Солнце и кровь. Сборник рассказов

Неподвластные небу

Таблица 1

Ануданна, писец из храма великого Ану в огражденном Уруке, говорит:

Старость настигла, приблизилась смерть,

и страшусь не успеть.

Здесь, в проклятом месте,

под разрушенным сводом,

наставленье оставлю для тех,

кто прочесть его сможет.

В этой гробнице сестра моя, Тику,

скована чарами, скрыта во тьме.

Света не видит, звуков не слышит,

час пробуждения ждет.

От одной мы матери, от отца одного,

Но меня скоро смерть заберет,

А сестра вечно юная, заклята, спит.

Если сможешь заклятие это рассечь,

Если печать ты сумеешь разбить, –

не пугайся того, что во мраке найдешь.

Там демон закован, лишающий крови, –

сестра моя Тику сокрыта внутри.

***

Холод. И нечем согреться. Когда Тику открыла глаза, было так холодно, что она едва могла шевелиться. Потом силы вернулись, и Тику смогла ходить, говорить и видеть сны.

Сейчас Тику сидит на подоконнике и прячет лицо в ладонях, словно кто-то может увидеть, как она плачет. За ней не следят, но дом заколдован, и Тику не в силах переступить порог. Она может лишь бродить по комнатам, полным красивых и непонятных вещей.

Этот город называется Оксфорд, и за окном весна. Шесть тысяч лет прошло с тех пор, как каменная плита скрыла от Тику солнечный свет. А с тех пор, как разбилась печать, миновало почти два года. И за эти долгие месяцы Тику научилась понимать чужой язык и поверила, что не сможет вернуться домой.

Те, кто держат ее в плену, приносят ей кровь. Но кровь холодная, как здешний воздух, как глаза здешних людей.

Тику смотрит в окно и глотает слезы. Снаружи огромный город и бесконечный мир. И где-то там ее хозяин. Два года Тику ждет его, но видит только в обрывочных, смутных снах.

Сколько это, шесть тысяч лет? думает Тику. Ведь это очень, очень много. Наверное, он забыл обо мне. Слезы вновь подступают к глазам, и она закрывает лицо. Наверное, я не нужна ему больше...

Но думать так слишком больно, и, чтобы унять эти мысли, Тику начинает вспоминать хозяина. Его взгляд, прикосновения, движения и слова.

В этом городе холодно, но в ее воспоминаниях земля горяча под ногами и воздух дрожит от солнечных лучей.

***

– Стена, – удивленно сказала Тику. – Раньше не было стены.

Они стояли на холме, возле заброшенного дома, – кирпичи уже начали крошиться,двери нет и на крыше свили гнездо птицы. Слева тянулась дорога, а справа была река – полноводная сейчас, но тихая. Солнце сверкало в воде каналов, сетью раскинувшихся на сколько хватало глаз.

А дальше, за каналами, стоял город. Но отсюда видна была лишь его стена, серо-желтая, ровная, еще не знавшая ни пожара, ни осады.

– Жить за стеной мы не будем, – решил Эррензи. – Наш дом будет здесь. Пусть люди прячутся за стенами, когда придет война.

Они сели в тени. Эррензи все еще смотрел вдаль, на город, но Тику это уже наскучило. Ей хотелось повидать места, где она родилась и выросла, но что толку смотреть на них издалека? Если Эррензи решит войти в Урук, она войдет туда вместе с ним. Если он решит иначе – пойдет вместе с ним по другой дороге. Эррензи был ее хозяином, и Тику смотрела сейчас на него.

Она родилась в Уруке, жила в Ниппуре, Эреду и Лагаше, и если и были в этой земле мужчины красивее Эррензи, она их не видела. Она всюду шла за своим хозяином, и он заслонял от нее весь мир. Тику не задумывалась о своих чувствах. Уже давно не было у нее ни сестер, ни подруг, и не с кем было вести женские разговоры. Но если бы ее спросили: "Ты боишься его?", Тику бы ответила: "Да". И если бы спросили: "Ты любишь его?", ответила бы: "Да".

Его рыжие волосы даже в тени сияли, словно горячая медь. Он сидел неподвижно, думал о чем-то своем. А когда хозяин думал, Тику следовало молчать и ждать. Настроение его было переменчиво, – в нем неожиданно вспыхивали то гнев, то веселье. Иногда Тику казалось, что она может предсказать каждый его жест, каждое слово. Но порой его поступки становились внезапными и странными, и Тику понимала, что совсем его не знает.

Но что с того? Она боялась его и любила, не отлучалась от него ни на миг, и потому никто больше не был ей нужен. Она так долго жила с Эррензи, что забыла лица отца и матери, забыла родительский дом.

