Стереть тебя из себя

Пролог. Тишина перед громом

В комнате стояла тишина.
Не та, что зовет к покою. А та, что нависает — как небо перед грозой.

На полу — пустые бутылки, скрученная пачка сигарет, смятые листы бумаги. Запах — тяжелый, прокуренный, с примесью усталости и чего-то железного. Он будто оседал на коже, прилипал к горлу, заставляя сердце стучать медленнее. На стенах — звукопоглощающие панели, но даже они не могли сдержать дрожь в воздухе. Все внутри звенело, как натянутая струна.

Он сидел на полу, прислонившись к холодной стене. Капюшон темного худи наполовину закрывал лицо. Его глаза были открыты, но будто не видели. В руках — диктофон. На экране мигал красный огонек записи.

— "Голос... просто дай мне голос," — шепчет он, и тишина кажется громче, чем любой крик.

Где-то под кожей — гул. Где-то глубоко — вой. Он не знает, сколько прошло времени. Час? День?
Он пишет тогда, когда не может молчать.
Он поет тогда, когда не может дышать.

Он нажимает кнопку «стоп». Поднимается. Спотыкается о собственную тень. Проходит мимо зеркала — не смотрит. Он давно избегает собственных глаз.

В студии темно. Только лампа над клавишами дает тусклый свет.
Он выходит на балкон, вдыхая полной грудью прохладный воздух. Пар вырывается из ноздрей — резкий, обжигающий, как злость, застрявшая в груди. Достает из кармана телефон, который вечно на беззвучном. На экране — миллион пропущенных звонков и сообщений от его менеджера. Очередные угрозы: если он снова под кайфом, контракт будет расторгнут. Он усмехается — коротко, с горечью. Он знает, что это всего лишь пустые слова, такие же выдохшиеся, как он сам — как его легкие после сцены, как его сердце после крика.

Убирает телефон, вновь лезет в карман. Достает горсть таблеток и без промедлений закидывает в рот. На несколько секунд закрывает глаза, прислушиваясь к ощущениям. Но их нет. Ни шума в ушах, ни гулкого тепла, ни обещанного облегчения. Только зияющая дыра внутри — жадная, всепоглощающая, будто бездонная пропасть. Ни таблетки, ни трава, ни алкоголь — ничто не затыкает эту пустоту.

Он открывает глаза. Ненавидит себя за свою слабость, за то, что снова проиграл. Возвращается в темное помещение, где над клавишами горит одинокий тусклый свет лампы. Он садится. Пальцы ложатся на клавиши — как чужие. Ноты рождаются с треском, как будто кто-то изнутри вскрывает его грудную клетку.

Он играет. Не ради песни. Ради выживания.
А за стеной, в другом городе, кто-то в это время наносит первый мазок по холсту. Слишком темный для начала. Слишком яркий для тишины.

Ей снова больно. Ее снова душат воспоминания, которые не заткнешь даже бутылкой дорогого алкоголя. Остается лишь одно — выплеснуть все на холст.

Мазок. Еще мазок. Она утирает слезы, пачкая лицо краской. Пишет яростно, с отчаянием, с ненавистью. К себе — за молчание. К тому ублюдку — за тот первый крик, что пронзил ее в пятнадцать и остался глухим для всех. К миру — за равнодушие. Ее руки дрожат. Краска на пальцах въедается в кожу, как будто хочет остаться навсегда.

Холст уже не белый. Он как плоть, покрытая синяками. Слои краски будто запеклись. Он похож на тело, которое пытается зажить, но раны все равно рвутся. На нем боль — не декоративная, а настоящая. Такая, от которой хочется отвернуться, но невозможно. От которой внутри все будто гудит.

Она тоже чувствует.
Тот же гул. Ту же дрожь между ребер.

Их пока не связывает ничего. Ни встреч, ни имен, ни касаний.
Но гул становится громче.
А за ним — гроза.

Глава 1. Глаза в темноте

От лица Айлы

Пятница. Я снова не спала всю ночь — тело гудит от усталости, глаза щиплет от недосыпа, а в голове — шум, как от старой пленки. Пыталась заглушить боль, что гложет меня каждый день, — выплескивая ее на холст.

Смотрю в зеркало. Сначала — на себя. Тональником замазываю синяки под глазами, как художник маскирует трещины на старом полотне. Затем — на картину в углу. Она будто прячется. Как и я. Как и то, что во мне.

