Сон

Волки. Сущие волки все эти родовитые Воротынские, Долгорукие, Юсуповы. В глаза не глядят. Боятся недреманного ока опричного. Неровен час сам Иоанн Васильевич прознает, что неслухи боярские супротив воли царской идти норовят. Препоны чинят да мошну бездонную набивают.
Особливо кланяться — да кому!выскочкам худородным! - спесь княжеская не велит, а остерегаться — остерегаются. За глаза слова поносные говорят, лают матерно. Татью да аспидами величают. Давеча отроки шептались, дескать на пиру у князя Оболенского чашу круговую пустили. За избавление от кромешников, что выкормышами диавольскими зовутся да с песьими головами, у седла притороченными, скачут.
Тяжел, ох тяжеленек на руку царь-батюшка. Тяжел да на расправу скор, не зря Грозным прозывают.
Волю великую дал выкормышам царским. И спрос с них не абы какой: не токмо собственной шкурой — всем родом рискуют. Под корень изведет батюшка и свойственников, и слуг и даже скотину безвинную. Все спалить-посечь велит, коли службы не справишь как следует. Поверишь посулам али не всю подноготную о делах изменных выпытаешь. Поведешься на мзду або речи боярские медовые. Ни жонок, ни детушек малых не помилует. Вот и стараются опричники. И за страх, и за совесть, и за долю немалую, награбленную у бояр опальных.

Не приведи господь государеву человеку слабину дать — в горло вцепятся, до печенок проедят. Не просто кровушку пустят - на живот биться будут.

***

О-хо-хонюшки, грехи наши тяжкие. Вроде бы и не стар еще Лукашкин сын, крепок телом. Чай и разумом господь не обидел. Муж изрядный, в самом соку. Третий десяток разменял. Да вот беда, родом не вышел. Из захудалых. В разрядных книгах в последних рядах писан. Опять же, красой особо не похвалиться: рожа оспой порчена. Таких, шкурой страховидных, скуратами кличут.
Зато ныне к делам государевым приставлен. Не боится ручки белые запачкать. Света белого не видит. Все изветы проверяет, крамолу изводит. Да вот беда: чем строже спрашивать приходиться, тем больше подлости людской открывается.

Вона как, спину заломило от трудов праведных. Не диво: сидючи в сыром подвале здоровья не прибавить. Прилечь что-ли на лавку, пока пытошных дел мастера со двора в обжорный ряд отправлены. Служба у них непроста, сил требует много, вот и дал молодцам три денги новых. Не какие-то куны бусурманские, затертые — блестящие «сабельники» на государевом дворе чеканенные. Сребряные «чешуйки» нынче в почете: щей корчагу купить, пирогом закусить хватит. Старшой , Еремка, парень понятливый, таровитый. И сам поест, и товарищей накормит, и начальство порадует. Знает, ухарь, как уважаю кулебяку грибную с пшеном сарацинским.

***

Ах, матушка, матушка. Какие пироги знатные на стол подавала. С ягодой, с вязигой, с сыром. А пуще всего — с грибами. Похлебки, кисели, каши — этого вдосталь. Осенью, после Семенова дня на столе являлась дичина. А вот курники да пряники только по великим праздникам.

Пятеро сынов было у матушки. Пятеро, да не все в возраст вошли. Гришенька, первенец, херувим златокудрый. После трех дочек уж и не чаяла мужу наследником поклониться. Радость родительская. Утеха сердешная. Опосля еще троих сынов господь послал. Крепких, бойких, голосистых.
Жили-то не шибко богато. Хоть и дворяне, но земли скудные. Деревеньки убогие, избы по черному строены. Да и где ж холопам добром обрасти, коли то неурожай, то набеги, то Ярило за тучи спрячется. Вместо тепла — дожди. Вместо крепкого снопа аржаного — гниль одна.
Однова совсем горько пришлось. Лютый мор о том годе был. Смертушка людей косила, не жалела. Вот и отчий двор не обошла. Девок не тронуло, а братовья — все четверо — в жару метались. Матушка едва сама в могилу не ушла. Денно и нощно костлявую от сынов отгоняла. Только ее заботами и поднялись на ноги Третьяк, Неждан, Яков. Да не всех отмолить смогла. Ушел Гришенька. Сгорел от лихоманки болотной. Недолго души ангельские на земле задерживаются.
Видно в отраду, уж когда о внуках забота пошла, послал господь матушке еще одно дитя. Сыночка ненаглядного. Крестины пришлись на вьюжный Григорьев день, вот и наречен был младенец Григорием. А матушке утишение получилось. Вроде как первенец ее вернулся. Хотя ни на херувима, ни на безмолвника новый жилец похож не был: волосом рудый, голосом басистый, до жизни жадный.
Уж как она младшенького дитенка тетешкала — баловала. Как орлица Малюту свого берегла. От глаза дурного, от болести всякой, от зверя дикого. Да только озорником рос Малюта. Непоседой. Хоть и любил маменьку всем сердцем, одначе рос неслухом.

***

Сладко, ах как сладко дремлется Григорию Лукьяновичу. В поминании об отчем доме, о детских забавах, о давно усопшей матушке. Так сладко, что и глаз открыть нельзя. Словно монетами тяжкими вежды придавлены. Да делать нечего, скоро добры молодцы явятся. Без надобности им начальника строгого в эдаком млявом виде застать. Распустятся — рассупонятся. Избалуются без руки крепкой, без тычка вразумительного. Особливо Еремка. В силу, подлец, входит. Того и гляди окрысится, страх потеряет. Власть над боярами опальными в голову стукнула. Мыслит, что удержу ему не будет. Кому вечор на двор и помыслить не мог попасть, шапку ломал, сегодня плетью по спинушке белой прохаживается.

Матушки-батюшки, где это я? Откуда свет небесный да палаты чудные? Над головой оконца прорублены. Не бычьим пузырем али холстиной промасленной — слюдой дорогущей затянуты. Лучисто, словно день белый на дворе, а ведь уж вечор наступить должон. Зимний-то день короток. Аще дух благорастворимый. Не как в храме божьем, не ладаном — чистотой пахнет.
Лавки вкруг… с чудинкой. Наши-то широкие, крепкие, лиственичные. На века деланные. А тут юркое недоразумение, разве что кожей обтянутое. Как на такой допрос вести — неведомо. Изменник ведь елозить норовит. Ужом вертеться коли с острасткой приступаешь.

А уж цепи-то, цепи! Не инакше как из сребра деланы! Это ж сколь богатства на допыт грешников унылых потрачено.