Да и стоило ли вспоминать? Ведь она была обычной девушкой, каких в городе много. А что делают обычные люди? Они вечно трудятся, дома, в поле и на каналах. А потом приходят болезни и старость, и люди умирают. Даже верховные жрицы и цари, которые ни в чем не знают недостатка, – умирают. И те, чьи дома бедны, а урожай скуден, – умирают. Такова судьба людей.

А Тику носила вышитое платье из самого тонкого полотна, и украшения у нее были не хуже, чем у старшей жены ниппурского царя. Витые серебряные, золотые и медные браслеты: на запястьях, на плечах и щиколотках. Серьги, звенящие, стоило повернуть голову. Ожерелье с кроваво-красным рубином. Ей не нужно было трудиться, заботясь о пропитании. Злые духи, приносящие болезни, не могли к ней приблизиться, и старость ее не касалась. И рядом всегда был Эррензи.

Так к чему вспоминать родной дом?

Но Урук совсем близко – впереди, за стеной.

– Тику.

Она не заметила движения, не успела даже вздрогнуть, – а хозяин уже сжал ее ладони в своих, крепко, словно она могла упорхнуть. Она встретилась с ним взглядом, и время замедлилось, разлилось, как река в половодье.

Глаза у Эррензи были темными, но все же казались ярче огня, и, как всегда, Тику почувствовала, что в сердце оборвалось что-то и зазвенело, словно струна. И в который раз Тику подумала, что люди, должно быть, не умеют так любить, – ведь ни в одной любовной песне не пелось, что от любви к глазам подступают слезы.

Экимму

Потому что душа всего живого - в крови его, и я назначил ее вам для жертвенника, чтобы очищать души ваши, ибо кровь эта душу очищает.

Книга Левит, глава 17, стих 11.

В те дни не было царя над Израилем, и каждый делал то, что ему казалось справедливым.

Книга Судей, глава 17, стих 6.

Сначала она увидела небо. Ослепительно-яркое, голубое небо в просветах между ветвями и пятна солнечного света. Сначала ничего не было, кроме полуденного света и колыхания зелени в вышине, а потом звенящая тишина расступилась, и появились голоса птиц, шелест ветра и журчание воды. На языке был незнакомый вкус – раскаленный, зовущий и темный, а тело сковывала слабость. Попыталась пошевелиться, но смогла лишь повернуть голову и увидела рядом человека.

Только это был не человек.

Воспоминания вернулись прежде, чем она успела зажмуриться, и вместе с ними вернулся и ужас. Она хотела закричать, но голос не послушался, хотела подняться, но тело было слишком слабо. Пальцы бессильно скребли землю, пытаясь найти опору, губы горели от вкуса крови, и невозможно было отвести глаз от того, кто сидел на камне рядом с ней.

Край плаща, наброшенный на голову, не скрывал его от солнца. В полуденных лучах его кожа казалась золотистой, но без тени румянца. Глаза у него были непроницаемые, темные. Он улыбался. Волосы падали ему на лицо, черные, как у северян. Он мог быть человеком из северных племен. Мог быть человеком из Угарита.

Но только он не был человеком.

Его плащ, – должно быть, когда-то белый, – теперь покрывала грязь долгой дороги. Неподалеку валялся пастуший посох и потертая кожаная котомка. Обычный бродяга, немногим старше, чем она сама. Не задержала бы на нем взгляда, если бы повстречала на дороге.

Она дрожала от слабости и страха.

– Как твое имя? – спросил он, не переставая улыбаться.

– Шай, – прошептала она в ответ. Голоса не было, звуки остались в горле, почти неразличимые.

Но знала – он услышал.

Она знала, как его зовут. Это было первое, что он сказал, встретив ее здесь, в роще, куда не следует ходить, если не хочешь навлечь на себя гнев чужих богов. Но эта кипарисовая роща давно заброшена, здешние алтари разрушены, а Шай гнало любопытство, и потому она пришла сюда, и...

"Я Лабарту", – вот что он сказал ей, как только увидел, и больше не сказал ни слова.

Он был быстрым как ветер, как дикий зверь. Схватил ее прежде, чем она успела проронить хоть слово, и впился зубами в шею. Боль полоснула, и Шай закричала, пытаясь вырваться. Но его руки были как тиски, и никто не услышал ее здесь, вдали от города. Она рвалась и кричала, а в теле, вместе с болью и ужасом билась одна мысль: Кипарисовая роща... не человек... А потом красное марево, обволакивающее, превращающееся в темноту. И больше – ничего.

Тогда почему же... Кровь...

