Сон

ВСТРЕЧА

Встреча

В предрассветном мареве, когда город еще кутался в сонные тени, я, словно неприкаянный скиталец, несся по блестящим от дождя улицам, тщетно пытаясь укрыться от разбушевавшейся стихии. Небо, словно исполинское полотно, расчертила молния, и вслед за ней раздался грозный рык грома, обрушивая на город яростный поток воды. Не успев промокнуть до нитки, я нырнул под спасительный козырек автобусной остановки. Дождь, словно обезумевший оркестр, барабанил по жестяной крыше, его рев заглушали лишь утробные вздохи проезжающих машин. В этой симфонии уныния, я, одинокий путник, погрузился в бездонный колодец размышлений. "Кто мы, люди? – вопрошал я сам себя. – Пылинки, затерянные в космической пыли, обреченные на мимолетное существование? Или же случайная искра в этом безбрежном, таинственном мироздании?" В мире, где человеческая жизнь – лишь краткий миг, где нам не дано постичь вселенские загадки. Может быть, нам и не суждено узнать ответов, но если это так, то почему? Вдруг, словно хрустальный колокольчик, в мои мысли ворвался тихий плач. Забыв обо всем, я обернулся и в полумраке предрассветной дымки увидел силуэт девушки, съежившейся на скамейке у края остановки. Девушки, которой предстояло в будущем поколебать основы моего мироздания. Ее скорбь была осязаема: она то и дело прижимала к лицу платок, впитывая горькие слезы. Наблюдая за ней, я понял, что ее сердце – израненная птица, а в глазах плещется океан боли. И, несмотря на то, что она была незнакомкой, я решился нарушить ее безмолвное страдание, не рассчитывая на ответные слова. Собравшись с духом, я подошел ближе и, запинаясь, пробормотал:

– Простите, если это неуместно, но могу ли я вам чем-нибудь помочь?

Мои слова повисли в воздухе, но, не желая отступать, я продолжил:

– Прошу прощения за назойливость, но сегодня такой промозглый день, что даже без ваших слез на улице царит вселенская тоска. Не хотите ли выговориться незнакомому человеку? Может быть, это поможет вам хоть немного облегчить свою печаль?

Казалось, мои слова задели самые сокровенные струны ее души. Она подняла голову, и ее пронзительные зеленые глаза, полные невыразимой грусти, встретились с моими. Она тихо спросила:

– Вы верите в Бога?

Ее красота ослепляла, голос звучал как небесная музыка, умиротворяя дождливую атмосферу, и она с тревогой ждала ответа незнакомца.

– Я верю в Бога, а вы? – выпалил я, словно невольный вопрос.

Откинув остатки горьких чувств, она неспешным жестом изящной руки стерла последние слезы со щек, порозовевших от волнения, и вступила в разговор.

– Возможно, я верила до тех пор, пока не встретила одного человека. Теперь нет, у меня больше нет сомнений, я знаю наверняка, что Бога не существует.

– Безумец, его слова не стоят и ломаного гроша! Неужели это он – причина вашей глубокой печали, этих слез, струящихся по вашим прекрасным глазам? Он посмел сказать вам, что Бога, в которого вы так искренне верили, не существует?

– Простите, возможно, я не совсем ясно выразила свою мысль в начале нашей беседы. Но я хочу быть честной: мой взгляд на этот вопрос всегда был скорее научным, нежели религиозным. Я всегда считала, что Бог – это инструмент, созданный более умными и амбициозными людьми, чья единственная цель – неограниченная власть над менее образованными, но более усердными крестьянами и простыми людьми.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что испокон веков бедные крестьяне и простой люд, которых преследовали и лишали всего, свободы и права на жизнь, были гонимы теми, кто эксплуатировал и обогащался за их счет. И в тот переломный момент, из уст жадного до власти человека прозвучал голос Бога. Он, во имя вымышленного божества, внушал обреченному человеку надежду на светлое будущее, возвращая ему веру, которая возвеличивала имя его.

– Вы утверждаете, что не Бог создал человека, а человек – Бога? Это невероятно! Я никогда не слышал ничего подобного! Я ведь дважды в неделю посещаю церковь, где, склонив голову перед иконами, изливаю душу, молюсь, прошу прощения за грехи. После исповеди я всегда чувствую облегчение, словно камень с души упал, ведь я очистился, соединившись со Словом Господа. Но то, что говорите вы… Мне это непостижимо.

– Почему вы так испуганы? Возможно, страх мешает вам поверить в собственные силы. В силу сделать выбор, но вы снова ищете защиты у существа, чье лицо вам неизвестно, умоляя его о милости и помощи. Разве это не странно?

– Я не отрицаю, что страх порой проникает в самое сердце, но я верующий человек, слуга Божий, а всякий раб Божий испытывает страх. Я же человек, и я всегда это помню.

– Конечно, вы имеете право на это мнение, но разве не в этом величие творения Господа? Сотворить мир по образу и подобию Своему, приравняв тем самым человеческий род к Своему величию?

– Я вижу, к чему вы клоните. Раз Бог создал людей по Своему образу и подобию, то, по-вашему, Он не хотел, чтобы они были Его рабами.

– Мне интересно, если он создал мир, подобный себе, и пошел на такой радикальный шаг, то почему же он обрекает людей на страдания?

