Созвездие надежды

Пролог

Осенний свет, бледный и косой, бессильно растекался по высоким окнам актового зала Уральского филиала Академии Наук, не в силах прогнать густую синеву теней, копившуюся под сводчатым потолком. Воздух был густ и тяжел. Он состоял из гула десятков голосов, сплетающихся в один непрерывный, навязчивый гул, будто рой разъярённых шершней.

Для Сергея этот шум был физической болью. Он сидел в заднем ряду, на самом краю кресла, как нежеланный гость на собственном дне рождения, сжимая в побелевших пальцах деревянную трость.

Его правая нога, та самая, что когда‑то была сильной и послушной, а теперь представляла собой лишь набор сросшихся костей и растянутых связок, мерзко ныла. Это была не острая боль, а тупая, изводящая, фоновым гулом сопровождавшая каждый его вздох вот уже восьмой месяц. Она была его верным псом, его тенью.

«Зачем я здесь? — пронеслось в голове мыслью, отточенной и ядовитой, как лезвие. — Ради отца? Чтобы Константин Владимирович, светило математики, мог с гордостью демонстрировать коллегам своего калеку‑сына? „Смотрите, мол, дышит, ходит, почти человек“. Журналистика… Какая уж тут журналистика».

Он почувствовал на себе тяжёлый, изучающий взгляд и резко, почти дёргано, повернул голову. С соседнего ряда на него смотрел пожилой, лысеющий профессор. В его глазах не было любопытства — лишь та прискорбная, утомлённая жалость, которую Сергей научился видеть за версту. Глаза, говорящие: «Бедный мальчик, и такой молодой».

Стыд, горячий и стремительный, прилил к его щекам. Он опустил взгляд, уставившись на отблеск люминесцентных ламп на тёмном лаке своей трости. Он был точкой мёртвой тишины в самом сердце грохочущего хаоса, чужаком, которого выставили на всеобщее обозрение.

Шум в зале нарастал, превращаясь в оглушительный гул. Сергей чувствовал, как каждый нерв натянут, как струна. Он сжал трость так, что дерево впилось в ладонь. Ему казалось, он вот‑вот сорвётся — встанет и, не глядя ни на кого, заковыляет к выходу, к спасительной тишине пустого коридора.

Внезапно чья‑то тень упала на него. Сергей поднял голову и встретился взглядом с отцом. Константин Владимирович стоял перед ним, прямой и внушительный, в своём безупречном тёмно‑сером костюме. От него пахло дорогим парфюмом — запахом уверенности и власти. Но в его обычно твёрдых, ясных глазах Сергей с болезненной остротой прочитал знакомую смесь — тревоги, надежды и усталой отеческой жалости.

— Ну что, Серёжа? Присмотрел кого‑нибудь? — голос отца прозвучал слишком бодро, пытаясь перекрыть общий гомон. Он широким жестом обвёл зал. — Здесь собрались лучшие умы, золотой фонд. Любая из этих тем — готовая статья для серьёзного издания. Нужно только увидеть угол.

Сергей почувствовал, как сжались его челюсти. Он ненавидел эти спектакли.

— Пап, — его голос прозвучал хрипло и резко; он проговорил сквозь зубы, стараясь, чтобы его не слышали соседи, — я не могу. Я не в форме. Эта нога… этот шум…

Константин Владимирович наклонился чуть ближе, понизив тон, но в его словах была стальная родительская воля.

— Нужно просто начать. Сидя дома, в четырёх стенах, ты не вернёшься в строй. Никогда. — Он помолчал, давая словам проникнуть глубже. — Я понимаю, трудно. Поэтому я попросил помочь тебе одного человека. Очень толкового.

И словно по сигналу, из кружащейся вокруг учёной толпы к ним приблизилась молодая женщина. Она остановилась в двух шагах, не вторгаясь в их пространство, но её появление сразу изменило атмосферу. Сергей невольно поднял на неё взгляд. Ему показалось, что в эпицентре этого хаоса он нашёл ещё один островок тишины.

