Старец в глубине Смеющихся гор

1

Савелий Хлопьев с трепетом поднимался по внутренней лестнице в заводскую конторку на втором этаже. Из широкого окна, затянутого пусть закопченным, но настоящим стеклом — огромной редкостью в этом глухом крае! - за работой кузни наблюдала одетая в камзол из красного сукна фигура, в осанке которой явственно угадывалась военная выправка. Под непрекращающийся звон молотов работных мужиков, выковывавших гвозди для казенных заводов Урала, Савелий без стука потянул на себя железную дверь — в таком гуле, надобности в соблюдении приличий не было.

Он вошел в скудно обставленный, по меркам петербургских чиновников, кабинет, где было почти столь же шумно, что и внизу — дверь лишь немного заглушила звуки работавшей кузни. Из мебели здесь был стол из горбыля, покрытый потертой суконной скатертью; два стула подле него; стоявший в углу шкаф с бухгалтерскими книгами; деревянная лавка возле одной из стен. Мельком бросив взгляд на лавку, Савелий увидел на ней в несколько раз сложенную — аккурат под голову, - помятую сермягу, из чего сделал вывод, что неутомимый горный начальник нередко спит прямо в своей каморке.

-Ох и заждался я вас, господин поручик, - сердечно улыбаясь, подошел Татищев к Савелию, протягивая руку в приветственном жесте. -Приятно в этом медвежьем краю увидеть знакомое лицо!

Савелий крепко пожал протянутую руку. Несмотря на полуторамесячную поездку, начавшуюся в конце июня, он был полон энтузиазма. Шутка ли: к себе призвал сам Василий Никитич! И, пусть по мнению некоторых его знакомцев, отправленный на Урал разбираться в причинах упадка казенных заводов Татищев был не ахти какой великой персоной, для поручика Хлопьева судьба бывшего инженер-поручика артиллерии выглядела завидной: несколько лет назад начав с ревизии артиллерийского хозяйства в стоящем под Данцигом пехотном полку, ныне Татищев, по поручению доверившегося ему императора, инспектировал «железную жилу» России, от которой зависело ее будущее.

Подобно Петру, отметившему Татищева во время войны со шведами благодаря знанию артиллерийского дела, Савелий был взят под патронаж, в свою очередь, Василием Никитичем, оценившим его умение докапываться до сути в щекотливых делах. Случилось это после того, как Хлопьев, в то время еще подпоручик, раскрыл причину низкой дальности стрельбы пушек батареи, в которой возглавлял одну из артиллерийских команд. Тогда проводивший смотр батареи Татищев отметил, что большая часть орудий стреляет недостаточно далеко: при угле возвышения в десять градусов, вместо привычных двух с половиной верст, ядра летели, в лучшем случае, на целую версту меньше, знатно проигрывая свейским пушкам. Лишь двенадцатифунтовки, находившиеся под началом Хлопьева, выдавали достойный результат.

Не делая замечаний офицерам в процессе смотра, на следующий день Василий Никитич вызвал Хлопьева к себе. Не теряя времени на пустопорожние разговоры, поручик сразу перешел к делу: его интересовало, почему порох, используемый подпоручиком, дает намного лучшую детонацию, чем у сослуживцев. Немного смущаясь, Савелий рассказал все как есть, без утайки.

«Бочку с порохом, что для нашей команды положена, я держу подле себя. Хоть Устав сим и нарушаю, однако знаю, что порох будет сухим и без примесей, чего не могу знать о порохе в бочках, хранимых в отведенном месте».

«За преданность делу хвалю, а за нарушение Устава сорву погоны и отправлю выгребные ямы чистить… Если не разузнаешь, почему другой порох столь отвратного качества».

Пришлось Савелию чинить свое неофициальное дознание. Довольно быстро он выяснил, что в караул по охране полевого «цейхгауза» регулярно заступают два прапорщика, самолично вызываясь в обычно столь нелюбимый солдатами наряд — кто же захочет часами кружить подле хлипкого сарая из подручных материалов, где хранится несколько бочек с взрывным «зельем»? Но та парочка безропотно несла службу, да еще и с готовностью заступала в караул вместо других, зачастую безвозмездно.

