Стань моим завтра

Аня

Что вы знаете о воспоминаниях?

О тех, что не выцветают, как старые фотографии. Не стираются годами, не притупляются временем. Они живут где-то глубоко, в складках души, и дышат вместе с тобой. Их нельзя вытравить ни слезами, ни алкоголем, ни разговорами с психологом. Потому что они — это ты. Это то, из чего ты вырос.

Иногда они возвращаются внезапно — запахом осеннего воздуха, похожим на тот день. Или обрывком песни, которая играла в машине, когда он молчал. Или жестом прохожего, похожим на его — резким, как лезвие.

И ты вдруг снова шестилетняя девочка у окна, в мятой пижаме, с распухшими от слёз глазами, вслушиваешься в каждый звук за дверью, надеясь, что щёлкнет замок. Что всё окажется ошибкой. Что он всё-таки вернётся.

Но замок молчит.

И с ним — целая жизнь.

Я помню, как мама тогда гладила мне волосы, как будто это могло стереть дыру внутри. А потом шептала: «Ты у меня сильная, слышишь?»

И я верила. Потому что не оставалось ничего другого.

С тех пор я научилась не показывать, где болит. Прятать страхи под ровным тоном. Надевать маску — деловую, уверенную, правильную. Стала женщиной, которую уважают, но не жалеют. Стала той, кем гордятся, но не обнимают.

Но внутри… внутри всегда была пустота, которая ждала, что кто-то осмелится остаться.

Паша осмелился. Или сделал вид.

Он появился тихо. Без пафоса, без громких фраз — как будто просто занял своё место, то самое, которое всегда было пустым. Он не вторгался — он входил аккуратно, как человек, у которого в руках что-то хрупкое.

У него был особый голос — низкий, немного хриплый, как у людей, которые много молчали, но каждое слово вынашивали. Он умел слушать. По-настоящему. Молчать рядом так, что ты не чувствовала тишины. Смотреть так, будто видел тебя сквозь все твои панцири.

Он не задавал лишних вопросов. Не просил «откройся», не требовал объяснений. Просто держал за руку. Просто говорил:

«Я с тобой. Я никуда не денусь. У тебя теперь есть я».

С ним я могла позволить себе быть тёплой. Смеяться, когда хочется. Плакать, если не можется. Могла звонить ночью, не извиняясь. Могла молчать — и он всё равно слышал.

Он стал домом. Не ярким, не сказочным — тёплым. Живым. Настоящим.

Таким, о каком я мечтала всю жизнь.

Или хотела быть просто кому-то нужной?

И именно поэтому то, что произошло сегодня, разорвало меня на части.

Не потому, что измена. Не потому, что он ушёл. А потому, что предал веру.

Веру, которую я собирала по крупицам.

В него. В себя. В то, что мне можно быть любимой. Без «но». Без условий.

Понимаете, боль — она не всегда кричит. Иногда она просто… живёт.

Как сосед, которого ты не звал. Сидит напротив за ужином. Ложится рядом ночью. Смотрит на тебя из зеркала.

И всё, что ты можешь — это продолжать.

С болью.

С памятью.

С собой.

С той самой шестилетней девочкой внутри, которая до сих пор ждёт, что кто-то останется. До конца.

—//—

Я вернулась раньше. На сутки. Хотела сделать ему сюрприз.

Паша знал, как мне тяжело без него. Каждый вечер писал: «Дорогая, я скучаю. Дом без тебя — не дом». И вот я вернулась — почти на полуслова, на полувдоха. Потому что где он — там и я. Там всё моё.

В голове прокручивалась сцена встречи. Я представляла, как он будет стоять на пороге — босиком, в своей серой футболке с оторванным воротом, как всегда. Растрёпанный, смешной, но такой родной. Обнимет меня крепко — крепче, чем обычно, уткнётся носом в шею и прошепчет: «Ну наконец-то ты дома».

Я представляла это так живо, что даже чемодан казался мне чем-то лишним. Он катился по плитке, и запах осенних листьев, смешанный с ароматом чьего-то супа, казался такой знакомой уютной гармонией. Всё, как в кино. Всё, как должно было быть.

Ключ вошёл в замок с характерным щелчком. Я открыла дверь, и сразу ощутила странную тишину. Не горел ночник, и это насторожило. Паша всегда оставлял свет — говорил, что не хочет, чтобы я возвращалась в темноту.

Я поставила чемодан у стены и прислушалась.

Тишина.

— Паша? — позвала тихо, почти шепотом, как будто боялась нарушить какую-то невидимую грань. Словно что-то внутри меня уже знало, что за углом всё не так.

Ответа не было.

Я прошла дальше. Кухня встретила меня непривычным запахом — сладким, приторным, ванилью и персиком. Это точно не наш запах. Паша никогда не использовал таких отдушек. Зачем ему ваниль?

