Степной сокол, Лесная Кровь

Вольный

Ярослава из рода Ястребов.

Изящная, высокая и русоволосая, она привлекала множество взглядов, проходя по своей деревне. Ещё бы! Девка на выданье, как говорили о ней все соседи за спиной. Как, впрочем, и в лицо. Последние два года так и вовсе не давали прохода. Особенно упорствовал племянник мачехи. Глеб — рослый и не по годам могучий детина, сил у которого хватало, чтобы поднять молодую кобылу, чем он иногда и развлекался, пытаясь впечатлить деревенских девушек.

Такой способ работал на ура почти со всеми, но Яра только проходила мимо. Сила — не самое главное в жизни, а главным Глеб не обладал. Впрочем, что это за «главное», девушка и сама понимала смутно, но совсем не торопилась бросаться на шею парню, лишь иногда тихонько напевая про себя:

— И хорош, и пригож, и силён, как медведь.

Только сердце не может насильно гореть;

Лишь душа не свеча — зажигать по нужде,

и у всяких желаний быть должен предел.

Вот и на сей раз она прошла, даже не взглянув на светловолосого и голубоглазого молодца, что, раздевшись по пояс, залихватски рубил дрова. Не дрова даже, а стволы молодых сосен — надвое одним ударом. На это было любопытно посмотреть раз или два, но после наскучивало.

Яра даже не поняла, как вновь оказалась на своей любимой опушке у подножия горы. В этом месте протекал ручей с талой водой горных снегов и был удобный для сидения дуб, поваленный однажды метким ударом молнии… тут были свобода и уют. Здесь она и вправду ощущала себя одним из тех ястребов, что кружили над лесом в поисках добычи. И это чувство дарило покой.

Прошёл час, другой, третий… это можно было легко отслеживать по зарубкам, которых касался солнечный свет и постепенно съедала тень, чтобы наутро снова вернуть их во владение солнца. Вечная игра, которую Ярослава наблюдала почти ежедневно.

Но на этот раз что-то пошло не так. Девушка услышала тихое конское ржание. Только оно было не счастливым, а измученным, точно кто-то лупил бедную кобылу три дня и пропахал на ней все поля от их деревушки до Кривых Сосенок. Яра не выдержала и помчалась вперёд, на звук, намереваясь задать мучителю животных хорошую взбучку!.. Но замерла за последним деревом, скрывшим её от глаз того, кто ехал по дороге.

А там… Там был одинокий, уставший и израненный до полусмерти путник на коне. Его левая рука обвисла безвольной плетью — видимо, была сломана кость — по пальцам и обрывкам ткани на землю медленно стекали капли крови, а взгляд был опустошён и невидящ. Его боевой конь не скакал, но медленно плёлся, явно измотанный и обессилевший. Измученный болью от стрелы, торчащей в крупе, и множеством неглубоких порезов.

К седлу по правую сторону от всадника было пристёгнуто несколько шлемов, до ужаса напоминающих его собственный — явно память о братьях и соратниках. Дорогих ему людях. Тех, что уже уснули вечным сном…

Тем не менее, что-то по-прежнему заставляло всадника сжимать своё копьё в правой руке. На его древке развевался боевой штандарт, голубая ткань которого оказалась замызгана грязью и испачкана в крови.

Ярослава рванулась вперёд в благородном порыве — помочь! Она уже видела это знамя однажды. Видела весёлых и удалых воинов, которые катали на своих лошадях детишек и угощали деревенских запасами дичи. Их предводитель в тот день заключил соглашение о помощи со старейшинами близлежащих деревень. Он и его народ были весьма миролюбивыми жителями степей — и, как и народ Яры, страдали от постоянных налётов со стороны племени ганджуров. Но, в отличие от землепашцев и ремесленников, они были кочевниками, прирождёнными воинами, и смело давали отпор, встречая конных налётчиков не в пешем строю, но на своих, не менее резвых скакунах.

Девушка запомнила его лицо — молодое, светлое, весёлое, полное жизни и желания обогреть весь мир. По этому договору его отряд получал лишь небольшую долю металла, добываемого её народом в горах, так что защиту степняки пообещали практически даром. Никто откровенно не верил в то, что они действительно придут на помощь, но искренне надеялись, что хотя бы сами не станут заниматься разбоем и грабежом.