– Возможно, только в страданиях мы способны постичь глубину человеческой природы, ту искру Божью, которая в ней горит. Кто вы, и почему я так увлекся нашим разговором, что забыл о главном? Если не воля Божья причина ваших слез, то что или кто заставляет вас так страдать?

– Это тот, кого вы назвали безумцем.

– Он вас обидел и оставил?

– Да, он бросил меня в самый неподходящий момент.

– Почему?

– Это очень длинная история. Вы действительно хотите её услышать?

– Давно мне не встречались столь интересные собеседницы. Разумеется, я не упущу возможность продолжить нашу беседу.

ЗНАКОМСТВА

С самого рассвета разбушевалась стихия, словно небеса разверзлись, и мелкая морось, подобно серым слезам, омывала город. Начав дежурство, я погрузилась в лабиринт историй болезни новоприбывших пациентов, впервые ступивших на порог нашей лечебницы. В руках затрепетала пятая анкета, и словно зловещее предзнаменование, на ней алела надпись, выведенная красным фломастером: "Тот, у кого нет имени".

В графе "возраст" зиял пугающий прочерк, словно зияющая бездна, поглотившая личность. Идентичная пустота царила и в остальных паспортных данных. Предварительный диагноз, словно клеймо, гласил: шизофрения второй степени. Причиной госпитализации стала отчаянная тяга к самоуничтожению, а также зловещие провалы в памяти, словно черные дыры, возникавшие в периоды обострения недуга. В ходе кропотливого изучения анамнеза выяснилось, что на третий день после интенсивной терапии пациент вернулся из мрака беспамятства, и безумие на время отступило. Лечащий врач, оценив его состояние как шаткое затишье перед бурей, настоял на немедленном психиатрическом обследовании.

По указанию врача, словно повинуясь невидимой нити, я вызвала медсестру и распорядилась доставить больного в мой кабинет. Вскоре раздался тихий стук, едва различимый в какофонии больничных будней. "Войдите!" – произнесла я четко и громко, словно пытаясь пробиться сквозь пелену его внутреннего мира. Но дверь оставалась недвижной, словно запечатанная печатью отчаяния. Не в силах ждать, я сама приоткрыла дверь, и мой взгляд столкнулся с бездной в человеческих глазах – с самой Смертью, которую он так упорно искал. Измученное, истощенное лицо, словно икона скорби, повергло меня в леденящий душу ужас. Страх сковал меня перед той бездной боли и страданий, что таилась в нем, – боли, выжженной на его исхудавших, костлявых скулах, словно руны проклятия.

Его растерянное лицо застыло в маске изумления, и мы смотрели друг на друга, словно два заблудших путника, затерянных в тумане. Наконец, собрав волю в кулак, я пригласила его войти, словно протягивая руку из пропасти. Лишь со второй просьбы он медленно переступил порог, словно преодолевая незримый барьер, отделяющий мир живых от царства теней. Подхватив его за локоть, я провела его вглубь кабинета, где с осторожностью усадила за стол, словно боясь одним неловким движением разрушить хрупкое равновесие его разума. После тягостной паузы, когда мы оба перевели дух, я с осторожностью начала нашу необычную беседу.

-- Как ваше самочувствие?"

-- Доктор, спасибо, чувствую себя гораздо лучше, чем вчера, словно пелена спала с глаз."

-- Приятно слышать, что вы догадались. Да, я ваш лечащий психиатр. Хочу, чтобы вы знали: если вам не подходит мой подход к лечению, вы вправе обратиться в администрацию больницы и попросить другого специалиста. Это ваше неотъемлемое право."

-- Я не имею ничего против вас, вы кажетесь лучом света в этом мраке. Ваша красота опеняет."

-- Спасибо за комплемент. Вы сказали, что ваше самочувствие улучшилось по сравнению со вчерашним днем. В связи с этим у меня возник вопрос: помните ли вы вчерашний день? Если да, то как его провели, какие картины запечатлелись в вашей памяти?"

-- Вчера, словно после долгой ночи, я очнулся под бледными лучами солнца, и моя душа, казалось, вернулась в измученное тело. Лёжа на кровати с белоснежными простынями, словно на смертном одре, я пытался вспомнить, что произошло, но память была пуста, словно выжженная земля, и лишь острая, порой нестерпимая боль пронзала меня. Вдруг раздался шепот, словно из преисподней, повторяющий одно и то же:

"Говори тише, – он твердил, – иначе они услышат, и всех нас постигнет беда, словно кара небесная!"

Обернувшись, я увидел мужчину, сидящего на соседней койке. Небритое лицо, кудрявые рыжие волосы, длинные до плеч, и полосатая пижама, словно роба узника. Его глаза, безумные и широко расставленные, неотрывно смотрели на меня, словно он видел нечто, недоступное моему взору.

"Где я нахожусь?" – спросил я, словно тонущий, хватаясь за соломинку его ответа.

"Говори тише, вдруг они услышат, и всех постигнет беда!" – снова повторил он, словно заевшая пластинка.

"Кто они?" – повторил я, словно эхо в пустом колодце.

"Само Зло, несокрушимое, – задумчиво произнес он, словно пророк, предрекающий гибель.

Кивнув, он указал пальцем на форточку, отделяющую нас от коридора, и показал, как мимо проёма мелькают силуэты людей в белых халатах, словно призраки.