Женщина, представившаяся Елизаветой, стояла неподвижно, словно не замечая суеты, кипевшей вокруг. Её тёмно‑синий костюм был безупречно скроен, подчёркивая строгость силуэта, но не скрывая изящества. Никаких украшений — лишь часы с тонким кожаным ремешком на запястье. Она не улыбалась; её лицо с правильными, тонкими чертами оставалось спокойным, почти отстранённым. Но именно это отсутствие эмоций было обманчивым. Её взгляд — тёмный, пронзительный, лишённый суетливого любопытства — был тяжёлым и сосредоточенным. Он не скользил по поверхности, а словно бы сканировал, видя не только внешнюю оболочку — помятый пиджак Сергея, его напряжённую позу, белые костяшки на руках, сжимавших трость, — но и то, что скрывалось внутри: боль, горечь, глухую стену отчуждения.

— Сергей, я Елизавета, — повторила она, и её голос, ровный и негромкий, странным образом пробивался сквозь гул толпы. — Константин Владимирович попросил меня быть вашим гидом.

Сергей почувствовал, как в нём закипает раздражение, горькое и едкое. Эта показная собранность, это спокойствие — всё это казалось ему очередной формой снисхождения. «Гид? Приставлена ко мне, как сиделка к немощному?» — ядовито подумал он. Защищаясь, он перешёл в нападение; его голос прозвучал нарочито грубо, с вызовом:

— Гид? По этому заповеднику гениев? — Он резким движением подбородка указал на шумящий зал. — И что вы мне покажете, Елизавета? Самый большой телескоп? Или, может, самого умного робота, который прочтёт мне лекцию о смысле жизни? Потому что я, честно говоря, не вижу здесь ничего, кроме клубка взаимных амбиций и пыльных теорий.

Он ждал, что она смутится, огрызнётся или, что было бы ещё хуже, посмотрит на него с той самой утомлённой жалостью. Но ничего этого не произошло. Елизавета не моргнула. Её губы не дрогнули. Она парировала его удар не эмоциями, а холодной, отточенной логикой, словно аксиомой.

Глава 1. Потоп

Его мир был выверен до атома, замкнут и самодостаточен, как идеальная космологическая модель. Тишина в его квартире на пятом этаже была насыщенна ровным гудением системного блока и тиканьем настенных часов, чей ритм он знал до миллисекунды. Пылинки, пойманные в лучик настольной лампы, замерли в неподвижном танце, и Александр мог бы назвать их точное количество, если бы это потребовалось. В этом идеальном космосе из книжных стеллажей, рабочего стола и чертежей на стенах он был и богом-творцом, и единственным обитателем. Каждая книга стояла на своем месте — по алфавиту, затем по высоте корешка, затем по году издания. Каждый провод был аккуратно скручен, стянут хомутом и подписан белым маркером. На двух мониторах застыли графики радиосигналов из глубин Вселенной и схема квартиры с датчиками температуры, влажности и движения. Здесь, в своей бетонной раковине в центре Екатеринбурга, он был в безопасности. Здесь он контролировал всё.

И этот контроль, стоивший ему трех лет добровольного заточения, был разрушен одним-единственным, ничтожным звуком.

Кап.

Звук был крошечным, почти призрачным, но в кристальной, выверенной тишине его кабинета он прозвучал как выстрел, разрывающий ткань реальности. Александр замер, пальцы, зависшие над клавиатурой, вдруг похолодели, будто в комнату ворвалась струя ледяного воздуха. Он медленно, с трудом, преодолевая внезапную одеревенелость в шее, повернул голову, словно боясь увидеть призрака.

Кап.

Вторая капля упала на подоконник, где в идеальной линейке стояли его суккуленты — неприхотливые, молчаливые стражи его крепости. На бледно-сером пластике уже расплывалось отвратительно влажное пятно, нарушающее геометрическую чистоту линии.

