Созвездие кошки

Глава 1. Побег к звёздам

Тени уже сливаются с потолком, когда Ева открывает дверь. В узкой комнате с двумя кроватями слегка пахнет хлоркой после вечерней уборки. Соседка Аннабель лежит на одеяле, уткнувшись в роман с потрёпанной обложкой. Её светлые волосы, собранные в небрежный пучок, кажутся почти белыми под мерцанием лампы-ночника.

— Ну, где ты пропадала? — спрашивает Аннабель, поворачивая голову к Еве. В её голосе нет упрёка, скорее лёгкое любопытство. — Уже поздно.

Ева плюхается на свою кровать, скидывая кроссовки с выцветшими звёздами на носках.

— Представь, меня вызвали к кабинету. Пара в костюмах, как из рекламы стирального порошка. Думали, мне десять. «О, какая милая девочка!» — передразнивает она, скривив губы. — А потом спросили возраст. И всё — улыбки как ветром сдуло.

Аннабель прикрывает книгу пальцем, чтобы не потерять страницу. Её глаза скользят по фигуре Евы: худенькие плечи, невысокий рост, длинные чёрные волосы.

— Ну... — она щурится, будто оценивая картину. — Если честно, я бы дала тебе максимум двенадцать.

— Анни! — Ева швыряет в неё подушку.

Аннабель смеётся. Ева бросает на неё прищуренный взгляд, встаёт и выходит из комнаты. Она направляется в конец коридора, к общему балкону. Рука тянется к ручке, но дверь не поддаётся. Снова заперто. Ева дёргает ручку ещё раз с досадой.

— Каждый вечер одно и то же, — звучит голос за спиной.

Ева оборачивается. Аннабель стоит в дверях комнаты, облокотившись на косяк и наблюдая за ней.

— Когда-нибудь они забудут закрыть балкон, — произносит Ева с тоской. — Я хочу посмотреть на звёзды, а из нашего окна видно только козырёк и стену соседнего здания.

— Ты всё ещё корпишь над тем атласом? — спрашивает Аннабель, подходя ближе.

Ева ничего не отвечает, лишь опускает плечи, и в её взгляде читается расстройство.

Аннабель подходит совсем близко и берёт Еву за руку.

— Пойдём, — говорит она тихо, уводя её обратно в комнату.

— Зачем?

— Ложись, — Аннабель кивает на кровать Евы. Сама ложится на свою. — Я, конечно, не разбираюсь в звёздах, но… — она делает небольшую паузу. — Закрой глаза и смотри.

Ева недоверчиво поглядывает на Аннабель, но всё же ложится на кровать, устраиваясь поудобнее, вздыхает и закрывает глаза.

— Закрыла? — уточняет Аннабель, и Ева кивает. — Тогда слушай…

Аннабель начинает говорить тихо, словно боясь нарушить хрупкую атмосферу.

— Представь себе… ты лежишь на спине прямо на траве, мягкой и прохладной. Вокруг тебя ночь, такая тёмная, что, кажется, можно дотронуться до неё рукой. И ты смотришь вверх… а там…

Аннабель делает паузу, словно подбирая слова, и Ева чувствует, как напряжение в плечах немного отпускает. Она послушно держит глаза закрытыми, стараясь представить то, что говорит Аннабель.

— Там не просто точки, — продолжает Аннабель, её голос становится чуть тише, почти шёпот. — Это как… как пылинки света, разбросанные по огромному бархату. И каждая пылинка — это целый мир. Может быть, даже не один.

Ева представляет себе темноту, густую и обволакивающую, и в ней — мириады крошечных, мерцающих огоньков. Слушая голос Аннабель, ей кажется, что она почти чувствует этот холодный, необъятный космос.

— Некоторые звёзды, — говорит Аннабель, — они как старые мудрецы. Светят медленно и спокойно, как будто всё уже видели, всё знают. А другие — как дети, яркие и горячие, то и дело вспыхивают, как будто радуются чему-то. И есть такие, которые… — Аннабель снова делает паузу, — которые светят грустно. Как будто потеряли что-то очень важное.

Ева чувствует, как на глаза наворачиваются слёзы. Она не понимает, почему слова Аннабель так сильно трогают её.

— И знаешь, — продолжает Аннабель, — каждая звезда, даже самая маленькая, она светит для кого-то. Может быть, для тебя, может быть, для меня. Может быть, для того, кто сейчас тоже смотрит в небо. И даже если ты не видишь эту звезду, она всё равно есть.

Аннабель замолкает. В комнате снова становится тихо, но теперь тишина уже не кажется гнетущей. Она наполнена чем-то другим — образами звёздного неба и надеждой, которая зарождается где-то глубоко внутри.

— Красиво, — произносит Ева и открывает глаза.

Аннабель улыбается, садится на кровати, поджав ноги под себя, и затем спрашивает:

— А ты всё же хочешь, чтобы тебя удочерили? Нам осталось всего два года до взрослой жизни.

Ева отводит взгляд и смотрит на свои пальцы, перебирающие край одеяла.

— Не знаю, — честно отвечает она.

***

Тишину ночи разрывает скрип пружин — Ева ворочается, прижимая к груди атлас созвездий. Аннабель, укрывшись одеялом с головой, шепчет сквозь ткань:

— Если будешь продолжать вздыхать, вызову медсестру. Скажу, что у тебя аппендицит.

— Не смешно, — Ева щурится в темноту, но вдруг замечает: из-под подушки Аннабель торчит связка ключей на скрученном скотче.

— Откуда?..

— Не спрашивай. — Аннабель вскакивает, натягивая свитер поверх пижамы. — Хочешь крышу? Надевай ботинки.

Аннабель завязывает шнурки потуже и берёт рюкзак, из которого торчит угол пледа. Ева прижимает ухо к двери и ловит шаги дежурного — тяжёлые, медленные, удаляющиеся к лестнице.

