Сто лет в сиреневой бутылке

Глава 1. Столетний пепел

Рассвет над Мелью Вздохов никогда не приходил внезапно. Он рождался из долгой, влажной борьбы ночи и моря, просачиваясь сквозь плотный серый сумрак, как вода сквозь старую парусину. Сначала горизонт, неотличимый от воды, лишь слегка светлел, будто кто-то провел по нему выцветшим куском перламутра. Затем этот перламутр начинал теплеть, наливаясь едва заметным абрикосовым соком, и только тогда мир обретал границы: темная, почти черная полоса воды отделялась от неба, а длинный язык мокрого песка начинал тускло блестеть.

Луч маяка, молчаливый страж, продолжал свой вековой танец, разрезая предрассветную мглу ровными, отмеренными взмахами. Он скользил по верхушкам волн, которые лениво облизывали берег, оставляя после себя шипящую кайму пены, и на мгновение выхватывал из темноты стеклянные блики. Это был ночной улов. Десятки бутылок, сироты бурь и штилей, выброшенные приливом на милость Хранителя. Они лежали, наполовину зарывшись в песок, похожие на диковинные морские плоды, и ловили первые, еще несмелые лучи света, вспыхивая топазом, изумрудом и аметистом.

Этот же свет, набирая силу, пополз вверх по грубой каменной кладке маяка, ощупывая каждую трещинку, каждый соляной нарост. Он добрался до самого верха, до застекленного фонарного помещения, и нырнул в маленькое, круглое окно каморки этажом ниже.

Комната была пропитана запахами соли, старого дерева и едва уловимым, металлическим привкусом остывшего машинного масла. Воздух здесь был густой и неподвижный, и каждая пылинка, подсвеченная утренним лучом, казалась застывшей во времени. На грубо сколоченной тумбочке у кровати стоял медный будильник. Его сухое, настойчивое тиканье было единственным звуком, нарушавшим симфонию моря и ветра. Ровно в пять утра механизм внутри напрягся, секунду помолчал, а затем взорвался дребезжащим, неистовым воплем двух молоточков, бьющих по колокольчикам.

Из-под шерстяного одеяла медленно показалась рука. Не старчески-дрожащая, но и не юношески-быстрая. Кожа в пигментных пятнах, суставы, очерченные временем. Рука нашла будильник наощупь, и сильные, привычные пальцы нажали на рычажок сверху. Металлический крик оборвался так же резко, как и начался. В наступившей оглушительной тишине снова стали слышны далекий рокот прибоя и посвист ветра в оконных щелях.

Клеон Палмут сел на кровати. Сто семь лет службы отпечатались в том, как он двигался: неторопливо, с достоинством, словно его тело, помнившее и шторма, и штили, сперва советовалось с каждым мускулом, прежде чем отдать приказ. Он опустил босые ноги на холодные, дощатые половицы, ощущая их знакомую, занозистую шершавость. Несколько мгновений он просто сидел, прямой, как ствол его маяка, и смотрел в круглое окно-иллюминатор. Там, за стеклом, небо уже полыхало жидким золотом. Ему нравилось просыпаться вместе с солнцем. В этом ритуале не было принуждения; это было партнерство. Словно они оба, старый смотритель и древнее светило, каждое утро заключали безмолвный договор о начале нового дня, о том, что свет снова победил тьму. И неважно, что для этого приходилось вставать в пять утра. День начинался сейчас. И работа ждала.

Ритуал умывания был коротким и жестоким, как удар волны о скалу. Клеон плеснул в лицо ледяной водой из эмалированного таза. Вода, набранная еще с вечера, несла в себе холод ночного камня и едва уловимую солоноватость воздуха. Она обожгла кожу, прогнала остатки сна и заставила кровь бежать быстрее. Он вытерся жестким полотенцем, которое пахло ветром и чем-то неуловимо горьким, как высушенные на солнце водоросли.

Завтрак был столь же прост и неизменен, как восход. Густая овсяная каша, сваренная на воде с щепоткой соли, без сахара или молока. Он ел медленно, стоя у окна, и ложка тихонько скребла по дну глиняной миски. Его завтраком был не только овес, но и вид на пробуждающееся море, на меняющийся цвет неба, на далекие тени облаков. Это была пища и для тела, и для души.

Когда последняя ложка была съедена, а миска вымыта, Клеон надел старые рабочие сапоги и плотную куртку. Работа не ждала. Он спустился по винтовой лестнице, толкнул тяжелую дубовую дверь, и мир звуков обрушился на него. Шум прибоя, крики чаек, свист ветра — все это было громче, живее, чем за толстыми стенами маяка. Рядом со входом его ждала верная помощница — деревянная тележка, сделанная им самим много десятилетий назад. Ее колеса были обиты железом, а кузов разделен на три неравных отсека.

Он покатил ее по влажному, плотному песку. Колеса оставляли глубокие борозды, которые тут же начинала слизывать подступающая вода. Сбор начался. Клеон двигался методично, его глаз, наметанный годами, безошибочно выхватывал из россыпи ракушек и мусора нужные силуэты.