Никто. До сегодняшнего дня. Ярослава слышала, что дружинники должны были встретить крупный отряд ганджуров в лощине ещё вчера, но сегодня они все вернулись по домам в добром здравии, отпуская шуточки о том, что с ними никто не захотел связываться и две сотни конных налётчиков, должно быть, просто испугались сорока пеших воинов. Все просто были счастливы, что гроза миновала… Но теперь Яра знала, кто отвёл беду от их дома. И у девушки не было никаких сомнений, что все шестьдесят молодых мужчин из союзного отряда сложили головы. Все, кроме этого… уже полумёртвого.

* * *

Кайжан резко повернул голову, заметив движение сбоку от себя. Рванулся, чтобы встретить неприятеля копьём, и вдруг осознал, что летит, а перед глазами у него — чистое, безоблачное небо. Он подумал было о Тенгри и о воссоединении с братьями по оружию, но тут же больно ударился оземь и потерял сознание. Силы оставили его, но жизнь пока не собиралась покидать измученное тело. Кайжану виделся дом…

Сколько воин провёл без сознания — сказать было трудно, однако очнулся он, когда его лица коснулась живительная вода. Невольно, неосознанно стал пить из нежных ладоней, упуская большую часть, и жадно, точно целуя, припал губами к тонким пальцам. Запястья спасительницы пахли полынью, мятой, лавандой и шалфеем. От её рук словно исходило тепло солнца, а в голосе звучали забота и терпение, с какими беркуты учат птенцов летать, всякий раз подхватывая на свои спины, если малыш ещё не встал на крыло.

Что говорила девушка? Кайжан знал эти слова, помнил их смысл, но они упорно не хотели складываться в связную речь в его голове, и молодой мужчина оставил попытки понять. Он закрыл глаза, и голос стал подобен степному ветру, что звучит за пределами юрты, не пугая, но, напротив, принося с собой мелодию, повторить которую не сумел бы и самый искусный акын.

Степной суховей

Налётчики были быстры и многочисленны. Их подожжённые стрелы летели даже не в немногочисленных воинов-защитников, а в юрты и беззащитных стариков с детьми, укрывшихся внутри. Ганджуры не собирались щадить своих противников и биться с честью. Для них степной народ, именующий себя “вольными”, был не более чем отбросами, а воюя с отбросами, можно оставить такие ненужные понятия как честь, совесть и пощада. Истребить всех до единого и отнять всё: земли, скот, богатства… но самое главное — свободу. Каждого из ганджуров неимоверно раздражало, что вольные оправдывали своё имя. Над ними не было ни царя, ни хана, которому они бы беспрекословно подчинялись. Нет, разумеется, предводители были и у вольных, носящие титул ханов, но каждый из них должен был заслужить это звание вместе с уважением соплеменников, а не получить по праву рождения или завоевать силой, как было у самих ганджуров, признававших лишь язык силы, а вместе с тем и власть сильного. Не мудрого, доброго или щедрого, но сильного и жестокого… и всё больше ожесточались сами, становясь подобными своим правителям.

Ганджуры пытались сломить дух вольных и иначе, уводя с собой молодых девушек после удачных налётов. Так поступали они с другими своими врагами, вот только девушки свободного кочевого народа были воинами не менее свирепыми и отважными, чем мужчины, и предпочитали смерть в неравном бою пленению и бесчестью. Некоторые находили её на клинках ганджуров, а кто-то самостоятельно перерезал себе горло единым резким движением – размашисто и глубоко, чтобы кровь нельзя было остановить. Самые мудрые девушки дожидались ночи и устраивали резню среди уже спящих врагов, отвлекая выставленный караул так, как никогда не смогли бы мужчины. Изумлённые и взбешённые такими выходками, захватчики приняли решение вырезать вообще всех и твёрдо следовали этому правилу, почти суеверно опасаясь даже новорождённых младенцев.

И всё же вольные проигрывали один бой за другим, задыхаясь под гнётом многократно превосходящего в числе врага. Аулы горели, кричали, умирая в агонии, люди и животные, а воины под предводительством самых смелых батыров использовали каждую возможность, чтобы сразиться, если у них был хотя бы малейший шанс на победу.