— Пора, — шепчет Ева, и они выскальзывают, как тени.

Путь на крышу — целый квест. Ключ от чердака Аннабель выменяла вчера на пачку мармелада, но ржавая дверь не поддаётся. Ева, стиснув зубы, давит плечом. Петли ворчат, и дверь всё-таки открывается. Ветер бьёт в лицо, когда они выползают на наклонный скат, облепленный голубиным помётом. Аннабель идёт сидя, а Ева тянет её за рукав, скользя в кроссовках по жести.

— Черт, я же не альпинист! — Аннабель хрипит, но смеётся, когда рюкзак с термосом гремит о крышу, как колокольчик.

Они устраиваются под самым коньком, кутаясь в плед с блеклыми оленями. Аннабель наливает чай в крышку термоса — сладкий, с липким привкусом дешёвого смородинового джема. Ева запрокидывает голову, и её зрачки расширяются, вбирая млечное сияние.

Глава 2. Крыша над головой

Городской воздух становится гуще к вечеру, пропитываясь запахом выхлопных газов. Ева прижимает к груди рюкзак и осматривается по сторонам. Автобус с табличкой «Дом Милосердия» рычит мотором у тротуара.

Аннабель цепляется за рукав Евы.

— Смотри... — шепчет она, кивая на остановку, туда подъезжает трамвай.

Они больше ничего не говорят друг другу, дожидаются, когда никто из взрослых не будет на них смотреть, и бегут, спотыкаясь о трещины в асфальте. Трамвайные двери шипят, закрываясь, но Аннабель просовывает руку, и они вновь распахиваются. Кондуктор ворчит, что билеты надо покупать, а не врываться с воплями.

— У нас есть! — Ева лихорадочно копается в кармане, вытаскивая смятые конфетные обёртки вместо билетов. Аннабель фальшиво хихикает, и они плюхаются на деревянное сиденье, пока трамвай дёргается вперёд.

Окна запотевшие. Ева рисует пальцем на стекле созвездие Лиры. Аннабель, прижавшись плечом, шепчет:

— Нам нужно уехать из этого города. Следующая остановка — наша.

Кондуктор идёт по проходу, выстукивая билетёром по ладони. Девушки переглядываются. Аннабель хватает Еву за запястье, и они вылетают на улицу.

— Эй! — кричит кондуктор, высовываясь из двери трамвая.

Улицы сужаются, превращаясь в лабиринт из граффити и пожарных лестниц. Аннабель затягивает Еву в арку, пахнущую кофе и плесенью. Они прижимаются к стене, сердце Евы стучит в такт капелькам, падающим с железного балкона над головой.

— Глупости, — Аннабель задыхается, но глаза горят. — Нас уже ищут. Через час по громкоговорителю объявят...

— Тогда у нас есть час.

Они крадутся по задворкам ресторанов, где повара выбрасывают коробки с испорченными овощами. Аннабель подбирает упавшую грушу, откусывает и морщится:

— На вкус как побег.

— Кислый?

— Свободный.

Аннабель достаёт из кармана мелок и быстро рисует на асфальте двух девочек с крыльями из трамвайных проводов.

— Если нас найдут... — начинает она.

— Скажем, что искали Полярную звезду для атласа!

Аннабель ведёт Еву вперёд, пока они не упираются в вывеску «Автовокзал».

— Туда, — указывает она на здание с грязными стёклами. Её светлые волосы выбились из пучка, делая её похожей на взъерошенную сову.

Внутри пахнет бензином и булочками. На табло мигают номера рейсов: «Виндем, 20:30» — самый ближайший. Ева пересчитывает мелочь из кармана куртки, но этого не хватает даже на один билет. Аннабель вытряхивает на ладонь скомканные купюры, спрятанные в подкладке сумки для рисования.

— Хватит, — шепчет она, будто боится, что деньги испарятся.

Кассирша за стеклом щёлкает жвачкой, не отрываясь от телефона. На экране — сериал с завываниями скрипки.

— Два до Виндема. Родители отправили нас к бабушке, — врёт Аннабель и кладёт деньги на стойку.

Кассирша бросает на них взгляд и пожимает плечами, пробивая билеты.

— Платформа четыре.

Они видят нужный номер и садятся рядом на скамью. Ева дрожит — не от холода, а от мысли, что их отсутствие наверняка уже заметили. Вспоминает миссис Кларк и её сказанную кому-то фразу: «Беглецов находят. Всегда».

— Виндем... — шепчет Аннабель.

— Ты уверена, что... — начинает Ева.

— Нет, — резко отвечает Аннабель. — Но если останемся, меня отвезут в дом у озера. А тебя...

Она не договаривает.

Объявляют посадку. Автобус старый с потёртыми сиденьями. Они садятся сзади, где пахнет сыростью. Ева прижимает лоб к стеклу.

— Смотри, — Аннабель тычет в окно. Сквозь грязь проглядывает Полярная звезда. — Самая яркая, да? Она теперь наша путеводная.

Автобус трогается. Ева думает об атласе у себя в рюкзаке, о том, как Аннабель выдумала для неё целую галактику перед сном. Теперь они сами стали частицей этой галактики — две точки, бегущие по карте.

Виндем встречает их рассветом, пробивающимся сквозь пелену промозглого тумана. Улицы, вымощенные брусчаткой с отколотыми краями, кажутся чужими — ни яблоневых садов, ни реки, только серые фасады магазинов с потухшими вывесками. Аннабель кутается в шарф, её дыхание стелется дымкой, а Ева с надеждой осматривается по сторонам, им нужно найти хотя бы временное пристанище и работу.

Первое кафе — «У Марго», с витриной в жирных отпечатках. Хозяйка, женщина с сигаретным голосом, даже не поднимает глаз от газеты:

— Документы есть? Нет? Тогда до свидания.