Заподозрив неладное, Хлопьев решил проследить за любителями непростой и опасной караульной службы. И, в одну из промозглых мартовских ночей, ежась от насквозь продувавшей моряны, Савелий увидал, что один из младших офицеров вошел в сарайчик с пустым заплечным мешком, а вышел уже с чем-то наполненным. Держась темных мест, фицерик пробрался на край лагеря, где его уже поджидал по-мужицки одетый поляк, в обмен на полный мешок протянувший несколько звякнувших монет.

Утром Хлопьев спозаранку рассказал об увиденном Василию Никитичу. Тот ни слова не сказал, пока шел доклад; лишь желваки ходили ходуном.

«Молодец», - сухо похвалил он. «Дальше — моя работа».

Прапорщиков схватили и голыми прогнали сквозь строй, отхлестав вымоченными в соленой воде шпицпрутенами. Этого оказалось достаточно, чтобы те во всем сознались: оказалось, что продавали они порох неизвестному крестьянину уже не одну неделю, а чтобы пропажу не обнаружили, засыпали в бочки пропущенную через сито сухую землю. Поляка попытались поймать, но того след простыл; видать были у «крестьянина» еще глаза средь артиллеристов.

Фицериков отправили в Петербург под конвоем, а Татищев определил: каждая пушкарская команда хранит порох при себе, расфасованный по небольшим ящичкам, а у кого пушки будут плохо стрелять, так те в полном составе отправятся на гауптвахту.

Так и сдружился с прозорливым подпоручиком Хлопьевым Василий Никитич. Впоследствии он не раз брал к себе его в помощники в деле устроения армейского порядка, в ходе которого многие военные чины потеряли свои теплые и сытные места, где тянули все, до чего только дотягивалась рука, зачастую тем обделяя в самом необходимом рядовых служилых, вынужденных на копеешное жалованье покупать теплые вещи, чтобы не околеть зимой. Из батареи Савелия перевели в Артиллерийскую канцелярию на должность мелкого служащего, где он продолжал выполнять неофициальные поручения Василия Никитича, не привлекая к себе внимания. Правда, предшествующие поездке в Арамильскую слободу полгода Савелий был вынужден выполнять скучнейшие обязанности, что были наложены на него должностью — его патрон в спешке уехал на Камень по поручению самого Петра Алексеевича. Насколько было известно поручику, официально причиной поездки выступала необходимость установления причин упадка казенных заводов, что было под силу выяснить императорскому ревизору, наделенному всеми необходимыми полномочиями, самостоятельно. Но раз уж Василию Никитичу понадобилась помощь своего верного «канцеляриста», значит все было не так просто.

2

Татищев провел Савелия тайным ходом — чтобы поручик не примелькался среди работных. Впрочем, данная мера была излишней: изможденные, еле дышащие от жара печей заводские вряд ли запомнили бы очередного барина, кои были для них на одно лицо. Им бы день дожить, в летку домны от усталости не свалившись, а не начальство разглядывать…

Поручику вручили старый рваный картуз, брюки и рубаху из мешковины, резиновые чуни, а на постой определили в общую избу, в которой ворочалась и стонала во сне людская масса из числа приписных, согнанных на завод с зарастающих без хозяйской руки сорной травой полей и пашен. Найдя себе свободный уголок, Хлопьев попытался уснуть, однако это у него никак не получалось: душа ходила ходуном от предвкушения интересного приключения, ради которого можно было и потерпеть временные трудности. Подумаешь — спать на полу, средь заскорузлых портков, а не в кровати, вдыхая пропитанный цветущей яблоней свежий воздух! Зато будет, что рассказать девицам и, если даст Бог, детям.