"Я в больнице?" – опять спросил я, словно умалишенный.

Вне себя от страха, он метался, откидывая голову то вправо, то влево, и с ужасом прохрипел:

"Гораздо хуже, ты обречён на вечные муки! Ты в аду, где нет надежды!"

"Но ведь это больница, а в белых халатах – врачи", – пробормотал я вслух, словно пытаясь убедить себя в этом.

"Там тьма, непроглядная тьма! – снова произнес он. – Но я не в силах справиться с ними в одиночку, я сломлен…"

После этих слов рыжего безумца в палату вошли медики. Один из них попытался объяснить мне, где я нахожусь.

"Как ваше самочувствие?" – спросил доктор, обращаясь ко мне, словно к ребенку.

Я ответил, что чувствую себя хорошо, и попросил отпустить меня, но врач был неумолим и котегоричен.

"Домой пока не получится, дорогой, тебе предстоит длительный курс лечения"

"Лечение? От чего? Я чувствую себя хорошо!" – ответил я, словно протестуя против несправедливого приговора.

Врач был непреклонен в своем заключении, оглашая мне порочный вердикт.

"Понимаете, молодой человек, ваша болезнь может развиваться с такой скоростью, что сознание просто не успевает адаптироваться к стремительному натиску недуга. В результате в глубинах вашего ума образуется черная дыра, поглощающая вашу реальность, и наступает разрыв – начало бессознательного состояния. Мы предполагаем, что у вас шизофрения, и наша первоочередная задача – вылечить вас и определить, представляете ли вы опасность для окружающих."

Испуганный грозным приговором, я продолжал настаивать на своем, словно отверженный, молящий о милости.

БАРОН

Детство моё было вымощено одиночеством, как мостовая разбитыми камнями. Я не знал ни ласки, ни тепла – словно сирота, прибившийся к чужому костру. В этом городе-лабиринте блуждал я, словно потерянная душа, алчущая хоть искры защиты. Моими приютами становились руины старых садов, скелеты полуразрушенных строений. Там я находил обломки былого, которые не дарили уюта, но служили подобием щита от безжалостной стихии. Зимой искал я убежище надежнее, где можно было спрятаться от ледяного дыхания ветра, от колючего холода и неумолчной суеты – место, где тоска могла хотя бы на миг отступить. Тёплый вздох трубы рождал мираж домашнего очага, и я рисовал в воображении иную жизнь, сотканную из любви и заботы, с близкими людьми и собственным кровом. Но утро, как безжалостный палач, обрывало нить грёз, возвращая к суровой реальности: пустому желудку и лютому холоду, гнавшим меня снова в путь, в вечном поиске хоть крохи пропитания.

И где бы я ни оказывался, голод мой находил своё утоление. Повара, словно ангелы-хранители, всегда протягивали руку помощи, одаривая едой и запасами на дорогу. Эта доброта сопровождала меня до весны, пока однажды в знакомом месте меня не встретили не с привычной лаской, а с волчьим оскалом ловцов беспризорников. Двое мужчин и девица с каменными лицами, без капли вежливости, окрестили меня бездомным псом и попытались схватить. Но я вырвался из их цепких лап, словно тень, и скрылся, слыша лишь вдали, как завывание ветра, отголоски их яростных криков. Время от времени доносились обрывки фраз, словно кто-то пытался докричаться в пустоту:

– Куда бежишь, негодник? Ведь мы тебе добра желаем! Вернись, в интернат пойдёшь!

Но я летел, как стрела, выпущенная из лука, пока не оторвался от преследователей, пока не убежал от города в самую глушь. Река, словно змея, преградила мне путь, и я остановился, решив обосноваться на новом месте – в устье ручья. Построив шалаш из веток, я впервые в жизни обрёл подобие дома, где и прожил до середины лета.

Научившись выманивать раков из песчаных нор, я утолил голод. А к лету, в часе ходьбы от моего шалаша, я наткнулся на заброшенный, но плодоносящий сад, где деревья ломились от налитых солнцем яблок и груш, чей вкус до сих пор пьянит меня, словно терпкое вино. Но с каждым новым днём ко мне подкрадывался час расплаты. И вот, снова на протоптанной тропе, я прокрался через дыру в колючей ограде и оказался на своём любимом дереве, чьи ветви стонали под тяжестью плодов. Не успел я сорвать приглянувшуюся грушу, как внизу раздался грубый голос:

– Мерзкий воришка! Попался!

Я взглянул вниз и увидел бородатого человека, державшего в руках ружьё, которое он, взведя курок, направил на меня. Охваченный ужасом, я оступился, сорвался с ветки и рухнул на землю, словно сбитая птица, потеряв сознание. Не знаю, сколько времени прошло с той минуты. Очнулся я от адской боли, пронзавшей всё тело, словно меня перемололи жерновами, кости ломило, в ушах звенело, как будто гвозди вбивали в голову.

Мне было страшно и мучительно. Вокруг царила кромешная тьма, из которой доносился злобный и не ряшлевый лай собаки. Я попытался встать, но нога была скована цепью, звеневшей при каждом движении. В ответ на этот звук послышался тяжёлый топот сапог, и скрипнула дверь, пронзив мрак лучом света. Передо мной предстал тот самый бородатый человек, который, приблизившись, присел на корточки и спокойно произнёс:

– Бог свидетель, если бы ты не свалился с того дерева, лежал бы сейчас в сырой земле. Но там, наверху, распорядились иначе. Пусть будет так, как им угодно. Живи и помни, кому ты обязан тем, что ещё ступаешь по этой грешной земле.