***

Кайжан видел всё это, как наяву. Он смотрел в небо, а видел огонь. Ему пели птицы, но в пении этом слышались крики павших. Казалось, сами духи природы показывают израненному мужчине, что происходит с его родиной сейчас. Но он ничего не мог сделать — его отряд был разбит, сам Кайжан ослабел и проиграл даже стычку с тем, кого Ярослава назвала Глебом. Да, сломанная рука давала о себе знать, так же как и истощение, но куда сильнее на исход краткой стычки повлияло отсутствие чувства правды за спиной. Того, которое всегда придавало сил биться до конца. Биться — и побеждать.

У них не вышло даже диалога — лишь короткая яростная потасовка после того, как Глеб обругал девушку. Значения слов Кайжан не знал, но этого было и не нужно: всё стало понятно по мерзкой интонации, по нагловатой усмешке и надменному взгляду… Они вылетели из пещеры, ведь вольный хоть и был ранен, но ярость и скопившаяся боль обратились его силой, позволив едва ли не вынести более молодого и крупного противника на руках, как в народной борьбе вольных, именуемой “курес”. Они оба оказались на невысоком, всего в два человеческих роста, уступе над рекой, который с одной стороны заканчивался крутым обрывом прямо в воду, а с противоположной шёл пологим склоном к лесу. Удары сыпались градом с обеих сторон, но Глеб всё больше промахивался, бестолково размахивая руками, подобно ветряной мельнице.

Несмотря на раны, воин вольных умело теснил более крупного и мощного соперника за счёт опыта и сноровки. Подныривая под молодецкие замахи, он наносил короткие и резкие удары в область печени и почек, чтобы измотать Глеба. Они не наносили видимого и заметного ущерба, казалось бы, только раззадоривая оппонента, однако на самом деле они преследовали иную цель – вымотать, заставить выдохнуться, взбесить… Последнее получалось особенно хорошо. С каждым новым пропущенным ударом светловолосый детина всё больше рычал и ошибался, всё меньше думал о защите и всё яростнее пытался прихлопнуть надоедливого и неуловимого, точно юркий шершень, врага. Кайжан практически смог загнать противника в угол и в боевом раже хотел уже было ударить левой рукой — но толчок вышел слабым, абсолютно безвредным, даже немощным и Глеб заметил это. Изо всех сил он атаковал вольного, метя на сей раз не в лицо и не по корпусу — удар пришёлся по обвисшей, как плеть, левой руке. Болевой шок был невыносим даже для такого опытного воина. Он не взвыл, не закричал и даже не стиснул зубы. Лишь на какой-то неуловимо краткий миг сознание померкло, сметённое всепоглощающей болью, подобно тому, как река, дремавшая всю зиму под ледяным одеялом, сносит все препятствия по весне. Действительно, мгновение потери сознания было кратким и Кайжан даже не успел упасть, но этого времени хватило для того, чтобы Глеб, вовремя сообразивший, что происходит, столкнул его с утёса прямо в реку. Благо, брони на воине уже не было и вода милостиво вытолкнула его на поверхность, мягко увлекая вниз по течению.

— Что ты творишь?! — откуда-то сверху послышался крик Ярославы. — Отпусти меня, Глеб!

— Нет уж, — злорадно хмыкнул ей молодой парень. — Ты пойдёшь со мной и расскажешь своему дорогому папеньке о том, как непонятно с кем проводишь дни в пещерах, дрянь!

— Что ты несёшь? Это Кайжан, он из племени вольных и ранен, ему нужна помощь!

— Помощь в том, чтобы раздвинуть твои ноги!? Так я помогу!

Взбудораженный яростной стычкой и взбешённый тем, что девушка, которую он считал своей, была с другим, уверенный в собственной правоте и измученный необходимостью ждать, Глеб окончательно утратил всякий контроль.

Он снова попытался наброситься на Яру, как утром в сенях, но в пылу борьбы поскользнулся на влажной от прошедшего дождя земле и глупо упал лицом вниз. Парень вскочил, отплёвывая грязь и размазывая её по лицу в попытке открыть веки, но когда ему это удалось, Ярослава уже успела затеряться в лесной чаще, точно испуганная лань.