Сон памяти

Глава 1. Смена.

Ночь в больнице пахнет хлоркой и усталостью. Этот запах держится в воздухе, как память — вроде бы привыкаешь, но стоит на минуту задержать дыхание, и горечь возвращается на язык.
Я стою у окна процедурной и смотрю на трещину в стекле — тонкую, будто вену под кожей. Лампа над столом мигает, и кажется, что больница дышит как живая.

Телефон вибрирует в кармане халата. У нас пользоваться нельзя, но, если честно, у нас нельзя вообще многое. Я всё-таки достаю его — потому что эта ночь из тех, когда тишина давит сильнее шума.
— Алло? — говорю тихо, чтобы не спугнуть дыхание здания.

Женский голос. Холодный, ровный, будто его прогоняли через фильтр:
— Вы ведь умеете молчать, Анна?

Я не спрашиваю, кто это: в нашем городе — единственная больница, и номера медиков есть почти у всех горожан.
— Смотря о чём, — отвечаю я и слышу, как из соседней палаты доносится монотонный писк ИВЛ — ровный, как метроном.

— Хочу сделать вам выгодное предложение, — говорит она.

Связь трещит, но голос режет воздух — точно, как скальпель. Потом — тишина.
Я не успеваю спросить, о чём речь: гудки уже короткие, уставшие, как дыхание на исходе кислорода.


---

Фельдшер Лёха появляется в дверях, волосы в разные стороны, под глазами тени, как синяки от очков.
— Анют, занеси в шестую спазмолитики, а то там крутит всех подряд.

Я киваю, хотя сил ни на что уже нет. Беру поднос, ставлю ампулы, иду по коридору, где линолеум стёрт до бетона, и каждый шаг звучит, как чужой пульс.
В шестой — дежурный свет, мутный, почти зелёный. На тумбочке — журнал с улыбающейся женщиной в белом халате. Она улыбается так широко, будто ей действительно хорошо.

Я меняю флаконы в капельницах, проверяю систему, и думаю, что, может, эта женщина на обложке тоже когда-то верила, что всё это имеет смысл. Просто потом научилась молчать.


---

К половине четвёртого ночь становится вязкой. Те, кто спал, начинают бредить, а те, кто бодрствовал, наконец устают. Телефон снова вибрирует. «Неизвестный».

— Да, — говорю я.
— Анна? — тот же голос. — Вы готовы выслушать?

Я слушаю.
Она говорит, как будто читает чётко составленную схему: частная работа, уход за молодым мужчиной после аварии, посттравматическая амнезия. Дом не в городе. Без отчётов, без бумажной волокиты, без свидетелей.

— Почему я? — спрашиваю.

— Потому что вы умеете молчать. И потому что ваши руки лёгкие. Он чувствует напряжённость.

— Он опасен?
— Только если вы решите его понять.

Слова падают куда-то под кожу, туда, где обычно живёт тревога.
— Оплата? — спрашиваю я.
— Ежедневно. Наличными. И одно условие: не читайте документацию. Все назначения будут ждать вас в жёлтой папке каждое утро.

Голос пропадает.
Я остаюсь в тишине, которая внезапно кажется не пустотой, а присутствием чего-то — или кого-то, кто слушает с другого конца коридора.


---

Домой возвращаюсь под утро, когда город пахнет сырым хлебом и дымом. Лифт снова застрял между этажами, поднимаюсь пешком. Каждый вдох даётся тяжело, будто воздух стал плотнее.
В квартире холодно. Ключ плохо поворачивается в замке. Вода из крана идёт рывками, чайник дрожит, как будто ему тоже надоело кипеть.

Я ставлю чашку на подоконник, смотрю на рассвет — серый, металлический, как усталость.
На телефоне новое сообщение: адрес. Без приветствия, без подписи. Только адрес и точка.
Точка в конце строки — как дверной глазок: не видишь, но чувствуешь, что за тобой наблюдают.

Я пытаюсь уснуть, но сон не приходит. Кажется, будто кто-то зовёт меня по имени — не громко, почти шепотом, как будто проверяет, помню ли я сама себя.

Пожалуй, я соглашусь. Не из-за денег, не из-за любопытства. Просто потому что иногда проще уйти в чужую жизнь, чем вытащить из болота собственную.