Страх вошел куда-то под ребра. Дыхание перехватило, став коротким и прерывистым.

Кап.

И следующая капля, уже с другого места, упала на ламинат. Прямо на идеально ровную, только что пропылесосенную поверхность. Звук был уже другим — не резким, а приглушенным, вкрадчивым, похожим на тиканье сломанных часов. Он видел, как крошечное мокрое пятнышко, это мерзкое доказательство хаоса, позорит стерильную чистоту его пола.

«Вода».

Это слово отозвалось в нем не просто тревогой, а древним, животным ужасом, вскормленным не логикой, а памятью тела. Холодная, темная, неконтролируемая стихия. Она просачивалась сквозь его оборону, сквозь бетонные перекрытия, которые он считал нерушимой границей, нарушая все законы его личной физики. Она была везде. Она была там, в прошлом. И она здесь.

Сердце заколотилось, отчаянно и беспорядочно, как птица, бьющаяся о стекло. Он вжался в спинку кресла, ладонь инстинктивно сжала тонкий металлический браслет на запястье. Датчики тут же отозвались тихим, но настойчивым вибрационным сигналом: пульс 130. Предупреждение. Желтый уровень угрозы. В горле встал ком, мешающий глотнуть. Воздух в комнате стал густым, его не хватало. Комната, его надежный кокон, вдруг начала медленно сжиматься, а потолок, белый и ровный, начал давить, грозя раздавить его вместе со всем его хрупким миром.

«Не сейчас. Только не сейчас. Дыши. Вдох… один, два, три, четыре… Задержка…»

Он зажмурился, пытаясь применить одну из дыхательных техник, которые когда-то, кажется, в другой жизни, советовал психолог. Но вместо ритма в голове возникали обрывки воспоминаний, обрывочные и яркие, как вспышки молнии: ледяная вода, сковывающая движения, обжигающая легкие; абсолютная темнота; беспомощность, парализующая волю; чей-то крик, который никто не слышит, может быть, его собственный.

Кап. Кап. Кап.

Звук участился, превратившись в издевательский, неумолимый стук. Теперь это был не просто раздражитель, это было вторжение. Систематическое, методичное уничтожение его реальности. Его крепость дала течь. Его мир тонул, и он чувствовал, как почва уходит из-под ног, хотя сидел в своем надежно стоящем на полу кресле.

С дрожащей, непослушной руки он нащупал на столе холодный корпус телефона. Единственный номер быстрого набора. Палец дрогнул, прежде чем нажать кнопку вызова, будто это была кнопка самоуничтожения.

Гудки казались бесконечными, каждый — ударом по нервам. Он прижал трубку к уху, сжимая ее так, что кости белели.

— Алло, сынок? — голос отца, был спокоен и немного устал, как всегда, в этот час. Он, наверное, смотрел телевизор или читал газету. Обычная жизнь.

— Папа… — его собственный голос прозвучал хрипло и чуждо, голос незнакомца, живущего в его теле. — Вода… она снова здесь.

Он не мог говорить громче шепота. Сказать — значит признать, что кошмар реален, что он здесь, в его убежище. Значит, дать ему силу.

— Что? Где? Александр, успокойся, дыши. Говори четко. Какая вода?

— С потолка. Капает. В кабинете. — Он сглотнул ком в горле, чувствуя, как предательские слезы подступают к глазам. Ярость на собственную слабость смешалась со страхом. — Пап, я не могу… Я не могу это видеть. Сделай что-нибудь. Она… она повсюду.

В его голосе прозвучала мольба, детская и отчаянная. Тридцать четыре года, гениальный ум, способный вычислять траектории нейтронных звезд и фильтровать космический шум в поисках разума, и он беспомощен, как ребенок, перед каплей воды, падающей с потолка.

— Хорошо, сынок, хорошо. Не смотри на нее. Уйди в спальню, полежи. Я позвоню в управляющую компанию, отправлю мастера, он все посмотрит.