Сосед снизу

Сосед снизу

Знаешь, как хрустит снег под чужими ботинками, если идёшь за человеком вплотную, не отставая ни на шаг? Это особый звук — не общий гулкий грохот города, а частный, твой. Сначала упругий удар подошвы о наст, затем мягкое, податливое похрустывание. Я шёл за ней от самой станции, и этот хруст был нашим общим, гипнотическим саундтреком этого вечера. Её шаг был моим шагом, дыхание, застывающее в клубах на морозе, моим.

Её звали Нина, мы вместе учились на одном потоке. Она была из тех, кого не замечают: негромкая, в простом тёмном пуховике, с волосами, собранными в небрежный хвост. Она не смеялась громко с подружками в коридоре и не флиртовала с парнями. Она была одна, совершенно одна, как и я.

Но если моё одиночество было коконом, из которого я мечтал выбраться, принеся ей в дар своё сердце, то её одиночество стало моим компасом. Оно вело меня за ней в переполненном вагоне метро, в котором я стоял в трёх шагах, вдыхая навязчивый, сладковатый запах её шампуня, дешёвого, с привкусом клубники. Вело меня по заснеженным, пустынным улицам спального района, где редкие огни в окнах казались такими же одинокими и заледеневшими, как мы с ней.

Я романтик — меня так воспитали. Родители, которые всё моё детство, отгородившись простынёй в однокомнатной квартире, шептались и любили друг друга, привили мне это. Они показали, что любовь это тихое, интимное пространство, созданное для двоих. А литература — Достоевский и Куприн — научили меня, что любовь есть спасение. Я видел, как Нина прятала в библиотеке лицо в книгу, и мне казалось, что она безмолвно, одним лишь взглядом, просит о спасении. И моей единственной задачей было это молчание расшифровать.

Мой ритуал был чистым, почти священным актом любви. Сперва выбор той самой — она была идеальной. Следующий шаг, это слежка. Я изучил её расписание, её маршруты, привычки. Затем — фотографирование, но не какая-то мерзкая пошлятина. Я ловил моменты: как она задумчиво смотрит в запотевшее окно, как поправляет очки, кончиком пальца подталкивая дужку ко лбу, как ест булку в буфете, отламывая маленькие, аккуратные кусочки. Я собирал коллекцию её души.

Венцом моего ритуала был супермаркет. Я брал корзинку и шёл по её следам, как сомнамбула: брал тот же йогурт, что и она, ту же пачку гречки, то же зелёное яблоко. Потом, дома, я готовил ту же самую безвкусную еду и вёл дневник. «Сегодня Нина ела гречневую кашу с йогуртом. Я чувствовал её вкус на своих губах. Мы ели молча, глядя друг на друга через стол, ей было спокойно. Ведь она была дома со мной».

Я ещё ни разу не переходил грань. Мысленно — о да, я прожил с ней годы. Я утешал её в минуты грусти, смешил, лежал с ней в постели, просто держа за руку и слушая её ровное дыхание. Но физически я оставался лишь тенью, призраком, самым преданным и невидимым её поклонником. Но даже тени, знаешь ли, жаждут тепла.

Этой зимней ночью, пока снег хрустел под ногами в такт её шагам, во мне проснулось новое, всепоглощающее чувство. Дневника, фотографий и мыслей внезапно стало слишком мало. Я жаждал большего: знать, где её настоящий дом, увидеть свет в её окне.

Нина свернула в лабиринт дворов-колодцев, прошла под аркой и скрылась в подъезде одной из пятиэтажек. Моё сердце колотилось, как пойманная птица, бешено бьющаяся о прутья клетки. Я замер в сугробе и увидел, как на втором этаже дрогнул и зажёгся жёлтый квадрат окна. Однушка.

Это была точка невозврата. Я стоял, впиваясь взглядом в её окно, и понимал всей своей израненной сущностью, что не могу уйти. Что не хочу уходить. Мысль родилась сама собой: мне нужно войти внутрь. Не как вор, крадущийся ночью, как гость, как сосед.

Несколько дней ушло на тщательную, выверенную подготовку. Я был трезв и расчётлив — это был не порыв безумца, а продуманный, выстраданный план влюблённого. В субботу утром, когда город глухо отсыпался после пятничных возлияний, а снег вновь шёл густой крупой, я вошёл в её подъезд. Воздух был спёртым и тяжёлым, пах старухами, квашеной капустой и сыростью, въевшейся в стены.

Я замер на лестничной клетке прислушиваясь. Давящая тишина, нарушаемая лишь монотонным, назойливым звуком капающей где-то воды. Я приблизился к её двери. Старая, с потёртым номером «27». Я прикоснулся к шершавой поверхности кончиками пальцев, ощущая, как в висках стучит кровь. Затем глубоко вздохнул и постучал. Из-за двери послышались неспешные, мягкие шаги, раздался щелчок замка.

Нина открыла, показавшись в проёме в растянутой домашней кофте, в мягких спортивных штанах, без макияжа, в очках, от которых её глаза казались ещё больше и беззащитнее. Она была ещё прекраснее, чем все мои самые смелые фантазии — настоящая.

— Здравствуйте, — произнёс я, и мой голос прозвучал на удивление спокойно и обыденно, будто я и вправду был тем, за кого себя выдавал. — Я ваш сосед снизу.

Она смотрела на меня ничего не понимающим, немного сонным взглядом.

— Вы меня топите, — продолжил я, вежливо улыбнувшись. — Прямо с потолка на кухне. Может, трубу прорвало? Давайте вместе посмотрим?

Это была гениальная в своей простоте и правдоподобии ложь. На её лице проступила лёгкая досада, смешанная со смущением.

— Что? Не может быть… — пробормотала она, начиная нервно почёсывать затылок. — Заходите, посмотрите, конечно…

Она отступила, и я шагнул внутрь. На меня хлынуло домашнее тепло, пахнущее тем самым клубничным шампунем и чем-то вкусным. Я увидел её куртку на вешалке, её стоптанные тапочки у двери, раскрытую книгу на табуретке. Это мой храм, моя святыня.