Второе — пекарня, где пахнет корицей и отчаянием. Парень за стойкой, с татуировкой якоря на шее, разводит руками:

— Босс не возьмёт без паспортов. Сам бы помог, но...

К полудню они обходят двадцатую точку. Аннабель пинает камень, который закатывается в серый сугроб.

— Может, попробуем на окраине? Там по карте ферма, — Аннабель тыкает пальцем в свой старенький телефон с битым экраном. — Ну вот, опять вайфай потерял…

До фермы приходится около часа добираться на автобусе. Хозяин, мужик в засаленном комбинезоне, осматривает их как скот на продажу:

— Девчонкам тут делать нечего. Да и без документов вы...

Они возвращаются в город с пустыми желудками и гудящими ногами. Ева замечает объявление на столбе: «Требуется уборщица. Без вопросов». Адрес ведёт в подвал за вокзалом, где мужчина с лицом, как смятая бумага, предлагает «рабочу» и койку в углу. Аннабель хватает Еву за рукав и тянет к выходу, пока тот не успел закрыть дверь.

— Мы не до такого скатились, — шипит она, когда они выбегают на улицу.

Сумерки застают их в парке у реки. Скамейки заняты бродягами, спящими под треснутыми статуями. Они находят полуразрушенную беседку, где плющ цепляется за прогнившие доски. Аннабель достаёт последнюю булку, купленную на остатки денег. Делит пополам.

— Завтра пойдём в библиотеку, — говорит она, размазывая крошки по коленям. — Там можно погреться и... может, найдём объявления получше.

— А если нас уже ищут? — Ева косится на полицейскую машину, медленно проплывающую по набережной.

— Пусть ищут. Мы же призраки, — Аннабель притворно улыбается, но голос даёт трещину.

Глава 3. Прости

Вечерний город окутан сизым дымком из гриль-баров. Ева прижимается к стене автомата с газировкой, её пальцы сжимают картонную табличку, на которой Аннабель фломастером вывела: «Помогите на билет до дома». Буквы расплываются от дождя, превращаясь в синие чернильные слёзы. Монеты в жестяной банке звенят фальшиво — за час набралось лишь на батон хлеба и жвачка в серебристой обёртке.

Она повторяет заученный взгляд — опущенные ресницы, дрожь в плечах, — как когда-то в детдоме, когда приходилось изображать «удобного» ребёнка для соцработников. Но здесь, под прищуром уличных фонарей, роль даётся тяжелее. Прохожие огибают её, как лужу, одни ускоряясь, другие швыряя: «Иди работай».

Когда банка наполняется до половины, из подворотни выкатывается смех. Двое в кожаных куртках, пахнущих пивом и перегаром, останавливаются перед ней.

— Эй, куколка, — один тычет сигаретой в её табличку. — С таким личиком ты не там деньги собираешь.

Ева прижимает банку к груди, делая шаг назад.

— Отстаньте.

— О, с характером! — второй хрипит, хватая её за локоть. — Мы щедрые. Пятёрка за пять минут, а?

Она дёргается, банка падает, монеты гремят по мостовой. Сигаретный мужчина прижимает её к стене, закрывая ей рот ладонью. Ева с силой кусает его за руку, чувствуя на языке привкус крови.

Не разбирая пути, она бежит, пока рёв «Вернись!» не растворяется в рокоте проезжающего грузовика. Дрожащими пальцами ощупывает карманы — пусто. Даже жвачку потеряла. «Не останавливайся», — стучит в висках. Вспыхивает вывеска аптеки — поворот налево, арка, чёрный подъезд с разбитой лампой...

Аннабель выдёргивает гвоздь из доски, когда Ева вваливается внутрь.

— Ты вся дрожишь. Что...

— Ничего, — Ева стирает кровь с губ рукавом.

Аннабель молча достаёт бутылку воды, мочит тряпку.

— Завтра пойду я, — говорит она, вытирая кровь с щеки Евы.

— Нет! — Ева вцепляется в её рукав. — Ты же знаешь, что они смотрят на тебя иначе. Ты выглядишь...

— На восемнадцать? — Аннабель горько усмехается. — Зато у меня есть это.

Она поднимает нож-бабочку, найденный на вокзале. Лезвие тусклое. Ева вздрагивает — никогда не видела подругу такой.

— Брось. Ты не умеешь.

— А ты умела кусаться? — Аннабель прячет нож в карман. — Мы выживем. Иначе зачем тогда всё это?

Она указывает на потолок, где углём нарисован Млечный Путь.

— Знаешь, почему Сириус такой яркий? — Ева ложится на спину, впиваясь взглядом в точку, где должна быть звезда. — Он двойной. Там два солнца вращаются вокруг друг друга.

Аннабель прислоняется к ней плечом:

— Значит, мы как Сириус.

Ева улыбается, но мысли крутятся уже вокруг другого.

— Думаю, мне пригодится тот парик, который здесь был, — вдруг заявляет она.

***

Магазин «Светлячок» пахнет тёплым хлебом и дешёвым освежителем воздуха. Ева в чёрном парике, сползающем на лоб, изображает сутулость мальчишки-подростка. Она крутится у полки с консервами, подпирая подбородок корзинкой, будто выбирает ужин для большой семьи.

— Сынок, помочь что-то найти? — продавец, мужчина с бородой лопатой, наблюдает за ней из-за кассы.

— Соль, — Ева намеренно хрипит, кивая на верхнюю полку. Мужчина подходит и, пока он тянется, она сгребает в карманы куртки сыр, пачку печенья, две банки тушёнки. Сердце стучит в такт тиканью часов над дверью.

Побег начинается, когда бородач поворачивается спиной. Ева прижимает добычу к животу, делает шаг к выходу. Звяканье колокольчика на двери — и тут крик:

— Держи вора!