Так я стал пленником. Мальчишка оказался в рабстве у цыганского барона по имени Ромулу. Утром с тем же скрипом двери ко мне вошёл цыганёнок, немногим старше меня, и, достав из кармана ключи, неуверенно принялся отмыкать кандалы на ноге. Наконец, справившись с замком, он повелительно произнёс:

– Вставай!

Я поднялся во весь рост и с удивлением обнаружил, что выше его. Разъярённый этим, он ударил меня по голове и презрительно пробурчал себе под нос:

– Негоже батраку на хозяина свысока смотреть. В моём присутствии будешь в коленях сгибаться, чтобы твоя голова ниже моей была!

Он повторил удар, чтобы я усвоил урок, и я тут же согнулся, пригнувшись ниже его.

– Ступай за мной, воришка! – удовлетворённо произнёс он снова, и я, не имея выбора, поплёлся за ним, словно калека, с болью, охватившей всё моё тело. Выйдя во двор и ступив босыми ногами на сырую от росы траву, я почувствовал облегчение. Влага на пятках измученных ног вернула меня к жизни, и мне захотелось жить, несмотря на все трудности, которые уготовила судьба.

Миновав двор, мы приблизились к беседке, за столом которой сидел старик в рваной рубахе, с густой седой бородой и тяжёлым взглядом несчастного человека, неотрывно смотревшего на нас. Цыганёнок гордо произнёс:

– Старик, принимай к себе в помощь воришку.

Старик вздрогнул и неуверенно ответил:

– Бога побойтесь, какой из него помощник? Он, пожалуй, вчера только ходить научился…

Но цыганёнок был непреклонен:

– Барон так велел.

Старик развёл руками в недоумении и тихо проговорил:

– Велел так велел.

Цыганёнок повернулся и медленными шагами удалился, а я остался в компании милого старика, который тут же заговорил со мной добрым голосом:

– Как тебя угораздило попасть в это проклятое место? И хорош уже передо мной как курица стоять. Я такой же батрак, как и ты, только пенсионер, собирающийся на вечный покой.

Я выпрямился и облегчённо вздохнул. Переведя дух, робко присел на стул из обрубка дерева, и тут же из глаз моих брызнули слёзы – ноги раздирала боль, рана кровоточила. Старик, увидев, что я схватился за ногу, бросился ко мне и, закатав до колена рваные штаны, стал колдовать над моей болью, тихо приговаривая себе под нос:

ДИАЛОГ-1

-- Ваш рассказ – это симфония страдания, пронзающая самое сердце. Я чувствую вашу боль, но и восхищаюсь тем, как сквозь тернии обстоятельств вы сумели вырваться к свету. Сейчас я буду задавать вопросы, опираясь на услышанное. Мы должны понять, не таится ли в потаенных уголках вашего сознания диссонанс с вашими словами. Это деликатная, но необходимая процедура. Итак, скажите мне, что вы думаете о той мимолетной буре, что унесла жизнь вашего старого товарища?

-- Дни его были словно осенний лист на ветру – сочтены. Срок его "заключения" подходил к концу. Если бы не тот шторм, барон просто вырвал бы его сердце из груди. И тогда, когда старик понял, что его ждет участь горше самой жизни, он впервые воззвал к тому, кто уготовил ему эту участь. Наверное, там, "наверху", услышали его мольбу, решили, что даже самый падший не заслуживает такой муки. И тогда "Он" призвал его душу быстро и безболезненно. На лице моего товарища застыла блаженная улыбка – печать избавления.

-- Когда вы говорите "Он", вы имеете в виду Бога? Господь забрал душу вашего друга?

-- Тот, кого вы зовете Богом – лишь миф, призванный смирять участь заключенных, инструмент страха. Моего друга призвал не Бог, а Таинственный Голос, который вершит судьбы с момента оглашения приговора и до самой свободы.

-- Вы постоянно повторяете слово "заключение". Почему? Вы считаете себя узником?

-- Возможно, вы сочтете меня безумцем, доктор, но да, я – узник.

-- Не стоит так волноваться. В наше время границы между нормальными и не нормальными размыты. Я была бы вам признательна, если бы вы поделились тем, что гложет вас изнутри. Почему вы дали именно такой ответ?

-- Потому что это истина, доктор.

-- Вы действительно верите, что жизнь – это тюрьма или её подобие?

-- Да. Я знаю это наверняка.

-- Что заставило вас в это поверить? В чем корень этой идеи? Ваш ответ важен для наших бесед. Возможно, именно там кроется источник вашей "болезни". Позвольте мне помочь вам найти его.

-- Я не отрицаю, доктор, что мои суждения отличаются от общепринятых. Но я – человек, осужденный и приговоренный за убийство к столь долгому и мучительному наказанию. Наказание по имени Жизнь.

-- Что вы хотите сказать? Поясните, о каком убийстве вы говорите?

-- Я убил человека, себе подобного.

-- Когда это случилось?

-- Это случилось до моего рождения. Рождение, которое в моем мире называется заключением.