Отгоняю мысли, как сигаретный дым. Провожу кистью по лицу — медленно, словно выстраивая маску. Пепельные пряди падают на щеки — собираю их в небрежный пучок. Натягиваю джинсы, подчеркивающие ноги, топ, сверху — рубашку. Движения почти автоматические. Привычные. Словно надеваю не одежду, а роль.

Снова — зеркало. Оттуда смотрит девочка, почти нереальная: светлая кожа, острые скулы, линия шеи, как у фарфоровой статуэтки. Почти ангел. Но с выжженной душой, и в серо-голубых глазах — холодный шторм. Глубокий, без дна. Такой, в который лучше не заглядывать. Его вижу только я.

Миру плевать. Он давно разучился смотреть в глаза.

Иногда мне кажется, что я выгляжу так, как будто все хорошо. Но это просто привычка не показывать, что внутри.

Быстро выбегаю из квартиры, на ходу ища ключи от машины — той самой, что заботливо подарил отец, чтобы его «принцесса» не утруждала себя ожиданием такси. И с наивной надеждой, что собственный автомобиль научит меня пунктуальности. Наивность — его второе имя.

Через двадцать минут машина уже тормозит у здания университета. На парковке меня поджидает Кэтрин — моя «лучшая» подруга. Даже она не знает всей той боли, которую я таскаю в себе каждый день, как ржавый якорь на дне. Но она — одна из немногих, чье присутствие помогает мне не провалиться в бездну.

Выхожу из машины. Натягиваю на лицо улыбку, словно латку на треснувшую поверхность. Я не хочу тревожить ее своими мыслями. Не хочу — и не могу.

Кэтрин переминается с ноги на ногу, поправляя ремешок сумки и посматривая на экран телефона. По глазам вижу — ей не терпится поделиться новостью. Наверняка с очередной сплетней. Но, честно говоря, именно такие разговоры — легкие, ни о чем — иногда спасают. Держат на плаву. Не дают утонуть в тишине собственной головы.

Ускоряю шаг. Еще немного — и она, кажется, взорвется, как хлопушка на Рождество.

— Айла, твою мать, сколько тебя ждать можно?! — взрывается она, наигранно раздраженная. Но по глазам видно — рада.

Мы обнимаемся. Искренне. Даже слишком. От этих объятий становится как-то не по себе — будто кто-то обнял мои трещины. Они заныли. Захотелось вырваться. Или расплакаться. Или остаться — и просто молчать.

— Выглядишь отвратительно, — смеется она, оглядывая меня с ног до головы.

Я перехватываю ее взгляд. Он скользит по мне слишком долго. Чуть поджимаю губы, но все равно улыбаюсь.

— И тебе доброе утро, — отвечаю с широкой улыбкой. Слишком широкой. Как будто не я умирала ночью от боли.

— Короче, я знаю, что тебе нравится NOIR, — начинает Кэтрин, вся светится предвкушением, поправляя свои идеально уложенные каштановые волосы. Не то что у меня — мои пепельные, как обычно, собраны кое-как. Иногда мне кажется, что мои волосы отражают мою суть: красиво, но будто после шторма. Как будто кто-то провел по ним пальцами, оставляя следы беспорядка и тишины внутри.

— Ближе к делу, — бубню, направляясь к зданию университета. Я устала. От людей, от мыслей, от этой бесконечной игры в «нормальность». Мимо проходят студенты: кто-то болтает без умолку, кто-то трясется перед экзаменом, а кто-то, как фоновая массовка, уткнулся в экран телефона и идет на автопилоте. Иногда я завидую им — их простоте, их неосознанности, их обычности.

— Сегодня вечером его концерт. А после — афтер-пати. Типа только для "своих". Стив достал нам приглашения, — она говорит так, будто вручает мне билет в другой мир. Мир, в котором можно просто быть. Без прошлого. Без мыслей. Может, даже — без меня. — Так что сегодня будет вечер крутой музыки, моря алкоголя и горячих парней, — смеется Кэтрин, влетая в здание.

Мне нравится творчество NOIR. Но я не фанатка. Пара треков — да, в плейлисте есть. Они мрачные, немного болезненные. Но честные. И, возможно, потому они мне и заходят. В них есть нечто такое, что никто не произносит вслух.