Она мчится вдоль витрин, петляет между лотками с фруктами. Сзади топот, свист — кто-то бросает яблоко, оно разбивается о стену в сантиметре от её уха. Ева прыгает через заборчик кафе, выскальзывает в чёрный ход, где пахнет гниющими коробками. Она не останавливается, пока не упирается в знакомую дверь подъезда.

Чердак теперь похож на логово беглых пиратов: стены завешаны афишами из кинотеатра, на полу — матрас, накрытый потертым пледом.

— Смотри, сыр даже не помялся, — кричит Ева и вываливает добычу.

Тишина. Аннабель сидит у выхода на крышу, а в руках — смятый билет до Виндема, превратившийся в бумажного журавлика.

— Анни?

— Я подумала... — тихо говорит Аннабель. — Может, хватит? В детдоме были клопы и манная каша, но... там было проще.

Ева застывает с банкой тушёнки в руке. В груди — пустота, будто украли не еду, а что-то важное.

— Эй, — Ева сбрасывает парик, от которого чешется голова. — Что на тебя нашло?

Аннабель не оборачивается.

— Помнишь, как мы крали яблоки из сада миссис Кларк? — голос её плоский, будто читает чужой текст. — Потом нас заставили мыть полы весь месяц. А я... я тогда радовалась, что наказание общее.

Ева садится рядом с ней.

— Ты хочешь сказать, что здесь хуже?

— Здесь нет «мы», — Аннабель разворачивает журавлика. — Каждая из нас выживает как может. И сегодня ещё… — она качает головой, будто отгоняя какие-то мысли. — В общем, я устала быть призраком.

Ветер приносит запах шашлыка из соседнего ресторана. Где-то смеются, хлопают дверьми, живут.

— Там тебя ждёт дом у озера. А меня — комната, из которой ничего не видно.

— А что нас ждёт здесь? — Аннабель впервые за этот вечер смотрит ей в глаза.

Ева хочет крикнуть, что дом — это не стены, а звёзды, которые не требуют паспортов и не думают, что тебе десять. Но видит, как Аннабель обнимает себя за плечи — точно так же, как в первую ночь в детдоме, когда она плакала в подушку.

— Всё ещё наладится, — пытается успокоить её Ева, но Аннабель на это лишь грустно улыбается.

***

Тени удлиняются, словно пальцы невидимого гиганта, пытаясь дотянуться до крыш домов, окутывая город мягким кружевом сумерек. Ева, переодетая мальчиком, бредёт по вечерним улицам, словно листок, подхваченный осенним ветром — неуверенно и робко.

Глава 4. Сорванная маска

Спортзал гудит, наполненный тяжёлым дыханием и лязгом железа. Ева стоит перед козлом — деревянным зверем с облезлой кожей, немым свидетелем тысяч прыжков и падений. Ей нужно показать, как через него прыгать, продемонстрировать мастер-класс жителям приюта. Но его спина, потёртая до блеска, кажется горной грядой, непреодолимой и насмешливой.

Она разбегается, но ноги предают её, будто отказываясь участвовать. Вместо полёта — рывок в пустоту. Ева с гулким стуком садится на козла, и на миг всё вокруг замирает. Мужчины ахают хором, их шипение — змеиный хор, обвивающий её шею: «Бедняга, яйца-то целы?».

Она застывает. Ничего не болит, но внутри — ураган стыда. Ева поздно понимает: надо кривить лицо, хвататься за пах, изображать агонию. Её гримаса запаздывает, она как плохой актёр в дешёвой пьесе.

Смешки прорываются сквозь зубы зрителей, а Ева, поднимаясь, ловит в зеркале своё отражение — мальчика с глазами испуганной лани. Кто-то хлопает её по плечу, шутя о «боевом крещении». А сама она про себя подытоживает, что с козлом они не товарищи и лучше уж продемонстрировать что-то другое.

***

Ночью, в безлюдной тишине, Ева стоит под горячими струями, смывая с кожи остатки чужого имени. Вода стекает по её худым плечам. Пар, густой как молоко, заполняет душевую, превращая кафельные стены в размытые пятна.

Она выходит, оборачиваясь полотенцем, которое приятно пахнет порошком. В этот момент дверь скрипит, впуская Рейвена. Его чёрные волосы контрастируют со светлыми стенами, а глаза останавливаются на ней. Ева отшатывается, полотно на груди съезжает, обнажая шрам на ключице — след от падения с крыши. Она не может поверить, что глубокой ночью кому-то потребовался душ.

— И зачем ты притворялась мальчиком? — его голос режет пар, будто нож масло.

Ева вжимается в холодную стену кабинки.

— Думаешь, с внешностью маленькой девочки легко выживать на улице? — выдыхает она, и слова падают между ними, как осенние листья.

Рейвен молча разворачивается, его силуэт растворяется в пару, оставляя после себя лишь хлопок двери. Ева дрожит — не от холода, а от понимания: маска сорвана.

Она одевается дрожащими руками. Свитер натягивается криво, швы кусают кожу. В комнате хватает рюкзак, швыряя внутрь все свои вещи, надевает куртку. Теперь её выгонят, так что лучше уйти сразу самой. Слёзы — солёные, едкие — жгут глаза, но она давит их кулаками: «Сама виновата. Солгала им».

Коридор тянется, словно тоннель в забытье. Ева крадётся к выходу, её шаги — лёгкие, как у кошки, готовой к прыжку. Ручка двери холодная, точно металл детдомовских решёток.

— Ты куда? — голос Лилит мягкий, но останавливает, как барьер.

Ева замирает у порога.

— Ты знаешь… — говорит Лилит, приближаясь. Её тень накрывает Еву, как одеяло. — Здесь многие начинают с лжи.

Ева оборачивается. В руках Лилит — чёрный парик, оставленный Евой в душевой.

— Рейвен принёс. Сказал, что ты обронила, — в её глазах нет осуждения.

— Я… — голос Евы трещит, превращаясь в детский. — Я не хотела…

— Знаю, — Лилит кладёт руку ей на плечо. — Ты хотела выжить.