-- О каком мире вы говорите? Где он находится?

-- В мире, где светят два алых солнца. Дорогу туда может отыскать лишь тот, кто испускает последний вздох.

-- Вы хотите сказать, что убили человека на другой планете, в мире с двумя красными солнцами, и за это преступление были осуждены и "перерождены" на Земле? Я правильно поняла?

-- Да.

-- Как вы пришли к такому выводу? Что побудило вас в это поверить?

Втянувшись в разговор и честно отвечая на мои вопросы, он на мгновение засомневался, стоит ли открывать свой секрет. Взвесив все "за" и "против", пациент снова вернулся в беседу.

-- Побудил меня сон, открывший глаза на правду.

-- Расскажите мне об этом сне. О том, что вам привиделось.

Заданный вопрос заставил его нервничать. Он едва заметно покачивал головой из стороны в сторону, словно кто-то противился ему. Возможно, его вторая сущность. Он на мгновение отстранился от реальности, погрузился в себя. Но это состояние было мимолетным, и вскоре он начал рассказывать о сне, явившемся ему в далеком, далеком детстве.

СОН

Усталость накрыла меня, и я провалился в сон, где открылся путь в этот Богом забытый край, обреченный на вечные муки.

День прозрения, так мы называем рассвет в наших краях, вспыхнул над горизонтом. На востоке полыхали два огненных солнца, и я, созерцая их из окна, смаковал горячий, изумрудный напиток, что вливал в меня энергию и безудержную радость бытия. Внезапно, ведомый жаждой свежего воздуха, я вышел во двор, где пестрели небывалые цветы и растения, калейдоскоп красок, невиданный ни единым смертным оком. Миновав оранжерею, я достиг места, где меня ждал транспорт, и в мгновение ока очутился на золотистой магистрали, пронзающей небеса. Она устремлялась в бескрайнюю даль, и я мчался по ней, словно комета, оставляя позади черно-белые, величавые облака – словно застывшие в вечности сны.

После долгого пути и спуска с главной артерии, я оказался на второстепенной трассе, круто уходящей вниз. Вскоре мой путь завершился у гигантского стеклянного монолита, куда мои ноги несли меня, словно по злой воле. Внутри, я неустанно искал кого-то, и наконец, без стука, распахнул нужную дверь. Я оказался в просторном зале, где в дальнем углу, у окна, возвышался огромный стол, за которым восседало существо, смутно напоминающее человека. Встретив его без тени страха, я попытался заговорить на непонятном, но мелодичном языке, который, как оказалось, был ему знаком. Наша беседа, однако, обернулась яростной дискуссией, переросшей в спор, а затем – в физическое противостояние. В слепой ярости я схватил со стола золотую статуэтку и обрушил её на голову созданию, которое рухнуло на мраморный пол, словно подкошенное древо. Не успел я осознать ужас содеянного, как оказался прикованным к электрическому стулу, внимая словам служителя закона, предвещающим мой неминуемый конец.

– Заключенный, вам предъявлено обвинение в тягчайшем преступлении – убийстве соплеменника. За это злодеяние вы лишаетесь права на защиту и приговариваетесь к вечной каторге в самых отдаленных уголках вселенной.

Звонкий удар молотка по столу прозвучал как похоронный звон, утверждая приговор без права на обжалование.

– Осудить. Приговор привести в исполнение.

Мощный электрический разряд пронзил меня насквозь, испепеляя каждую клетку тела. Земля ушла из-под ног, и сознание, словно по темному туннелю, взмыло ввысь, пока не растворилось в безграничном космическом пространстве. Там, на орбите моей звезды, меня встретил таинственный голос, принадлежащий невидимой силе, управлявшей моей судьбой испокон веков.

– Протяни ладонь, заключенный.

Из безмолвной тьмы прозвучал тот же загадочный голос, словно эхо вечности.

В панике и ужасе я протянул свою невидимую ладонь и ощутил нестерпимую, обжигающую боль, пронзающую руку, как клеймо судьбы.

– Твой путь предопределен прошлым. Такова твоя карма, такова твоя судьба.

И тут же я был отброшен в бездонную пустоту космоса, и скорость моя росла в геометрической прогрессии, пока я не превратился в сверкающий шар энергии, подобный молнии, рассекающей космическое пространство. Моя траектория пролегала сквозь планеты и звезды, оставляя за собой шлейф неописуемой красоты.

Мое путешествие завершилось с оглушительным грохотом, и я был втянут в ослепительный голубой свет, который все усиливался и рос, превращаясь в гигантскую, пульсирующую жизнью планету. В стремительном столкновении со скоростью света меня пронзил мощный удар, после которого я задохнулся, задыхался до тех пор, пока не прозвучал крик новорожденного младенца – мой крик. И я оказался в месте своего заточения, в этом забытом Богом мире, где я родился, чтобы искупить свои грехи.

Первый вздох ознаменовал не начало, а лишь продолжение бесконечного круга. Словно Феникс, восставший из пепла собственного преступления, я вновь оказался в колыбели, где стены — не что иное, как прутья невидимой тюрьмы. Каждый прожитый день был каплей яда, медленно отравляющей душу, напоминая о неотвратимости расплаты. Мир вокруг — лишь бледное отражение той вселенской красоты, что некогда мелькала в полете сквозь космос.