---

Дом на окраине похож на больницу, только богаче. Стеклянный фасад, серый металл, и ни запаха, ни звука. Дорога сюда была короткой, будто город сам выдохнул меня за границы своего тела.
Я стою у калитки, вдыхаю холод, и мне кажется, что я уже здесь бывала, только в другом сне.

Дверь открывает женщина. Я узнаю её голос ещё до того, как вижу лицо.
— Анна. Проходите.

Она ведёт меня по коридору, где стены блестят, как стерильный металл. Ни одной картины, ни пылинки, даже воздух будто выглажен утюгом.

— Вы будете с ним постоянно, — говорит она. — Он не говорит много. Иногда совсем. Если спросит — отвечайте коротко. Если молчит — не пытайтесь завести беседу. Главное — покой.

— Поняла.
— И ещё: не читайте документацию. Все назначения ежедневно будут ждать вас в жёлтой папке.

Я киваю.
— Я не из любопытных.
— Тем лучше, — говорит она, и на секунду её губы складываются в улыбку без тепла. — Он часто спит. Не шумите.

Она открывает дверь и оставляет меня одну.

Комната тёплая, но воздух тяжёлый, будто стены держат его внутри. На подоконнике — стакан воды, мутной, как после грозы.
Он лежит на боку, лицом к окну. Волосы чуть влажные, будто кто-то недавно вытирал ему лоб. На руке — тонкий шрам, аккуратный, словно сделанный нарочно.

Я меняю воду в стакане, стараясь не касаться лишнего. На тумбочке — серая тетрадь, обычная, школьная, но обложка чуть влажная, как будто на неё дышали.

Когда возвращаю стакан, он открывает глаза. Голубые, чистые, но без фокуса, как у человека, который смотрит не на тебя, а сквозь.
— Тише, — говорит он почти беззвучно.

Я киваю. В этом «тише» — и просьба, и приказ.

Он снова закрывает глаза. Я сажусь на край кресла, чувствуя, как выравнивается пульс.
На первой странице тетради, которую я не открывала, уже чёрными чернилами написано:
«Анна пришла. Она пахнет больницей и тишиной.»

Я кладу руку на обложку тетради, будто на кожу живого человека, и шепчу почти неслышно:
— Я умею молчать.

И вдруг понимаю — это не обещание. Это диагноз.

Глава 2. Дом под стеклом.