Слёзы прорываются сквозь плотину, горячие, как расплавленный свинец. Лилит обнимает Еву за дрожащие плечи.

— Здесь можно быть собой, — шепчет она, и эти слова — ключ, открывающий клетку в груди.

***

Суп течёт из половника густой янтарной рекой, пар поднимается волнами, застилая лицо Евы дымкой. Она уже не чувствует запаха лука и лаврового листа — только кислоту усталости на языке. Очередь тянется вдоль стола, как змея, жаждущая тепла: потрескавшиеся ладони, глаза, выцветшие от безнадёги, рты, повторяющие одно и то же: «Спасибо».

— А где Женя-то? — старуха в платке, узоры которого стёрлись до дыр, тычет пальцем в её грудь. — Неделю он тут был, красивый такой…

Ложка замирает над кастрюлей. Капля бульона падает на стол и расплывается.

— Родители забрали, — выдавливает Ева в который раз. — Теперь я за него.

Старуха хмыкает, протягивая миску. В её взгляде — осколки подозрения, но голод сильнее.

— Ну ладно… С мальчиками нынче всё как с нормальными людьми — то есть, нету.

Суп разливается, ложка стучит о край посуды, отсчитывая секунды. Каждое «спасибо» — укол под кожу. Ева ловит себя на том, что всё ещё копирует мальчишеские жесты: резкий взмах половником, чуть грубоватый кивок. Тело научилось лгать без её воли.

Мужчина с бородой, в которой застряли крошки прошлых обедов, присвистывает:

— Да ты, девчонка, кислая какая-то, как этот суп. Парня, что ли, нету?

Смешок прокатывается по очереди. Ева бросает в его миску сухарь с такой силой, что брызги летят на рукав.

— Девчонки умнее, — цедит она. — Вас тут кормить.

Очередь оживает, перешёптывания ползут, как муравьи по земле.

К концу смены руки дрожат от тяжести половника. Ева смотрит на своё отражение в потускневшей кастрюле: с губ сдёрнута улыбка, как старая краска.

В подсобке, где пахнет тряпьём и сыростью, она снимает почти прозрачную шапочку-берет. Волосы, спрессованные в жирные пряди, падают на лоб. В кармане — смятая записка Аннабель, которую она не решается выбросить.

— Родители забрали, — шепчет Ева в пустоту, и эхо возвращает голос, который уже не кажется чужим. Сколько ещё раз придётся повторить эту ложь, прежде чем она станет правдой?

***

Дверь приюта распахивается с громким стуком, впуская холодный воздух и полицейского в форме, которая сидит на нём, как вторая кожа. Его глаза гуляют по людям вокруг.

Ева тут же бросается в офис и хочет сказать Лилит, что пришла какая-то проверка, но полицейский уже заходит следом за ней, и Ева прячется за спиной Лилит, как за каменной стеной. Сапоги полицейского гулко стучат по полу.

— Кто эта девочка? — он указывает на Еву, которая съёживается, пытаясь стать невидимкой. — Мне поступили сведения, что у вас может скрываться беглянка из детского дома.

Глава 5. Вселенная в кармане

Приют вздрагивает от крика — звук, острый как лезвие, режет тишину. Ева застывает с тарелкой в руке. Другой волонтёр, рыжий паренёк с шокированными глазами, хватает её за локоть:

— Позови кого-нибудь! Срочно! Там много крови…

Ева мчится по коридору, её кроссовки шлёпают по полу. Офис пуст, второй этаж тоже. На крик никто не отзывается.

— Пристройка с донорским пунктом, — шепчет она себе, вспоминая, как Лилит строго говорила не ходить туда, ссылаясь на какие-то санитарные нормы.

Но у неё нет выбора. Она бежит туда, толкает дверь, и воздух бьёт ей в лицо. Внутри пахнет антисептиком. Рейвен выходит навстречу. В уголке губ — алая капля, которую он быстро слизывает.

— Ты чего тут? — его голос хриплый, будто он только что проснулся.

— Ищу Лилит, — Ева старается не смотреть на его рот. — Кто-то поранился.

— Она внутри, — он указывает на дверь, за которой слышны приглушённые голоса.

Ева протискивается мимо него. Внутри всё помещение светлое, идеально белое. Лилит стоит над мужчиной в донорском кресле.

— …двадцать минут, и я вернусь, — говорит она мягко. — Не двигайтесь.

Ева замирает на пороге. Лилит поворачивается:

— Что ты тут делаешь? Я ведь просила…

— Там человек! — выдыхает Ева. — Ранен, нужно…

Лилит срывает перчатки и бросает их в бак.

— Идём, — командует она.

Ева кивает, но в голове крутится одно: кровь на губах Рейвена. Он слизал её, будто это было что-то привычное.

***

Солнечный луч, пробивающийся сквозь пыльные жалюзи, разрезает воздух офиса на полосы света и тени. Ева стоит у входа в кабинет. За столом Лилит, привычно перебирающая бумаги, поднимает глаза, а рядом — незнакомец. Светлые пряди волос спадают ему на виски, а голубые глаза сверлят пространство.

— Ева, это Айзек, — голос Лилит ровный.

Айзек откидывается на стуле, его взгляд скользит по Еве сверху вниз. Уголок губ дёргается, словно он уже нашёл слабое место в ней.

— Значит, ты наша местная Золушка? — он щёлкает ручкой, ритмично, как метроном. — Только вместо туфельки — парик.

Ева сжимает край двери, ногти впиваются в дерево. За её спиной, на стене, висит плакат с надписью «Надежда — лучшая помощь», но сейчас эти слова кажутся насмешкой.

— А ты — крёстная фея? — бросает она, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

Лилит вздыхает, будто предвидя бурю. Айзек смеётся — звук сухой, как треск сломанной ветки.