Даня

“Порой молчание громче всех слов”

Мне двадцать семь, и я уже давно понял: жизнь — это не фильм и не геройская история, а бесконечная возня, где главное — не въебаться слишком сильно. Чувства? Да ну их нахер. Всё, что они приносят — боль, злость и разочарование. Поэтому я давно всё вырубил: не парюсь, не вникаю, не лезу. Живу по принципу — не трогай, и тебя не тронут.

Я сидел в машине у старого двора — того самого, где когда-то вырос. Только что вышел от Зины Петровны — ангела в халате и с железным характером. В детстве она спасала нас с сестрой от голода и детдомовских перспектив. Как всегда — чай, пирожки, разговор «ни о чём», а между строк — забота.

И вроде всё шло нормально, пока я не увидел её.

Стояла у подъезда, как заблудшая душа. Блеклая, замёрзшая, с пустыми глазами. Не плачет, не кричит, просто… стоит. Мужик рядом орёт, руками машет, а она — будто и не здесь. И вот в этот момент у меня внутри что-то щёлкнуло.

Потому что я знаю этот взгляд.

Так же когда-то смотрела Алина — моя сестра. Старшая, мать её. Всего на пять лет старше, но тогда казалась взрослее мира. Она одна тащила нас на себе. Когда мать слилась к какому-то мудаку, а батя выбрал бутылку и «новую жизнь». Алина корячилась, чтобы у нас было хоть что-то пожрать, лечила мои сопли и терпела мой характер.

А характер у меня был говно. Упрямый, дерзкий, с кулаками вместо мозгов. Я был мелким идиотом, воровал шоколадки, таскал всякое барахло, потому что хотел хоть чем-то отблагодарить. Хоть как-то сделать ей приятно. А она знала, блядь. Знала, что я приношу это не откуда надо. И всё равно улыбалась.

Она никогда не жаловалась. Терпела. Любила меня, сука, как не любили наши родители.

И вот теперь я смотрю на эту девку у подъезда — и вижу тот же взгляд, что у Алины был, когда она в очередной раз приходила с работы и просто садилась у окна, пустая, без сил. Такой взгляд — когда тебе уже похуй, просто бы не чувствовать больше.

И внутри у меня всё зачесалось. Прям под рёбрами. Хотел отвернуться, поехать дальше, но, мать его, не смог.

Рука сама дёрнула дверную ручку. Не герой, не спасатель — просто какой-то внутренний бес пнул: «Давай, сделай хоть раз не по плану».

Она даже не удивилась. Просто подошла и села в тачку. Захлопнула дверь и, не глядя, тихо сказала:

— Увези меня.

Без пафоса. Без просьбы. Просто как факт.

Я не стал спрашивать «куда». Завёл мотор, нажал на газ. Колёса визгнули, двор остался позади. Я даже не знал, зачем это делаю. Просто… не мог иначе.

Минут через десять понял, что всё это — пиздец какой сюр. Она сидит сзади, вжимается в угол, молчит. Руки дрожат, губы белые, но держится. И я вижу — у неё внутри всё горит, просто без дыма.

А меня, блядь, трясёт. Потому что это слишком знакомо.

Так же трясло Алину, когда я был мелким и не мог ей помочь. Когда видел, как она ночью стирает руками, потому что стиралки нет, и тихо матерится, чтобы я не слышал. Когда она продавала свои учебники, чтобы купить мне зимние ботинки. Я ничего не мог дать взамен. Только тупое «спасибо» и очередные проблемы.

И вот теперь я вижу перед собой ту же хрупкость. Ту же боль. И у меня в груди что-то переворачивается.

— Хочешь окно приоткрою? — спрашиваю, сам не зная зачем.

— Нет… не надо. — голос тихий, но не сломанный. Просто… уставший.

Я снова молчал. Дождь барабанил по стеклу, и этот звук вдруг стал мне невыносимым. Он такой… тупой. Такой глухой.

Потом, спустя несколько километров, я вновь спросил:

— Мы просто едем, да? Это нормально?

Она чуть приподняла голову, посмотрела в окно и сказала:

— Да, просто… увези меня подальше отсюда.

Я усмехнулся.

Мы ехали куда-то в никуда. Без маршрута, без цели. И знаете что? Мне вдруг стало всё равно. Куда едем, сколько. Хоть до чёрта на кулички. Главное — подальше от того подъезда, где она стояла с этим уродом и своими мёртвыми глазами.

А внутри у меня клокотало. Злость, раздражение, какая-то чёртова жалость. Я ненавижу жалость, особенно в себе. От неё тошнит.

— Подальше — могу, — бурчу, усмехаясь, чтобы скрыть, как внутри всё трещит. — Только потом не жалей.

Она не отвечает. И это бесит ещё больше.

Часа через полтора я осознал, что мне реально не по себе. Я вообще не понимаю, нахера всё это делаю. Нахрена мне эта девка? У меня своих тараканов выше крыши, а я, блядь, играю в рыцаря на коне с колесами.

Но бросить её? Не могу. Не потому что святой — я не такой. Просто… знаю, каково это, когда остаёшься один. Когда всё в тебе уже дохло, и рядом никого. Даже случайного ублюдка за рулём.