Годы текли, как слезы по лицу вечности, и я, пленник земного бытия, наблюдал, как горизонт надежды тает в багровых закатах.

ДИАЛОГ-2

Последние слова Сирота произнес с дрожью в голосе, словно наступив на оголенный нерв, и, вновь схватившись за голову, принялся шептать, словно молитву безумия, наматывая слова на засохшие и треснутые губы.

— Если бы не эта проклятая статуэтка… быть может, избежал бы я этой участи.

Казалось, больной и впрямь был опутан липкой паутиной этого сновидения, и высвободить его из цепких объятий морока будет равносильно восхождению на непреступную вершину горы. Сирота видел в своем сне не окно в мир иной, а бездну, вглядываясь в которую он лелеял иллюзию умиротворения. Ему мнилось, что с концом его земного пути все беды развеются, словно дым, и, взглянув в лицо самой смерти, он обретет долгожданный покой для своей измученной души. Внимательно проанализировав его слова, жесты, мимику — я вновь приступила к допросу пациента.

-- Как вы полагаете, мог ли этот сон стать той искрой, что разожгла пожар потрясений в вашей жизни?

-- В тот миг — нет. И поначалу я отнесся к этому видению, как всякий здравомыслящий человек — сон и сон. Так я говорил себе, пока вновь не оказался в мире, где небо разрывали на части два солнца.

-- Вы хотите сказать, что это видение преследует вас с непрерывным постоянством?

-- Да. Оно гложет мои мысли.

-- Не приходило ли вам в голову, что этот сон, подобно хищной птице, выклевывает вашу реальность, и вам начинает казаться, что вы живете там, в лабиринтах вашего подсознания? Именно поэтому вы обрекаете себя на страдания здесь, в настоящей жизни. Разве не так?

-- Я там не живу… Я там освобождаюсь. Это мой личный Эдем, територия умиротворения.

-- Свобода — это отсутствие страха и надежды на завтрашний день. Что же вас так терзает? Позвольте мне помочь вам вырваться из этого порочного круга.

-- Нет… Вы не в силах мне помочь. Такова моя судьба, мой крест. Я буду нести свое наказание до самой смерти, я обречен вечно вкатывать камень в гору.

-- Судьба — это наша общая беда, но быть может, вы и правы… наказание. Тайна, словно запечатанный ларец, должна оставаться тайной. Не следует заглядывать так далеко, за черту жизни, где вы балансируете на краю пропасти, в которой притаилась ваша погибель, двери которой вы пытались открыть собственной рукой. Так нельзя… Вы не имеете права лишать себя жизни. Это не правильно!

-- Знаю… Я больше не буду пытаться себя убить. Вы правы, доктор. Всему свое время, и мой час пробьет, словно погребальный колокол, и в тот миг я стану свободным и вернусь к себе домой, не страшась гнева Таинственного голоса, быть возвращенным…

-- Что вы имеете в виду под словом «возвращенный»?

-- Люди, добровольно ушедшие из жизни, попадают в чистилище справедливости, где их на время лишают души и возвращают на землю в обличье собаки или иного дикого зверя, дабы они более не помышляли о побеге.

-- Вы хотите сказать, что самоубийство — это побег?

-- Да. Побег от себя, от боли, от мира.

-- Зачем же вы пытались бежать, если понимали, что наказание все равно настигнет вас?

Неожиданно, словно от удара током, он вскочил со стула и направился к двери. Затем, резко развернувшись, он вернулся к столу и, как ни в чем не бывало, опустился на свое место. Этот театр абсурда продолжался не долго. И наша беседа снова возобновилась.

-- Мысли об этом не дают мне покоя с тех пор, как доктор поведал о моем безумном поступке. Я не могу ответить на ваш вопрос, но знаю наверняка, что никогда бы не решился на столь безответственный поступок.

-- Конечно же, нет… Только не вы. Простите меня, пожалуйста. Я бы хотела, чтобы наша беседа протекала в доверительном ключе.

Меня, как врача, тревожило не то, что пациент говорил обо всем этом с непоколебимой уверенностью, а то, что он искренне верил в каждое сказанное слово и с фанатичным ожиданием ждал Судного дня, даже не пытаясь изменить свою жизнь к лучшему. Но были и положительные моменты. Его слова о том, что самоубийцы будут возвращены в обличье животных, и его же непомерное желание вернуться в родной мир навели меня на мысль, что больной не способен причинить себе вред и лишить себя жизни, поскольку такой поступок лишит его душу возможности вернуться в родные края.

Сирота вновь погрузился в пучину воспоминаний, его глаза – два мутных омута, отражали пляску теней прошлого. Голос его, словно старая, заигранная мелодия, заскрипел, повествуя о днях, когда "статуэтка" вошла в его жизнь, как змея в райский сад, принося с собой яблоко раздора и безумия. Он говорил о ней с трепетным ужасом, словно о проклятом сокровище, способном отворить врата ада.

"Она манила меня, доктор, – шептал он, – как светлячок в мраке ночи".

В его рассказе реальность переплеталась с бредом, как корни старого дерева, уходящие глубоко в землю и переплетающиеся с гниющими останками. Он был пленником своего разума, узником собственных кошмаров, обреченным вечно блуждать по лабиринтам своего подсознания. Я слушала его, с особой внимательностью, пытаясь разглядеть здоровый росток среди сорняков безумия, надеясь отыскать ключ к исцелению этой израненной души.