Наутро отяжелевшего от бессонной ночи головой Хлопьева по решению приказчика погнали, вместе с несколькими угодившими в кабалу работниками, в новую шахту - Соргинскую. Вышли, когда окоем еще не освободился от ночной синевы, дошли уже в сумерках; пришлось шагать ни много ни мало сорок верст, что по плохонькому тракту, будучи нагруженными рабочим инструментом, было весьма непросто. Устали даже сопровождавшие ватажку конвоем из трех человек служилые, хоть и были налегке, да еще и пусть на чалых, но лошадях. К удивлению Хлопьева, ожидавшего суровости от конвойных, к ним относились достаточно хорошо, разрешая встать на роздых каждые пять верст пути.

-Ох, нехорошее место нас ждет, - тяжело вздохнул шедший рядом с поручиком мужик с вырванными ноздрями - каторжник.

-Отчего это? - удивился Хлопьев.

-Доброта их о том говорит, - легонько махнул головой в сторону всадников каторжник. -Они так с нами обходятся, чтобы не убег никто — значит, там, куда нас ведут, нехватка людей. А нехватка народу на руднике от чего может быть, коли со всех деревней согнали крестьян, от отрока до старика? Известно от чего: значит испарения в шахте ядовитые, либо порода неверная, часто обрушивающаяся, ну или воды подземные, туннели затопляющие.

-Бывал уже на такой?

-Бывал… Сбежал от неминуемой гибели, но был схвачен — за то ноздри и выдрали.

-Легко обошелся, - усмехнулся поручик.

-Да как уж сказать… На Камне так просто губить жизнь не будут — рабочих рук всегда не хватает. Другое дело, что жизнь здесь хуже смерти быть может.

Последняя остановка перед рудником была на елани, окруженной со всех сторон хмурым темным сосняком, где виднелись следы костровищ предыдущих ватаг. Перекусив сушеной щукой и охладив опухшие ноги водой из ледяного ключа, рабочие, охая, начали нехотя собираться в путь, однако конвойные не торопили их плетьми, как это было повсеместно заведено, а едва ли не уговаривали подобрать инструмент и двинуть дальше. Правда, от взгляда имевшего военный опыт Савелия не укрылось, что фузеи служилых были заряжены, а сами они держались на таком расстоянии от остальных, чтобы успеть схватить оружие и выстрелить; да и шпаг с ремней даже во время привалов не снимали.

-Ох, братцы… - тихонько взвыл каторжник, тяжкая жизнь которого научила читать действия охранников не хуже артиллерийского офицера.

Только собрались уходить с поляны, как вдруг кто-то увидел покрытую шкурой грузную фигуру средь сосняка.

-Медведь!

Конвойные вскочили, направили фузеи на «медведя», что-то волочившего за собой по зарослям. Приглядевшись, Савелий понял, что никакой это не хозяин леса, а самый настоящий человек, правда не простой, а лесной — вогул, то бишь. На нем, несмотря на летнюю жару, чуть отступавшую в лесу, но безжалостно облеплявшую на открытой местности, была потрепанная медвежья шкура. Лицо с широкими скулами и миндалевидными глазами прикрывали черные с проседью волосы, в которых виднелись хвойные иголки; за собой вогул тянул летние нарты с полозьями из лиственницы, на которых лежала укрытая тряпьем человеческая фигура.

-Кто есть таков? - грозно спросил один из солдат. -Кого тащишь там, тать?

Незнакомец остановился, с трудом перевел дух, вытер пот со лба и только после этого заговорил.

-С Песыра я, что на берегу Сэмыла стоит. Везу вот хоронить иттарму с ис-хор одного из жителей, что утонул во время спора по речному закону, - вогул откинул холстину, обнажив довольно искусно вырезанную куклу из дерева длиной в половину человеческого роста. Хлопьев взглянул на личину, у которой вместо глаз были гвоздики, и ему стало не по себе: показалось, будто чучело грозно хмурится, недовольно кривя резной рот.

-А почему же не самого бедолагу?

-Так кто же у Вит-хона добычу забирать будет-то, - усмехнулся вогул невежественности чужаков. -В речном споре всегда так: один на другой берег переплывает, а второй ко дну идет Вит-хону служить. А иттарма нужна, чтобы ис-хор — могильная душа, - не бродила, по привычке, среди живых: через сорок восходов она поймет, что ее время в Срединном мире истекло, и уйдет в Верхний мир.