— Лилит, ты что, в материнство ударилась? — он указывает ручкой на Еву, будто ставит диагноз. — Брошенный ребёнок…

— Мне не нужны родители! — Ева перебивает его, резко выпрямляясь. Голос звенит, как разбитое стекло. — Я уже взрослая!

Она не замечает, как подходит к Лилит, будто ища защиту за её спиной. Предательское движение. Айзек ловит его мгновенно, его ухмылка расширяется.

— Взрослая, говоришь? — он поднимается, и его тень накрывает Еву. — Взрослые не прячутся за чужими спинами.

Лилит встаёт между ними:

— Айзек, хватит.

Но он уже разворачивается, чтобы выйти из кабинета.

***

Атмосфера в офисе напряжённая. Женщина в строгом жакете тычет пальцем в бумаги, её голос — дробь метронома, отсчитывающего секунды до взрыва. Лилит стоит, скрестив руки, но в глазах — не покорность, а холодная сталь.

Рейвен у стойки мнёт листы, его пальцы оставляют на них морщины-иероглифы. Ева скользит взглядом по стопке в его руках. Бумаги те же, что и у жужжащей осы в жакете: текст и печати.

— Это должно быть у той истерички? — шепчет она, кивая на женщину.

Рейвен коротко кивает. Ева берёт листы и заносит их за спину, чувствуя, как края впиваются в кожу.

Разбег. Три шага — и она летит, крича «Осторожно!», будто несёт не документы, а бомбу. Женщина оборачивается, её глаза расширяются, рука с бумагами взлетает вверх, как белый флаг. Столкновение — театральное, с разлетом листов, которые кружат в воздухе, словно осенние листья, подхваченные ураганом.

— Простите, я... — Ева подменяет документы в хаосе падения.

Женщина вскакивает, отряхивая юбку. Ева замирает, поджав губы, взгляд — невинный, как у ангела с поломанным крылом.

— Да сколько можно! — шипит та, хватая подменённые листы.

Ева отступает в соседний кабинет, прислоняясь к стене. Ладони дрожат, но внутри — пожар победы.

— Проверьте ещё раз, — говорит Лилит мягко, будто предлагает чай. И Ева улыбается: Лилит всё правильно поняла.

— Неплохо, — бросает Айзек, проходя мимо Евы. Слово висит в воздухе, как дым после выстрела.

Ева демонстративно отворачивается, делая вид, что ей всё равно на его похвалу. Но всё же ей чуточку приятно.

— Ты рисковала, — шепчет Рейвен, когда женщина, ворча, уходит.

— Я привыкла, — Ева смотрит на свои ладони, где остались следы от бумажных порезов.

***

Комната погружена в полумрак, лишь слабый свет уличного фонаря пробивается сквозь занавеску. Ева входит, сбрасывая кроссовки, которые падают на пол с глухим стуком. Усталость тянет её к кровати, как магнит, но она видит на подушке коробку и замирает. На крышке — логотип, который она замечала в витринах магазинов электроники, но никогда не смела мечтать.

— Что это? — шепчет Ева, будто боится, что коробка исчезнет, если говорить громче.

Пальцы дрожат, откидывая крышку, и внутри — телефон. Новый, блестящий, как кусочек будущего, вырезанный из её грёз. Экран отражает её глаза, расширенные от изумления.

Ева садится на кровать, держа устройство в руках. Оно кажется невесомым, но в то же время наполняет её тяжестью воспоминаний. Последний телефон — старый, кнопочный, с потёртым экраном. Она использовала его не для звонков, а как молоток. Гвоздики, вбитые в стену детдома, до сих пор держат те самые картины, которые она вешала с Аннабель.

— Лилит! — имя вырывается раньше, чем ноги касаются пола.

Эхо шагов звенит в ушах. Лилит, стоящая у окна с чашкой чая, оборачивается. Пар поднимается к её лицу, словно рисуя нимб.

Глава 6. Подозрения

Ева стоит посреди коридора в костюме, который сидит на ней, как мешок. Перчатки с белыми варежками свисают до колен.

— Почему я должна быть Микки Маусом? — её голос звучит, как предупреждение перед штормом.

Агата, держащая голову от костюма Евы, пожимает плечами.

— Потому что ты из всех самая маленькая, — говорит она, как будто это всё объясняет.

Айзек, проходя мимо с папкой, останавливается. Его голубые глаза сверкают, как лезвия.

— И потому что больше всех похожа на мышь, — добавляет он, ухмыляясь.

Костюм Айзека огранивается чёрной футболкой с надписью «Я не клоун, я менеджер».

— Айзек! — Агата бросает на него взгляд, полный негодования.

Ева делает шаг вперёд, но огромные ботинки Микки цепляются за ковёр. Она едва не падает, хватаясь за стену.

— Я хочу ему врезать, — шипит она, пытаясь вытащить ногу из коврового плена.

— Не ты одна, — Агата бросает в Айзека ватный шарик, который он легко ловит.

Айзек поднимает руки в знак капитуляции, но его ухмылка говорит обратное.

— Ну что, пора, — подытоживает Агата и одевает на протестующую Еву голову от костюма, помогая ей идти.

В приюте непривычно громко из-за детского смеха, руководители водят свои небольшие группки младшеклассников, показывая им всё вокруг. Бумажные гирлянды трепещут под потолком, как стая испуганных бабочек, а шарики-смайлики подмигивают Еве со стен, будто смеются над её нарядом. Она встаёт в углу, гигантские лапы Микки Мауса беспомощно опущены.

К Еве подходит маленький мальчик в очках, отбившийся от какой-то из групп.

— Хо-хо-хо! — Ева напрягает голос. Звук выходит хриплым, как у курильщика с тридцатилетним стажем. — Ой, не тот мотив...

Мальчик замирает. Его губы дрожат, глаза за стёклами становятся огромными.

— Ма-ма… — всхлипывает он.