Не желая накалять и без того напряженную атмосферу, я любезно попросила Сироту вернуть меня в его рассказ, на тот момент, когда у окна незнакомой хаты маячила фигура пожилой женщины. С готовностью приняв мою просьбу, он продолжил свой рассказ, не пренужденно излагая историю своей жизни.

"Моя жизнь – это симфония боли, – прохрипел он, – написанная безумным композитором и исполненная оркестром отчаяния. Но даже в самой мрачной мелодии можно услышать отголоски надежды, пусть и призрачной, словно луч света, пробивающийся сквозь грозовые тучи."

ПРИЮТ

Зика Гулуа

Как я уже говорил, у окна маячил силуэт незнакомой старушки, словно вырезанный из ночной тьмы на фоне утренего света. Обнаружив меня в здравии, она, словно исстрадавшаяся мать, принялась возносить молитвы к отцу небесному, и голос её дрожал, от дуновения собственного дыхания.

-- Да будешь Ты благословен, Отец Небесный, что извлёк отпрыска сего из царства теней! – восклицала она, и слова её звучали, как погребальный звон по ушедшему и как ликующая песнь о воскрешении.

Перекрестившись трижды, она, словно ища защиты у высших сил, той же рукой потянулась за рубаху и извлекла на свет божий нагрудный деревянный крест, почерневший от времени и молитв. Прикоснувшись к нему губами, словно к источнику жизни, она, с улыбкой, пробивающейся сквозь морщины, подобно лучу солнца сквозь тучи, подошла к кровати. Присев на рядом стоящий стул, нежно взяла меня за руку, и тепло её ладони отозвалось во мне робкой надеждой.

-- Кто ты, мальчик, и как оказался погребен под грудой земли и песка, где тебя обнаружил мой брат, бредущий тем берегом к месту своего удилища? – спросила она, и в глазах её плескалось сочувствие.

Несмотря на шквал вопросов, я не сумел выдавить из себя ни слова. Горло пересохло, от долгого изнурительного бегства, а язык прилип к нёбу. Старушка, проницательная душой, поняв, что я не желаю говорить, словно добрая фея, принесла в постель благоухающую еду, вкусную, как материнская любовь, и в безмолвии оставила меня наедине с моим одиночеством.

На рассвете, словно непрошеный гость, в хату вошел милиционер в сопровождении женщины, чье лицо казалось высеченным из камня. Она принялась допрашивать меня о моем происхождении, словно следователь на допросе.

-- Кто твои родители, и где твой дом? – спрашивала она, но я по-прежнему молчал, словно рыба, выброшенная на берег, боясь снова угодить в лапы цыганского барона, о котором, как эхо, отдавались слова ушедшего на небеса старика, о его связях в милиции. Не дождавшись ответа, они, словно хищники, набросились на свою добычу, усадили меня в автомобиль и, в сопровождении женщины, тронулись в путь, в неизвестном направлении, оторвав меня от уютного и тёплого очага и доброй старушки, которая все дальше удалялась из вида машины, пока и вовсе ее силует растворился в дали стоящего на краю света хутора.

Дорога тянулась бесконечно, словно река времени, и заняла почти весь день. К вечеру наш автомобиль, подобно загнанной лошади, въехал во двор обветшалого трехэтажного здания. Внутри меня посадили за стол и, словно на откорм, вкусно накормили, а после, без всяких допросов, проводили в комнату, где стояла кровать. Указав на нее пальцем, приказали ложиться спать. Дверь захлопнулась, и я остался один в комнате, погруженной в тусклый свет, словно в ожидании неизбежного. Несмотря на утомительный день, я ворочался на неудобной койке, как червь на крючке, размышляя о тревоге, терзавшей сознание, о месте, в котором я оказался не по своей воле, и о людях, в чьи руки я угодил. Ночь та была самой долгой, словно вечность, поскольку я не желал приближать восход солнца, но под утро мой организм, словно сломленная ветвь, не выдержала, и я внезапно провалился в сон, где ко мне последний раз явился мой старик. Со счастливым выражением лица, он, будто ангел-хранитель, не решался сказать что-либо, лишь под конец, тихо шепотом, на ухо прошептал:

-- Вставай. Тук, тук, – и я проснулся, словно от удара молнии.

Через минуту раздался стук, и дверь комнаты приоткрыла рука человека, чье лицо не выражало ничего, кроме вежливости. Он попросил меня пойти за ним. Пройдя через коридор, мы оказались в комнате, где меня уже ожидала та самая женщина, с которой я приехал в это здание. Она сразу же принялась донимать меня вопросами, пытаясь вытянуть хоть слово. Несмотря на натиск и угрозы, я по-прежнему был глух и нем.

Разочаровавшись, она кивнула головой в сторону того самого человека, кто сопроводил меня, и без лишних слов покинула комнату. Дверь закрылась неплотно, и через щель я стал слышать разговор незнакомца и этой женщины.

-- Что будем делать? – задала она вопрос.

После маленькой паузы прозвучал ответ:

-- Может, он чего-то боится?

-- Не знаю. Надо его определить в интернат, а там, если родители найдутся, будет хорошо.