– Шай, – повторил он, словно пробуя слово на вкус. – Я знаю тебя и пил твою кровь. Шай служит мне.

Он говорил легко, но этот язык был чужим для него. Странно звучащие и искаженные слова. Так не говорят даже в Угарите. Из какого дальнего города пришел он? Или так звучат голоса чужих богов?.. Или...

– Кто ты? – выдохнула Шай. Голос возвращался к ней.

– Лабарту, – отозвался он и улыбнулся, словно на свете не было ничего забавнее.

Она вновь попыталась шевельнуться, и на этот раз это удалось. Лабарту наклонился и помог ей сесть. Его руки были горячими, как камни, нагретые солнцем.

Надо было молиться. Запоздалая мысль. Она не могла вспомнить ни одной молитвы, ни одного слова. Она чувствовала, что дрожит, но уже не понимала, от холода или от страха. Но разве можно дрожать от холода в летний полдень? Но если это страх...

– Кто ты? – повторила она, удивляясь собственной смелости и упрямству.

Лабарту засмеялся и покачал головой.

– Не знаешь? – спросил он. – Я экимму.

Шай опустила глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом. Экимму. Незнакомое слово. Чужое. И, может быть, лучше не знать.

– Шай теперь тоже экимму, – добавил он.

Я не буду отвечать, решила она. Не хочу.

– Шай. – Теперь в его голосе не было и тени смеха, и ей пришлось поднять глаза. – Я пил твою кровь, и ты служишь мне. Шай пила мою кровь и стала экимму.

Он поднялся, придерживая плащ, и протянул ей руку.

– Идем, – сказал он.

Шай потянулась к нему, но тут же рухнула на землю у его ног. Это был сон, страшный сон, ничего другого не могло быть, и ее била дрожь, руки сжались в кулаки, до боли, до крови, и слова вырывались сами, против воли, да, сами собой...

– Прошу, отпусти меня! Я никому не скажу про тебя, никого не приведу сюда! – Торопливые, еле слышные слова. В горле застрял вкус крови и слез. – Никому не скажу, что здесь твой алтарь, никто его не осквернит, я не приду в твою рощу, я...

Она не успела заметить, как он поднял ее. Еще мгновенья назад она лежала, глотая теплый воздух и пытаясь вжаться в землю, а теперь стояла и смотрела ему в глаза.

Он глядел на нее с любопытством и удивлением, и в этот миг она могла поклясться, что все мольбы были напрасны. Он никогда ее не отпустит.

– Ты хочешь идти? Иди. – Лабарту тряхнул головой, и капюшон соскользнул ему на плечи. В ушах у него были серьги, свивающиеся кольцами медные змеи. Кто поклоняется змеям? Шай боялась думать об этом. – Иди, – повторил Лабарту. – Я могу подождать. Но, прошу тебя... – Он словно задумался на мгновение, а потом продолжил: – ...Будь осторожна, Шай.

И тут он улыбнулся вновь, и Шай не выдержала. Она рванулась и помчалась прочь, вниз по склону, из рощи, и дальше, вдоль ручья, к городу. И лишь добежав до нового моста, остановилась, чтобы перевести дыхание, и оглянулась. Никто не преследовал ее. Никого не было поблизости.

Хищники

Хотел бы я знать, для кого пишу эти строки. Для себя, для своих обращенных, для друзей? Не для людей, это точно. Но рука сама тянется к перу и бумаге, и не все ли равно почему?

Я снова здесь, на берегу великой реки. Но где белые стены и корабли со всех концов земли? Все это осталось в прошлом, в глубине времен. Жаркий ветер пустыни, грязные улицы, запустение и нищета – вот какова теперь Александрия.

Здесь я впервые обрел собственные владения, охотничьи угодья. Теперь это принято называть "территорией". Раньше говорили "земля" или "город". Но смысл не изменился.

В ту пору я лишь недавно стал сам себе хозяином и пытался в одиночку выжить в городе, раздираемом враждой. Египтяне ненавидели греков, а греки – египтян, и потому власти поощряли евреев приезжать в Александрию, надеясь, что новая волна переселенцев погасит смуту. И вскоре вырос новый квартал – еврейский.

Тогда я и встретил хозяина Иудеи.

Я был никем – одинокий вампир, охотящийся, где придется. Людские распри меня не интересовали, а себе подобных я старался избегать.

Чужаков я почувствовал издалека и хотел уйти с дороги, но не сумел. Солнце пылало над головой, и лучи его проникали в самое сердце. Рыночная площадь гудела, шумела и двигалась. Я не был голоден, но все же голова кружилась от запаха крови людей и животных.

