягчился и для него.

6

Часть2

Немая пора Осени 🍁

Данная глава, содержит сцены насилия

и может расстроить людей с чувствительной психикой,

читайте с осторожностью, и помните автор не поддерживает героев и их поступки.

Мы против насилия, в любых его проявлениях 🚩

Глава 6

Сентябрь 1921 год.

День выдался на редкость ясным и теплым. Воздух, прозрачный и звенящий, был напоен ароматом спелых яблок и дымком от костров. Но в татарской слободе царило особое оживление — с утра по всей округе разносился радостный гул, сегодня справляли свадьбу.

К полудню двор Гимаевых и прилегающая улица заполнились народом. Длинные столы, сколоченные из досок и покрытые белоснежными скатертями, ломились от яств. Здесь были и традиционная губадия: слоёный пирог с творогом и изюмом, и румяные элеши с мясной начинкой, и горы золотистого чак-чака, пропитанного душистым мёдом. В огромных медных казанах дымился плов с бараниной и морковью, а в кумганах с узорчатыми ручками плескался праздничный бал: освежающий напиток из кислого молока.

Наряды гостей поражали яркостью и богатством. Женщины в длинных платьях с оборками, расшитых замысловатыми узорами, на головах — изящные калфаки, расшитые золотыми нитями и бисером, а молодые девушки заплели волосы в косы, вплетая в них серебряные монетки и бусины. Мужчины щеголяли в вышитых тюбетейках и нарядных безрукавках из бархата и плиса.

Сама Динара выглядела как Сююмбике [5]. Красивая, царственная, как особа, принадлежащая к аристократическому роду. На ней платье из белого атласа, сшитое по последнему городскому фасону, с высоким воротником и длинными рукавами, обшитыми тончайшим кружевом. Голову её покрывал расшитый серебром и жемчугом калфак, с которого спускалась легкая фата. Лицо невесты, обычно гордое и сдержанное, сегодня сияло, она широко улыбалась, рядом сидел жених — в новом, черном сюртуке, с белой рубахой и тюбетейке, расшитой золотым шитьем.

Свадьба шла по всем канонам. Сначала был никах, который проводил почтенный аксакал, молодые обменялись кольцами и дали согласие на брак перед свидетелями, потом начался той — праздничный пир, а затем традиционные обряды. Гости рассаживались за столами согласно старшинству и положению, молодёжь разместилась отдельно, создавая свой весёлый, шумный круг. Со стороны русской деревни тоже пришло немало народу, парни и девки, привлеченные слухами о богатом угощении и всеобщем веселье, они робко жались по краям, с любопытством разглядывая непривычные обычаи и наряды.

Начались игры и танцы. Джигиты показывали свою удаль в национальной борьбе куреш, а девушки соревновались в ловкости и грации. Звуки гармоники и курая сливались в зажигательные мелодии, пары кружились в танце, и даже некоторые русские парни, развеселившись, пытались повторять движения за татарскими товарищами.

Динара и Амиль сидели на почётном месте, принимая поздравления. Время от времени они переглядывались, и в глазах новоиспеченного мужа читалась не только гордость, но и какая-то странная, нежная забота. Он то и дело что-то шептал невесте на ухо, а Динара заливисто смеялась.

***

Степан, стоя у окна и глядя в сторону шумного празднества, плевался через порог, словно пытаясь прогнать из поля зрения эту поганую, никчемную радость. Да и радость ли? Подумаешь, басурманскую свадьбу справляют…

–Вона… вона что делается-то! В смутное время, когда народ последние крохи доедает, такой пир закатывать, кулацкое отродье! И нет на них, вишь, управы, процветают, черти полосатые!

Хрипел, сжимая мозолистые руки в кулаки. Катерина, измученная вечными заботами – скотиной, малыми детьми, огородом – махала на него веником, пытаясь заткнуть крики.

–Да брось ты, Степушка! Не наше это дело, ей-богу! Чужая вера, чужая и воля, живут как знают. Нам бы со своим хозяйством управиться, а ты…

–Дело наше!

Взрывался Степан,краснел и брызгал слюной, поворачиваясь к ней с таким лицом, будто видел перед собой не жену родимую, а классового врага.

–Народное дело! По што я, спрашивается, на той войне кровь проливал? По што революция была, а?! Чтобы буржуев этих, мироедов, искоренить! А они, вон, погляди, цветут и пахнут! Разве это справедливое дело?! Где та правда, за которую брат на брата шел?!

Тяжело дышал,взгляд его то и дело падал на пустую лавку, где обычно сиживал старший сын.

–Одно хорошо... – с горьким удовлетворением бросал в оконцове. – Отлипла от Кольки эта татарская зараза, эта проклятая, зажиточная кровь. Теперь, гляди, одумается парень.

Но парень в этот момент не думал, он и не мог ясно мыслить. Коля, не в силах слышать ни отцовские речи, ни доносящийся с того берега смех и музыку, выбежал из дому, будто его вытолкали раскаленным железом. Он шел по улицам своей деревни, не видя ничего перед собой, сжав кулаки в карманах. Болезненная злоба, как два голодных червя, жрали изнутри. Он завернул к дому одного знакомого бобыля, сунул тому в руки несколько медяков и, не говоря ни слова, вырвал запотевшую пол-литровку самогона.

Присел на завалинке чужой избы, отвернулся к плетню и стал пить. Пил большими, жгучими глотками, не закусывая, пытаясь сжечь собственную душу, затопить эту невыносимую муку. Самогон, грубый и пахучий, обжигал горло, пьяный угар туманил голову, душа захмелела, заволокло ее черной, непроглядной пеленой, сердце замутнелось. Картина свадебного пира, образ любимой в белом, чужом платье, стояли перед глазами, не давая толком вздохнуть.