-А ты шаман, небось? - служилые расслабились, опустили фузеи; вид одетого в июле в шкуру язычника их сильно забавлял. -Не замерзнешь, может зипун тебе дать?

-Шаман, можно и так сказать, - покивал вогул. -А шкуру одел, чтобы менквам не попасться: ваши сородичи начали рыть гору, в которой люди из лиственницы от гнева Нуми-Торума много зим назад спрятались, когда тот с небес огненный поток наслал; кто знает, когда растревожат их? А к животным они зла не испытывают...

-П-шел вон отсюда! - вдруг разъярились конвойные. -Хватит пугать своими сказками работяг, а не то самого к тачке прикуем и в рудник затолкаем!

Шаман что-то пробурчал себе под нос на чужом языке, схватил крапивную веревку и торопливо потащил нарты дальше, по какой-то незаметной, из присутствующих ему лишь известной тропе.

Кабальные побрели дальше по тракту, а Хлопьев задумался: а не о той ли горе говорил вогул, куда их сейчас гнали?

3

Поручик уже давно потерял счет времени: из-за невыполнения установленной приказчиком нормы, он не выходил из-под земли столько, что горная пыль въелась в кожу и легкие, заставляя то и дело заходиться жутким кашлем; зрение ослабело из-за вечного сумрака, лишь слегка разгоняемого жутко чадящей сальной свечой в фонаре на поясе; кожа на ладонях ороговела от постоянной работы киркой. Ему казалось, что весь мир сузился до забоев и ведущих к ним низких, вынуждающих ходить пригнувшись тоннелей, чьи своды подпирала деревянная крепь, местами прогнившая и грозившая надломиться в самый неподходящий момент. Иной раз, проходя по одному из множества тоннелей, поручику казалось, что трухлявые бревна так и стонут от непомерной тяжести, давящей сверху. В такие моменты он инстинктивно ускорял шаг и пытался пройти как можно дальше, отлично понимая, что это абсолютно бесполезно: если свод не выдержит веса земных масс в одном месте, то в считанные мгновения обрушится весь тоннель, а за ним — и все соседние.

«Служил ли я в армии, бывал ли в Петербурге?» - молотя киркой по нехотя отделяющейся от пласта породе, думал Савелий. «Может, я всегда был приписным крестьянином, вынужденным горбатиться на барина, а воспоминания о прошлом — лишь морок, дарующий ложную надежду, что выберусь отсюда когда-то? Или где-то рядом бродит коварный «горный дух», при вдыхании коего пьянеешь хуже, чем с хмельного, да еще и видеть начинаешь то, чего нет?».

Единственной отдушиной, помогавшей окончательно не помутиться разумом для Савелия был кусочек неба, который он видел из колодца с бадьей, куда грузили наломанную руду. Проблема была в том, что к бадье приставники допускали только тех, кто вез полную тачку породы — остальных плетями гнали добирать норму, - а у Савелия, не привыкшего к подобной работе, тачку получалось наполнять, от силы, раза четыре за день. Впрочем, даже те несколько минут, что он проводил подле бадьи, как можно медленнее выгружая содержимое рудничной тачки, помогали ему на какое-то время придти в себя и, скрепя сердце, идти в глубины чудских копей, помня о задании Татищева.

Гора был пронизана тоннелями, ведущими на большую глубину. Из разговоров других шахтеров Хлопьев узнал, что большая часть подземных путей была проложена не заводскими работягами, а древними народами, первыми начавшими вгрызаться вглубь твердыни. Поговаривали, что в отдельных далеких местах есть гезенки, ведущие еще ниже — оттуда временами доносился неясный шум, который списывали на подземную реку. Об этих спусках приказчик и его присные ничего не знали, потому что в шахту столь глубоко идти боялись — мало ли в тенях озлобленного люду может притаиться и обиду выместить, - а шахтеры, по доброй воле, соваться туда и не собирались.