И потому я ошибся, не оценил расстояние, а потом эти трое появились передо мной, и уходить уже было поздно.

Девушка и двое мужчин рядом с ней. Один выглядел совсем юным, хотя сила его говорила, что это не так. "Ему тысяча лет", – так я подумал, а потом заглянул в глаза, темные, с искрой насмешки, и понял, что ошибся. Он был старше, гораздо старше.

Второму было не больше ста лет, тут я не мог ошибиться. Обратили его уже взрослым и, должно быть, прежде он был воином, – все говорило об этом: его осанка, оружие и взгляд. Он был гладко выбрит по греческой моде, но одет по-еврейски.

Девушка, на вид хрупкая и тонкая, смотрела спокойно, оценивала, и от этого взгляда мне стало не по себе. Свободная уже и сильная, хоть и слабее того, первого.

Мне ничего не оставалось, я подошел к ним и сказал:

– Я Амоннахт и живу в египетском квартале.

– Египтянин? – спросил тот, что выглядел обманчиво юным, и широко улыбнулся. Клыки на миг блеснули на солнце. – Я Лабарту, хозяин Иудеи.

Я слышал о нем. Говорили, что он может сковать чарами не только людей, но и пьющих кровь. Я знал, что надо быть осторожным.

– Это дети моего сердца, – продолжал Лабарту. – Шай и Шимон.

Да, я хотел говорить осторожно, но в ту пору слова у меня часто вылетали быстрее мыслей, а привычку насмешничать я не изжил до сих пор.

– Ты по именам их подбирал? – спросил я. – Чтобы хорошо звучали вместе?

Но Лабарту не рассердился. Он засмеялся и хлопнул меня по плечу.

– Нет, не подбирал, судьба вела меня. – Говорил он легко, словно давно знал меня. – Думаю, мы поладим. Скажи, кто хозяин Александрии?

– Здесь нет хозяина, – ответил я. – Каждый охотится в своем квартале и старается не заходить к другим.

Лабарту нахмурился, переглянулся со своими обращенными, сказал им что-то на еврейском языке.

– Охотятся там, где живут? – спросил Шимон. В его взгляде мне почудилось презрение. Девушка, Шай, ничего не сказала, лишь удивленно подняла брови.

– Безумная страна Египет, – проговорил Лабарту и покачал головой.

– Такие порядки в этом городе, – согласился я. – Но, сказать по правде, я им не следую. Слишком опасно.

Мгновение он смотрел на меня, и я не мог прочесть его взгляд.

– Нам нужно проговорить, – сказал он наконец.

Лабарту привел меня в дом обычный для еврейского квартала – двухэтажный, с плоской крышей. Внутри было прохладно и чувствовалось, что хозяева еще не успели по-настоящему тут обосноваться. Дом казался пустым, и наши голоса отдавались гулким эхом.

Мы сели, и Шай поставила кувшин на стол. Я ждал, что скажет хозяин Иудеи. Но тот не торопился: разлил вино по чашам, произнес приличествующие случаю слова. Вино было густое, чуть терпкое на вкус, не разведенное водой. Но вампиру не так-то легко опьянеть, и потому я мог наслаждаться напитком, не думая о последствиях.

Я смотрел на Шимона. Тот осушил чашу одним глотком, жадно, и в глазах у него был блеск сдерживаемой жажды.

– Долго еще? – спросил он, повернувшись к Лабарту.

– Нет, – ответил тот и взглянул на меня. – Скажи, много ли таких как мы в Александрии?

Я закрыл глаза и вспомнил всех, по именам и кварталам.

– Было восемь. Но о двоих я давно ничего не слышал.

– И ты не боишься? – продолжал Лабарту. – Не боишься нарушать правила города, в котором живешь?

– Если бы все восемь объединились, стоило бы бояться, – согласился я. – Даже если бы объединились трое. Но каждый сам по себе. И я обхожу их стороной.

Лабарту кивнул и вновь повернулся к своему обращенному.

– Скажи мне, Шимон... Если бы ты стал искать жертву в этом городе, куда бы ты пошел?

– В гавань, – не задумываясь, ответил Шимон. – Там много людей, но есть, где укрыться. Если бы я искал жертву, я отправился бы туда прямо сейчас, пока светит солнце и народ толпится на пристани, и без труда вернулся бы до заката.

Лабарту улыбался, слушая ответ. Разговор был похож на привычную игру в вопросы и ответы.

– Хорошо, Шимон, – сказал Лабарту. – Иди.

Шимон встал, поклонился и вышел. Не медлил ни секунды. Я мог понять его – жажда не станет ждать.