-- Я займусь этим вопросом. Постараемся на время пристроить куда-нибудь.

Услышав слово "интернат", я содрогнулся, словно от ледяного прикосновения. Я слышал, что там с детьми обращаются плохо, издеваются, и потому начал выстраивать план побега из этого незнакомого места. По воле случая, фортуна снова встала на мою сторону. Ступая шаг за шагом за незнакомым, но приятным человеком, он привел меня в буфет и сытно накормил. После меня проводили в машину скорой помощи и отправили в больницу. Врач, осмотрев меня, стал лицезреть синяки и побои на теле и принялся допрашивать сопровождавшего человека. После долгого разговора было решено оставить меня в больнице на обследование и лечение, чем я и воспользовался ночью. Спустившись в туалет первого этажа, я сиганул через окно на улицу и, будучи незамеченным, сумел найти брешь в ограждении и снова оказался на свободе.

На улице я чувствовал себя как рыба в воде. Жизни не представлял без открытого неба над головой. Блуждал по лабиринту из бетона и стекла много месяцев, держась черты города и не пересекая его границы. Бродил так до той поры, пока не был пойман за воровство тонко порезанного черного хлеба. Вследствие чего я опять оказался в руках милиции, где на этот раз суд постановил отдать меня на попечительство государства, приказав конвоировать беспризорника в городской детский приют.

Студеной зимней погодой милицейский бобик заехал во двор детского дома. Со скрипом остановившись, открылась задняя дверь, и передо мной предстал толстый и грубый милиционер, чье лицо было непроницаемо, как лед.

-- Выходи, сопляк, да поживее, времени в обрез, – скомандовал он.

Спрыгнув с машины, я оказался на примёрзшем от мороза снегу. Ветер, дувший в спину, пронизывал насквозь, поскольку одежда была рваной, а ботинки на ногах так и просили что поесть.

ДИАЛОГ-3

Эмоции рвались наружу, не подвластные воле измученного человека. Через приоткрытые веки, подобно лучу солнца сквозь грозовые тучи, пробилась предательская слеза, а последние слова утонули в плаче, полном тоски по неисцеленным ранам прошлого, кровоточащим и по сей день.

Быть может, Сирота сам обрек себя на вечные муки, пытаясь искупить грех, в котором, сам себя зделал виновным еще в далеком детстве. Эта картина, выжженная каленым железом в его памяти, затмевала собой настоящее, и он боялся даже взглянуть в будущее, где мог бы увидеть себя счастливым. Будущее казалось ему миражом, ускользающим призраком надежды.

Тщательно взвесив каждое слово, решив начать этот тонкий диалог со случая с Малявкой, я подала пациенту стакан воды, наблюдая, как утихает буря в его душе. "Надежда умирает последней", – прошептала я про себя, начиная разговор, надеясь рассеять этот непроглядный туман вины, давящий на его плечи и отравляющий его душу.

– Этот случай оставил на вас неизгладимый след, словно шрам, выжженный на сердце. Нам нужно разобраться в этом, если вы хотите доказать вашу невиновность и освободиться от этого бремени.

Сирота, низко поникшей головой, прошептал: – Моя вина очевидна, доктор. Я толкнул его в пропасть, как отнял жизнь у нечто, в родном и незнакомом мне мире, где небо пылает двумя кровавыми солнцами.

– Вы поступили так же, как и все ваши друзья. Вы всего лишь поделились своим сном, а в этом нет ничьей вины, в том числе и вашей.

– Слова, как эхо отражаются во времени как и все наши поступки. Малец был так молод, я должен был проявить особую осторожность. Я пренебрег своим страхом, переступил через него, когда поведал ему этот сон.

– Откуда вам было знать? Вы сами были еще ребенком, маленьким птенцом, выпавшим из гнезда. Вы не виновны и должны жить дальше, вопреки всему, что произошло.

– Жизнь после смерти лишена смысла, она превращается в бессмысленное скитание по пепелищу. Я умер в тот миг, когда малец бездыханно рухнул у наших ног. Его голос звучал как похоронный звон, стоя у края пропасти.

– Вы не умерли. Вы все еще живы, но отказываетесь в это верить, тем самым обрекая себя на невыносимо тяжелую судьбу. Позвольте мне называть вас по имени, которое даровал вам Очкарик.

– Оно не принесло мне счастья, доктор. Я отрекся от него в те далекие дни моей юности. Оно словно проклятие, тянущее меня на дно.

– Я понимаю вас, но с ним связаны и счастливые моменты вашей жизни, мгновения, когда вы обрели своих друзей, нашли крышу над головой, свой маленький уголок в этом огромном мире. Вы должны позволить позитивным воспоминаниям заполнить пустоту в вашей душе. Дайте свету шанс пробиться сквозь тьму.

– Возможно, вы правы, но я здесь, а то имя осталось в прошлом, и ему уже не наверстать пройденный мной путь. Время неумолимо, как река, текущая вспять.

– Да, я вынуждена с вами согласиться. Я понимаю, через что вам пришлось пройти. Я бы многое отдала, чтобы оказаться рядом с вами в тот трудный час, чтобы протянуть руку помощи и хоть чем-то помочь.

– Благодарю вас, доктор, но в те далёкие времена, ко мне в помощь прислали посланника Бога.

– Расскажите мне о посланнике Бога.