А еще... идея вечеринки вдохновляет. Вот он, блеск этой жизни: брендовые шмотки, дорогие тачки, влиятельные знакомые, которые могут достать тебе любой золотой билет. И вечеринки. Всегда вечеринки. Я будто живу в фильме. Только это не комедия. Скорее артхаус с элементами психодрамы, где никто не знает, зачем все это, но музыка красивая.

Я люблю тусить. Люблю сгорать в неоне и танцевать, как будто никого нет. Люблю тусить так, чтобы утро было горьким от стыда — значит, жила. Пусть даже не для себя. Пусть просто, чтобы не развалиться ночью. Потому что именно вечеринки помогают не утонуть в своих мыслях. Помогают забыться. Хоть на время. Хоть чуть-чуть. И не умирать от воспоминаний каждый раз, когда наступает тишина.

Оставшийся день пролетает на автопилоте: пары, экзамен, пустые разговоры, от которых болит голова. Мы с Кэтрин быстро прощаемся, и я почти бегом направляюсь к своей машине. Жму на газ и исчезаю с парковки, будто отрываюсь от всего этого декора — людей, их лиц, их фраз, которые не значат ничего.

Нужно подготовиться. Навести марафет. Выбрать лучший наряд — такой, который одним своим видом кричит: «самка в охоте». Только мне-то не до охоты. Мне надо утонуть — не в флирте, а в забвении. Раствориться. Забиться в музыку и алкоголь так, чтобы хотя бы на несколько часов исчезнуть из своей собственной головы.

С каждой минутой приближения концерта внутри будто запускается мотор — глухой, неровный, на взрыве. Тревога. Сначала едва ощутимая — как тень, как предчувствие. Потом — навязчивая, пульсирующая, будто внутри кто-то шепчет: «будь начеку». Я отмахиваюсь. Убеждаю себя, что это просто усталость. Просто нервы. Просто день такой.

Глава 2. Переписка

От лица Дэмиана

Прошло три дня.
Только три. Но внутри — как после турне. Будто за это время прожил десяток жизней. Словно меня выжали и бросили на дно. И сверху кто-то еще аккуратно наступил ногой.

Я пытался забыть.
Пробовал. Сигареты, музыка, бессонные записи, секс, таблетки. Все вперемешку. Ночью выходил на балкон, курил до жжения в горле, пока пальцы не немели от холода. Иногда просто сидел на полу в коридоре, в темноте, как обугленный каркас. Днем не выходил из студии — сидел, как мертвый, играл что-то бессмысленное, рвал струны. Пил вместо еды. Таблетки глотал вслепую, как конфеты. Пару раз вырвало прямо в раковину, и я даже не удивился. Заслужил.

Я трахал кого-то в ночь после вечеринки. Потом еще одну. Смотрел сквозь них. Искал в их коже тот самый ток, что прошел между мной и ей. Но ничего. Только пустота. Только злость на самого себя. Глупая сцена, где я играл роль любовника, а на деле просто пытался вытрахать ее из себя чужими телами — грубо, яростно, как будто насилием можно вычистить чувство. Тело к телу — и все равно пусто. Безуспешно. С каждой новой ночью я чувствовал, как медленно разлагаюсь изнутри. Как труп, которому не дали умереть полностью.

Каждое утро — как будто просыпаешься в собственной рвоте из мыслей и сожалений. Мутное. Грязное. Хотелось содрать с себя кожу, как проклятие. Я орал на звукозаписи, бил кулаком по клавишам, ломал голос, пока он не стал хриплым, как у зверя. Ничего не помогало. И это бесило еще больше. Я ненавидел эту слабость. Себя в ней. Ненавидел, что она проросла в меня, как заноза, как зараза.

А когда закрывал глаза — видел ее.

Не лицо — ощущение. Внутреннюю дрожь, что случилась, когда она прикуривала. Взгляд, который будто прошел сквозь кожу и осел внутри. Ни один наркотик не выжиг это чувство. Наоборот. Оно пульсировало ярче в моменты, когда я был на грани. Она стала болью. Призраком под кожей. Молчаливым эхом, от которого не сбежать.

Она не была ни самой красивой, ни самой яркой. Но в ней было что-то... живое. Настоящее. Как искра в темноте, как хруст в тишине. Как память о чем-то, что никогда не принадлежало тебе, но всегда тянуло.