Ева вздыхает, с трудом снимает перчатку и протягивает мальчику леденец из кармана костюма. Он тут же меняется в лице, радостно принимает его и убегает с улыбкой.

Спустя час мучений костюм Микки Мауса падает на пол с глухим шлепком, словно сброшенная старая кожа. Ева стоит над ним, дыша прерывисто, как марафонец на финише, снять его оказалось той ещё задачей.

— Больше никогда, — бормочет она.

— Не скажу, что дети в восторге, — раздаётся голос Айзека. Он стоит, прислонившись к дверному косяку. — Но свой хлеб ты отработала.

Ева поворачивается, стоя в носках с оленями, купленными по хорошей скидке, и майке, прилипшей к телу.

— Ещё хочешь мне врезать? — Айзек поднимает бровь. — Тогда спускайся в спортзал.

Она замирает. В голове всплывают картинки: Айзек, корчащийся от боли, и её триумфальная улыбка. Что может этот парень со смазливым лицом и тонной сарказма? А вот она, закалённая детдомовскими драками с младшими по поводу и без!

— Давай, — рычит Ева, сжимая кулаки.

Спортзал пахнет потом и старыми матами, которые, кажется, помнят ещё первые дни приюта. Ева разминается, её мышцы напряжены, как струны, а глаза сверкают решимостью. Айзек стоит напротив, его поза расслаблена, руки в карманах, будто он пришёл сюда не драться, а просто посмотреть.

— Правила простые, — Айзек щёлкает суставами. — Без ударов в пах. Остальное — легально.

Ева бросается первая — резко, как научилась. Правый хук в челюсть, левый в живот. Но Айзек исчезает, будто растворяется в воздухе. Ева по инерции летит вперёд и едва не падает.

— Слишком предсказуемо, — он появляется сзади, дразняще хлопая её по плечу.

Три попытки. Четыре. Пять. Она мечется, как щенок, гоняющийся за лазерной точкой. Айзек уворачивается, смеётся, зевает.

— Кончай прикалываться! — Ева бьёт ногой в бок, но он ловит её лодыжку, вращает, и она падает на спину. Воздух вырывается из лёгких со звуком спущенного шарика.

— Вставай, — Айзек стоит над ней, протягивая руку.

— Зачем? — Ева поворачивает голову к стене, где трещина рисует карту её поражения. — Мне и так нормально.

Он садится рядом, доставая из кармана леденец — точно такой же, какой она дала мальчику, когда была в костюме Микки Мауса.

— Знаешь, в чём твоя ошибка? — он кладёт конфету ей на грудь. — Ты дралась, чтобы победить. А надо — чтобы выжить.

Ева смотрит на леденец. Красная обёртка блестит, как капля крови.

— Я выживала. Всю свою чертову жизнь.

— Ты всё ещё там, в детдоме, — Айзек встаёт, его тень накрывает её целиком. — Но тут… — он указывает на окно, где закат красит небо в цвет синяка, — …нужны другие навыки.

Он уходит, оставляя дверь приоткрытой.

Ева со злости сжимает леденец, пока на нём не появляется трещина. «Навыки», — повторяет она про себя, поднимаясь. Может, в следующий раз она ударит даже не в челюсть, а в сердце. Но пока — леденец на языке сладок, а спина болит ровно настолько, чтобы помнить: даже смазливые парни могут преподавать уроки выживания.

***

Спокойствие приюта резко нарушается. Тарелки взлетают вверх, разбиваясь о стены хрустальным дождём. Двое мужчин — один с лицом, искажённым яростью, другой с глазами, горящими как угли, — сплетаются в драке. Ева застывает как вкопанная в шоке от происходящего.

Лилит врывается в эпицентр раньше, чем Ева успевает крикнуть. Её движения — точные, как удар смычка по струнам. Руки, привыкшие втыкать иглу, теперь ломают захваты, её колено прижимает одного к полу, локтем пригвождая другого к стене. Но тут сверкает сталь — нож скользит по её руке, оставляя алый росчерк.

— Не двигаться! — её голос грохочет, как гром над полем.

Кровь стекает по пальцам, падая на линолеум тёмными розами. Ева прижимает ладонь ко рту, пытаясь осмыслить увиденное.

— Бой-баба, — хрипит кто-то из толпы, и смешки шипят, как масло на раскалённой сковороде.

Лилит не реагирует. Она выводит одного мужчину за дверь, второго волокут за шиворот другие постояльцы. Внезапная тишина кажется громче драки.

Тем же днём поздним вечером Ева сидит в комнате. Свет от экрана телефона рисует на стене голубоватые узоры, похожие на замерзшие молнии. Ева щурится, пытаясь попасть по пиксельным врагам, когда в дверь стучат. На пороге оказывается Рейвен.

Глава 7. Раскрытие

Весна стучится в город капелями, превращая снежные сугробы в зеркальные лужи. Ева идёт по тротуару, где солнечные зайчики прыгают по витринам, а её кроссовки — те самые, на которых звёзды уже почти стёрлись, — аккуратно обходят трещины в асфальте. В кармане куртки жужжит маленький кошелёк, туго набитый купюрами. Каждая — заработана решёнными уравнениями, вымученными эссе, покорными кивками репетитору.

Магазин встречает её звонком над дверью и ароматом свежего текстиля — смесью стирального порошка и надежды. Стеллажи ломятся от пастельных свитеров, джинсов с вышивкой, платьев в горошек. Ева замирает, ослеплённая. Раньше её гардероб состоял из «что дали»: серые кофты на три размера больше, штаны, протёртые на коленях. Теперь её пальцы скользят по рукавам, ощущая разницу между акрилом и хлопком, как астроном отличает звёзды от планет.

— Могу помочь? — продавщица с розовыми волосами улыбается.

— Нет, спасибо, — Ева кашляет, пряча дрожь в голосе. Она привыкла, что помощь всегда имеет скрытую цену.