7

Глава 7.

Первые лучи холодного солнца едва пробивались сквозь запотевшее стекло, выхватывая из полумрака дорогие ковры-паласы, резные сундуки, груды пуховых подушек, сложенных в углу. Воздух в комнате был густ и сперт, пропахший вчерашней сладкой пахлавой, пловом и чужими праздными запахами.

Динара лежала на спине на широкой кровати под пологом и смотрела в темноту над собой; сон никак не шел, ни тогда, ни сейчас. Она пролежала так, не решаясь пошевелиться, в своем ослепительном, теперь уже смятом платье. Белый атлас, такой нарядный и праздничный днем, сейчас казался саваном. Стоило ей сомкнуть веки, как беззвучные слезы снова текли по вискам, впитываясь в дорогую ткань, и солёная влага неприятными каплями оседала на коже. Динара не понимала,что ей надобно чувствовать, как быть и как себя вести.

Рядом, на боку устроился Амиль, дышал мирно и глубоко. Спал крепким, праведным сном усталого и довольного человека. Он не коснулся её ночью, уважая ее желания безмерно. Сон его был спокоен, совесть чиста. Получил в жены самую желанную девушку во всей округе, и эта победа была для него лучше любой близости. Когда в деревне прокричал первый петух, Динара осторожно поднялась и, не глядя на спящего мужа, подошла к умывальнику. Ледяная вода из медного таза обожгла лицо, смывая следы слез и принося желанное онемение. Она смотрела на свое отражение в темном окошке: бледное, с красноватыми кругами под глазами, но все так же гордое и неприступное.

“Кончено,все кончено. Теперь другая жизнь” — Сказала она усталому отражению.

Наступило время завтрака. Стол, несмотря на вчерашнее изобилие, был снова накрыт: дымился крепкий чай в пиалах, стояли тарелки с вчерашней губадией, лепешками-катлама и кортом — сушеным творогом. Пришел Юсуф, на губах его то и дело возникала счастливая, удовлетворенная улыбка. Он смотрел на высокого, взрослого сына, смотрел на его жену, что, как роза душистая, была светла и хороша, и про себя думал:

“Устроиля будущее Амиля, как ты и хотела, моя Торлегем [6]. Пусть покойно там тебе будет. Все я сделал, все решил.”

Булат, важный и молчаливый, разламывал лепешку и обмакивал в мед. Тяжелый, но мирный взгляд скользнул по молодым, сидевшим рядом, но все равно далеко друг от друга. Динара была безупречна: новый платок повязала, красивый взгляд смущенно опустила, но в осанке читалась непокорная отстраненность. Амиль, напротив, казался немного смущенным, но решительным. Он украдкой поглядывал на молодую жену, и в глазах читалась решимость оправдать доверие старших, построить свой теплый дом, свой крепкий брак.

– Ну что, балам[7] как спалось? Все ли по-хорошему? – обратилась к Динаре мать, подливая чаю.

–Спасибо, эни, все хорошо, – отозвалась Динара ровным голосом.

Юсуф громко откашлялся.

–Насчет жилья для молодых договорились. Все уже заготовили, к зиме сруб поставим, к весне под крышу уберем. Будет у детей свой угол, хороший и крепкий.

Обратился он напрямую к хозяину Гимаев одобрительно закивал. Динара почувствовала, как что-то внутри нее слабо и обреченно дрогнуло.

Отсрочка

Целая зима впереди,зима в родительском доме, в этой комнате, где все напоминало о девичестве, но где теперь она была чужой замужней женщиной.

– Спасибо вам, атай, я приложу все силы, – кивнул Амиль, и голос прозвучал чуть громче, чем нужно.

Пока же прозвучал неозвученный приговор для обоих. Будете жить порознь. Ты у своих, она у своих. И странное дело, эта весть не огорчила ни Динару, ни Амиля. Напротив, оба ощутили неясное, стыдливое облегчение. Гора непонятных обязанностей, телесной близости и необходимости как-то строить совместную жизнь отодвинулась, давая передышку. Они были как два острова, между которыми еще не виднелся мост, и оба смутно радовались, что пока не нужно пытаться мост этот переходить.

Амиль смотрел на Динару и не понимал, что ему с ней делать. Он видел красоту, гордую стать и желал ее, как желают покорить непокорное животное. Но как подойти? Как разговорить это молчаливое, холодное изваяние? Он привык к простым, веселым девкам, которые сами шли навстречу. А здесь настоящая крепость, холодная и бесконечно, неумолимо далёкая.

Динара же чувствовала на себе взгляд мужний, и внутренне сжималось ее сердце. Он был чужим.Приятным, красивым, богатым, но чужим. Его мир, мир сытости, расчета и прочного быта был ей близок, понятен. Но как же нелегко строить жизнь с разбитыми мечтами, с незнакомым мужчиной, к которому сердце не лежит. И вообще, когда-нибудь будет лежать? Этот вопрос Динара задавала себе множество раз, но ответа не находила. В конце концов, это была цена, которую нужно было заплатить. И она легко согласилась, заплатила. Но теперь с этим предстояло существовать и как-то мириться.

Динара молча подняла на него глаза. Их взгляды встретились: ее, полный тихого, холодного недоумения, и его, полный решимости и непонятной ей нежности. Они были мужем и женой по бумаге и по обряду. Но пропасть между ними была глубже, чем та, что разделяла их деревни. И оба, сидя за одним столом, среди родных, чувствовали себя страшно одинокими в этом новом, незнакомом море под названием “брак”

Они вышли из избы вместе.

Утро было ясным и даже морозным. Амиль помог ей накинуть на плечи шаль, теплые пальцы на мгновение коснулись ее шеи. Динара вздрогнула, но не отстранилась. От мужа нельзя отстраняться, ведь так?