Дом будто притворяется живым.
Когда я закрываю за собой дверь, по коридору прокатывается лёгкая дрожь — то ли ветер, то ли вентиляция. Воздух холодный, как будто фильтрованный, лишённый запахов.
Я ловлю себя на том, что это пугает сильнее, чем любая больничная вонь.
Запахи — это следы жизни, а здесь жизнь стерта до глянца.
Коридор узкий, но длинный, и каждый мой шаг отдаётся в стенах приглушённым эхом. Свет — ровный, без бликов. Такое бывает только в местах, где не допускают случайностей.
Слева — лестница на второй этаж. Наверх я не поднимаюсь.
Сверху доносится тихий стук, будто кто-то закрыл окно.
Или дверь.
В гостиной всё расставлено по линейке: кожаный диван без подушек, журнальный столик без журналов, телевизор без следов пыли.
Только один предмет выбивается из этого порядка — старый напольный торшер с золотистой бахромой.
На нём пятно. Пыльное, овальное, как отпечаток ладони.
Из глубины дома появляется та самая женщина. Я до сих пор не спросила её имени.
На ней безупречно выглаженная блузка цвета айвори и длинная юбка. Всё дорогое — шёлк, кашемир.
В её присутствии даже воздух ведёт себя осторожно.
— Проснулся? — спрашиваю я, хотя знаю ответ.
Она качает головой.
— Нет. Сегодня будет дольше. Вы заметите: у него бывают короткие периоды активности. Сначала взгляд, потом дыхание становится резче. Он не любит свет, держите шторы полуприкрытыми.
Она протягивает мне тонкую жёлтую папку — как и обещала.
— Здесь назначения. В основном уход, без медикаментов. Только наблюдение. Вы сможете справиться?
— Конечно.
— Хорошо. Еда и чай на кухне. Остальное — потом.
Она произносит слово «потом» так, будто знает, что не все из нас до него доживут.
— Сколько ему лет? — спрашиваю я.
— Двадцать восемь. — Пауза. — Было.
Фраза висит в воздухе. Я не успеваю уточнить, что она имела в виду.
Хозяйка поднимает взгляд на лестницу, где тень легла на перила, и будто невзначай добавляет:
— Если решите осмотреться — комнаты наверху пустые. Там никого нет.
Голос звучит спокойно, но я почему-то чувствую, что это не рекомендация, а предупреждение.
Дверь закрывается мягко, почти неслышно.
Сразу после — ощущение, будто дом выдохнул.
Я осматриваю комнату, где провела ночь.
На прикроватной тумбочке всё то же: стакан воды, серая тетрадь, термометр, часы.
Проверяю пульс — ровный, семьдесят два.
Он спит, глаза закрыты, губы слегка приоткрыты.
Я слушаю его дыхание. Оно не похоже на дыхание больных — слишком размеренное, почти осознанное.
Иногда мне кажется, что он делает вдох не ради жизни, а ради привычки.
Я прислоняю спинку стула к стене и открываю жёлтую папку.
Внутри: чистые листы, два стандартных бланка осмотра и короткая записка — “Заполняйте ежедневно. Важно фиксировать мелочи.”
Подпись — “В. Орлова”.
Наверное, это хозяйка дома.
Почерк мелкий, аккуратный.
Но строчка “фиксировать мелочи” подчёркнута дважды.
Я невольно улыбаюсь — так подчёркивают не инструкции, а просьбы, за которыми прячется что-то личное.
Час спустя я выхожу в сад — выдохнуть, просто чтобы вспомнить, что воздух бывает другим.
Снаружи дом кажется ещё больше. Ограждение из стекла отражает серое небо, и от этого весь участок выглядит бесконечным.
Я сажусь на лавку у старого вяза. Ветки низко, почти касаются плеч. Сухие листья шуршат на ветру — звук похож на шёпот.
Собака за соседским забором воет — глухо, как будто тоже хочет говорить.
Я не люблю собак, но в этот момент благодарна ей за шум.
В окне второго этажа мелькает движение.
Фигура. На секунду.
Тень, как будто кто-то стоит за шторой.
Но хозяйка сказала — «комнаты наверху пустые».
И всё же — кто-то там есть.
Когда возвращаюсь в дом, замечаю, что шторы в его комнате теперь закрыты плотнее.
Я не трогала их.
На тетради след — лёгкий, как от подушечек пальцев.
Я провожу рукой по обложке. Тёплая.
Наверное, просто солнце.
Я беру ручку, заполняю первый бланк:
08:15 — дыхание ровное.
08:30 — реакция на шум отсутствует.
09:10 — короткое движение рук. Возможно, рефлекторное.
Когда ставлю точку, мне кажется, что бумага чуть дрожит под рукой.
Я моргаю, пытаюсь сосредоточиться — видимо, просто переутомилась на дежурстве. Сейчас даже бумага кажется живой, трепещущей под пальцами.
В обед появляется хозяйка. На лице лёгкая улыбка, усталость спрятана под тонким слоем помады.
— Привыкли?
— Постепенно.
— Он спал спокойно?
— Да.
Она садится в кресло, не касаясь спинкой.
— Он иногда что-то говорит во сне. Если услышите — не отвечайте. Даже если назовёт вас по имени.
— Почему?
— Так безопаснее.
Я киваю. Не спрашиваю, для кого безопаснее.
Она уходит. Я слышу, как по коридору медленно гаснет её шаг.
Дверь снова закрывается тихо, как будто ничего и не происходило.
Вечером я снова у окна.
Свет в саду тускнеет, стекло становится зеркалом.
И в отражении я вижу не своё лицо, а его — глаза открыты, он смотрит на меня.
Но в реальности — спит.
Я отхожу, сердце бьётся слишком часто, в висках пульсирует кровь.
На тетради новая строка, которой не было утром:
«Она сидит у окна и думает, что я сплю.»
Я смотрю на почерк. Тот же, ровный, мужской. Чернила свежие, блестят.
Я оглядываюсь. В комнате тихо.
За окном поднимается ветер, и от этого возникает впечатление, что дом грузно вздыхает.
Я закрываю папку с отчётом и выключаю свет.
Темнота заполняет комнату мгновенно, как будто ждала сигнала.
Мне кажется, я слышу слова, но не различаю — то ли шёпот, то ли память, которая всё ещё спит.
Я ложусь на кушетку в соседней комнате и долго не могу сомкнуть глаза.
В груди вибрирует неровный пульс, и на границе сна мне кажется, что кто-то рядом шепчет:
— Тише, Анна. Ты уже здесь.