В раздевалке, за шторкой с выцветшими ромашками, Ева становится алхимиком. Жёлтая куртка превращает её в подсолнух, синие джинсы — в осколок неба. Платье с рюшами заставляет краснеть: «Как Аннабель…». Она снимает его быстро, будто обжигается.

У кассы её руки дрожат. Она выкладывает джинсы (чёрные, узкие), свитер (бирюзовый, как льдинка) и носки с котиками — роскошь, которую не стыдно спрятать под обувью. Кассирша называет сумму, и Ева вдруг видит, как цифры пляшут, забирая почти весь её бюджет. Она закусывает губу, вспоминая, как Лилит учила её «держать резерв на чёрный день».

— Уберём носки? — предлагает кассирша, но Ева резко качает головой. Котики остаются.

Ева заходит в приют, но вместо привычного гула голосов — вопли, рвущие воздух на клочья. В холле двое ссорятся: женщина с ребёнком на руках тычет пальцем в мужчину в рваной куртке, их крики сплетаются в ядовитый клубок. Рыжий волонтёр-подросток, похожий на испуганного лисёнка, мечется между ними, его попытки утихомирить — капли против пожара.

Ева бросает покупки на стул и мчится по коридору. Дверь кабинета Лилит распахнута настежь — внутри лишь ветер шелестит бумагами.

— Лилит?! — зов эхом отскакивает от стен.

Тишина. Ева сворачивает к донорскому пункту. «Шанс», — шепчет инстинкт, и ноги сами несут туда.

Она входит в пристройку, но вместо того, чтобы пройти дальше, где Лилит занимается с донорами, Ева толкает дверь с табличкой «Только персонал». Внутри — стерильный свет, холодильники с пакетами крови, и… Агата.

Рыжеволосая всегда улыбчивая Агата сидит на стуле, подняв к губам трубочку. На коленях — пакет с тёмной жидкостью. Губы её прижаты к пластику, горло движется ритмично, а глаза закрыты — будто пьёт не кровь, а забытье.

— Ты… — вырывается у Евы, и слово падает на пол, как молот.

Агата вздрагивает и открывает глаза. Трубочка выскальзывает из губ, капля крови стекает по подбородку.

— Я могу всё объяснить… — начинает она, но Ева уже отступает, натыкаясь спиной на чью-то грудь.

Лилит. Она стоит сзади, неподвижная, как монолит. Её рука ложится на плечо Евы, тяжело, словно пытаясь вдавить в пол.

— Я всё объясню, — говорит Лилит, но голос её звучит не как обещание, а как приговор.

Агата встаёт, пустой пакет из-под крови падает в мусорную корзину с глухим шлепком. Ева видит, как дрожат её пальцы, как она тупит взгляд, будто ей стыдно.

— Мы не плохие, — произносит Агата. — Просто…

— Просто мы не совсем люди, — заканчивает Лилит.

Холодильники гудят. Ева вдруг понимает, почему у Лилит рана залечилась за день и почему у Рейвена была кровь на губе. Здесь хранится не просто донорский запас — это их меню. Их способ остаться в тени, не становясь монстрами.

— Вы… — Ева пытается собраться с мыслями.

— Выживаем, — продолжает Лилит. — Как и ты. Только наши методы… другие.

Агата вытирает губы салфеткой, оставляя на бумаге алый отпечаток, и говорит:

— Теперь ты в курсе. И тебе решать, оставаться или уходить.

— Я… — Ева глотает ком. — Я уже убегала. Теперь хочу понять.

Лилит кивает и направляется к выходу. В дверь донорского пункта стучит рыжий волонтёр со словами: «Кто-нибудь! Где вы все?».

А Ева остаётся стоять, чувствуя, как реальность трещит по швам, выпуская наружу мир, где приют — не просто убежище, а граница между людьми и теми, кто перестал ими быть.

Близится вечер, приют уже привычно гудит, сосредоточившись в столовой. Пар от супа клубится под потолком, смешиваясь с запахом тушёной капусты и усталости. Ева разливает суп по тарелкам. Рядом рыжий волонтёр с веснушками, как россыпь медных монет, наливает компот и раскладывает второе блюдо, бросая на Еву восхищённые взгляды.

— Я не понимаю, как ты можешь так спокойно ходить в донорский пункт, — говорит он. — Я туда ни ногой! Не переношу вида крови.

Ева кивает, но её мысли далеко. Она автоматически кладёт кусок хлеба на каждую тарелку, её пальцы движутся сами, будто запрограммированные. В голове крутится карусель вопросов, ответы на которые ей пообещали дать после ужина. «Когда все соберутся», — сказала Лилит.

— Ты вообще слушаешь? — парень щурится, поднося стакан к её лицу.

— А? Да, конечно, — Ева моргает, возвращаясь в реальность. — Лиам, а что ты говорил?

Он пожимает плечами, его рыжие кудри прыгают, как пружинки.

— Да так, ничего особенного. Ты, видимо, из тех, кто не боится ничего.

Ева улыбается, но улыбка получается кривой. Она не боится? От вида Агаты с пакетом крови её сердце колотилось так, будто пыталось вырваться из груди.

Лестница на второй этаж кажется для Евы бесконечной, каждый шаг отдаётся в висках, словно сердце бьёт в колокол. Дверь в общий зал приоткрыта, сквозь щель пробивается тёплый свет и запах кофе. Ева делает глубокий вдох, собираясь с духом, и заходит.

Присутствует все, кроме Рейвена. Агата сидит в кресле-мешке и листает журнал с кричащими заголовками; Маркус с Кассианом перебрасываются картами за столом, где дымится кофе в фарфоровых чашках; Айзек сидит на кресле, щурясь в телефон. Лилит — единственная, кто стоит, опёршись о каминную полку, её тень пляшет на стене в свете двух декоративных свечей.