Такое, от чего внутри шел треск.
Такое, после чего все остальное — фальшь.

Я хотел найти ее сразу. Написать. Позвать. Хотел услышать ее голос, хотя бы раз. Но не решался.
Не потому что стыдно. Мне давно не стыдно. Я не святой.

А потому что знал: я отравлен.
Все, к чему я прикасаюсь, ломается. Все, кто ко мне тянется, обжигаются.
Любовь со мной — это как обнять острие ножа и надеяться, что он не прорежет до кости.

Я не достоин ничего светлого. Особенно ее.

Она смотрела так, как будто видела. А я не знал, готов ли, чтоб меня увидели. Не фасад. А гниль под ним.

От лица Айлы

Три дня я не могла дышать.
Не потому что больно. А потому что иначе.
Словно кто-то перенастроил мое тело — теперь даже кофе имел вкус тревоги, а краска на холсте ложилась, будто в порез. Все стало невыносимо громким, хотя вокруг была тишина.

Он — не выходил из головы. Ненавязчиво. Не романтично. Просто... фоном. Как фоновый шум травмы. Как низкий гул в груди, от которого не спастись. Как ток под кожей — едва ощутимый, но постоянный.

Я пыталась отвлечься. Рисовала. Бешено. До боли в пальцах, до онемения спины. Мазки — резкие, цвета будто вспарывали холст. Я не писала картины — я вырывала из себя сгустки памяти, те, что обычно прячу под кожей. Все, что не смогла сказать — вытекало краской.

Иногда рыдала, не замечая. Слезы смешивались с пигментами, растекались по холсту, и это было честнее всего, что я делала за долгое время. Я не спала. Точнее — просто теряла сознание рядом с холстом, в краске, в чужих криках из колонок, в собственной немоте.

Днем жила на автомате. Университет, улыбка, кофе. Как будто ничего. Как будто я — обычная.
А ночью — танцевала на кухне, босиком, в одной майке. Музыка оглушала. Как будто можно было вытрясти из себя все, что застряло. Все воспоминания, которые болели при прикосновении. Все руки, которые когда-то оставили следы, даже если не было синяков.

Под утро — паника. Сердце колотится, тело дрожит, как после удара. Невозможно понять, что страшнее — ночь или то, что за ней придет. Простыня скручивалась, как петля, а внутри — только пустота и тихий вой. Он не кричал, он выл. Я знала этот звук.

Я нашла его в Instagram. Листала. Фото. Сторис. Музыку. Застыла. Он казался другим. Диким. Свободным. Ужасно живым. Таким, каким я быть не могла. Каким мне не позволили быть.

Я почти написала. Почти. Палец завис над кнопкой, как будто за ней — катастрофа.

Глупо. Писать. Ждать. Мечтать.

Но все равно... ждала.
Хотя бы знак. Хоть строчку. Хоть крошечную искру в этой бесконечной черной воде внутри.

Иногда я ловила себя на том, что разговариваю с ним мысленно. Вопросами без ответов. Глупыми, острыми, важными. Словно уже знала, каким будет его голос. И как он произнесет мое имя. Мне казалось, если бы он позвал — я бы пошла. Даже если в огонь. Даже если в пустоту. Потому что он смотрел — и видел. А я так давно хотела быть увиденной, что забыла, как это — дышать при этом.

***

Когда Дэмиан нашел ее в сети — сердце дернулось, будто сквозь него прошел ток в 220 вольт. Пальцы залипли на экране. Ладони вспотели, как перед выходом на сцену. Это было странно — так реагировать на профиль в Instagram. Но в ней было что-то такое, отчего даже фото казались живыми.

Айла была другой. Даже в кадре. Не строила лицо. Не выпячивала себя. Просто была. Настоящая. В ее позах не было глянца, в ее улыбке не было игры. Но главное — ее глаза. Серо-ледяные. Настолько глубокие, что казалось, если заглянуть — утонешь. И в этих глубинах он видел боль. Не просто печаль — настоящую, рваную, как после аварии. Интересно, она так же убита внутри, как и он сам?

Он долго листал. Смотрел, как она смеется. Как обнимает подругу. Как держит в руках кисть, вся в краске. Все это казалось недосягаемым и странно теплым, как чужое детство, в которое тебя не пустили.