В один прекрасный день, когда крепь тоннеля, по которому шел поручик, вся гулко загудела, а одна из скоб, удерживавших бревна между собой, звонко лопнула прямо над головой Савелия, он, что есть сил рванул прочь, побросав тачку и инструмент. Спустя несколько минут панического бега, Савелий, к своему удивлению, оказался подле колодца с бадьей. Не помня себя от страха, он бросился к изумленному приставнику, схватил того за полы кафтана.

-Выпусти, братец! Нет сил больше в этой темнице томиться!

-А ну отойди! - служилый оттолкнул поручика и огрел его по спине плетью. -Где твоя кирка, олух?!

-Доложи обо мне Василию Никитичу, - корчась от боли, взмолился Хлопьев. -Я по его наказу здесь нахожусь! Сектантов ищу...

-Что ты говоришь! - загоготал приставник. -А я здесь, по наказу Петра Ляксеича, тебя сторожу! - трехвостка полетела в сторону Савелия, доставая его по плечам, голове, лицу.

Прикрывая глаза, Савелий побежал от ударов, по пути столкнувшись с голой по пояс чумазой фигурой, тащившей тачку к бадье.

-Ох ты! - приставник погрозил вслед убегавшему, но за ним не погнался: оставлять без надзора бадью было запрещено — не дай бог кто по цепи вверх выберется.

Поручик проносился туннель за туннелем, не помня себя от страха: ему казалось, будто бы везде деревянные опоры гудят и хрипят, возвещая о скорой погибели работного люда, разбросанного по всей глубокой шахте. Он был бы рад уже вернуться под трехвостку приставника, потому что колодец с бадьей представлялся ему единственным местом в копях, где можно было бы надеяться на спасение, но верный сподручник людской погибели — паника, - уже взяла на себя роль проводника и вела Хлопьева все дальше и дальше, заводя в совсем уж глухие подземные коридоры.

В одном из таких неизвестных проходов, где земляной пол был замусорен обломками породы, остатками сломанных рудничных тачек и изъеденными ржой инструментами, Хлопьев споткнулся о каменюку и, не удержавшись на обессилевших от долгого забега ногах, рухнул с высоты своего роста вниз, вдребезги разбив фонарь с вылетевшей прочь свечой, висевший на поясе холщовых штанов.

-Боже ты мой! - ахнул поручик.

Запасных свеч прижимистый артельный не выдавал; идти же в кромешной тьме на ощупь — глаз себе выколоть, либо забрести туда, где тебя вовек не сыщут.

«Ничего, не должен был я слишком далеко убежать» - лихорадочно рассуждал поручик. «Тут же забои кругом — покричу, кто-нибудь да услышит».

Но, сколько бы он не звал на помощь, никто не отзывался. Когда из горла в кромешной темноте чувствующего себя слепым Савелия начал исходить лишь жалкий хрип, паника, коварно заведшая его в безлюдные углы чудских копей и терпеливо ожидавшая своего часа на краю сознания, выступила вперед и начала заполнять разум, топя собой прочие мысли. А стоило руки попытавшегося ползти в обратном направлении поручика коснуться жесткой шкурки одной из крыс, что во множестве шныряли подле него в ожидании скорой добычи, остатки здравого разума покинули Хлопьева, и он, вскочив, побежал, спустя несколько мгновений ударившись лбом о низкий свод.

***

-Вот уж не думал, что здесь свидимся, - удивленно произнес знакомый голос.

Кто-то уже несколько мгновений брызгал ледяной водой на саднящий лоб Савелия, заставив его начать приходить в себя после потери сознания от удара. Застонав от бушевавшей в черепе боли, Савелий открыл глаза и в неярком свете свечи, болтавшейся на поясе у шахтера, увидел склонившегося над собой Егорку Кровлева — каторжанина, с которым он шел в шахту от Арамильской слободы. Чумазый, без ноздрей, своими длинными костистыми руками похожий на лешака варнак вызвал у неожидавшего спасения поручика такие теплые чувства, что он был готов расцеловать его.