Первый отсек, самый большой, начал наполняться глухим, раздраженным стуком. Это были красные бутылки. Цвет запекшейся крови, цвет ярости и лжи. Их всегда было больше всего. Он поднимал их без всякой нежности, почти брезгливо, стряхивал песок и бросал в тележку. Десяток, два, три. Они бились друг о друга, издавая дребезжащий, неприятный звон, словно ссорились даже здесь, на дне его тележки.

Затем его взгляд зацепился за нечто иное. У самой кромки воды, почти полностью умытая волной, лежала она. Сиреневая. Цвет вечерних сумерек, цвет сомнений и неуверенности. Он подошел и поднял ее с осторожностью, какой не удостаивал остальные. Стекло было тонким, хрупким на вид. Он протер его рукавом куртки. Внутри, в лиловом сумраке, угадывался свернутый листок. Клеон бережно, словно неся яйцо редкой птицы, опустил бутылку во второй, самый маленький отсек, обитый изнутри старым сукном.

Оставалось найти голубые. Их было всего три. Одна застряла между камнями, вторая пряталась в куче выброшенных водорослей, третья лежала на виду, сияя, как осколок утреннего неба. Голубой — цвет искренности, цвет чистой воды и ясного дня. Эти письма почти не терялись. Он положил их в третий отсек, и они отозвались тихим, мелодичным звоном.

Собрав улов, Клеон не поехал назад к маяку. Он обогнул его с другой стороны, туда, где скалистый островок становился более пологим и даже поростал жесткой, солеустойчивой травой. Здесь, в небольшой ложбине, бил родник. Его чистая пресная вода собиралась в ручей, который змеился по камням и впадал прямо в океан. Это была точка отправления.

Глава 2. Выбор хранителя

Вечер опустился на Мель Вздохов так же незаметно, как и наступал рассвет. Клеон закончил работу. Гигантская линза Френеля, сердце маяка, была протерта до зеркального блеска, и теперь каждый ее сегмент ловил и преумножал свет с идеальной чистотой. Бак с горючим был полон до краев — его хватит до самого утра. Маяк будет жить своей автоматической жизнью, пока его смотритель спит.

Но сон не шел.

Ночь на маяке была миром абсолютов. Внутри — тишина, нарушаемая лишь мерным, утробным гулом вращающегося механизма, который отдавался вибрацией в самом камне. Снаружи — рев ветра и грохот прибоя, вечный хаос, который, однако, за толстыми стенами превращался в убаюкивающий белый шум. И над всем этим — ровный, безмолвный взмах света. Каждые пятнадцать секунд лезвие чистого белого пламени срезало тьму над океаном, скользило по гребням волн и на миг озаряло каморку Клеона, прочерчивая на стене бегущую тень от оконной рамы.

Клеон лежал в своей койке, закинув руки за голову, и смотрел в потолок. Он не закрывал глаза. Каждый раз, когда луч света проходил мимо, его закрытые веки вспыхивали изнутри красным, и этот ритмичный пульс не давал провалиться в забвение. Его кожа ощущала прохладу ночного воздуха, нос улавливал все тот же вечный запах соли и остывшего металла. Но сегодня ко всему этому примешивалось что-то еще. Присутствие. В кожаной сумке, висящей на гвозде у двери, лежало письмо. И это знание меняло все. Оно было крошечным, но плотным сгустком нарушения в безупречном порядке его вселенной.

Этот размеренный танец света и тени, этот гул механизма — это была вся его жизнь. И сейчас, в этой оглушающей тишине, прошлое вернулось. Не как яркая вспышка, а как медленно подступающий прилив.

Он вспомнил себя — не старика, а юношу, только ступившего на эту одинокую тропу. Он вспомнил тот день, когда в свои одиннадцать лет, сирота, чье рождение было окутано тайной и предзнаменованием. «Дитя разчасия» — так его называли шепотом. Ребенок, чьи родители не умерли, а просто исчезли в момент его появления на свет, оставив после себя лишь вакуум и легенду. Это считалось знаком великой, но смутной судьбы. Ему пророчили, что он изменит мир, станет великим магом, полководцем или первооткрывателем. Люди смотрели на него не как на мальчика, а как на сосуд, который однажды наполнится предначертанием.

Это ожидание было невыносимым. Оно было как одежда не по размеру, которая постоянно жала и терла. Он видел свой путь, начертанный другими, как запутанную карту, где каждая дорога вела к вершине, которой он не желал.

И в свои одиннадцать лет, когда пришло время выбирать жизненный путь, он совершил свой главный бунт. Он отказался от всего. От академий, от гильдий, от покровителей. Он выбрал маяк. Самое одинокое, самое предсказуемое, самое далекое от «великих дел» место, какое только можно было вообразить. Он выбрал не великую судьбу, а великую тишину. Здесь его долг был прост и ясен: поддерживать свет. Разбирать почту. Следить за механизмом. Здесь не было пророчеств, только расписание приливов. Не было ожиданий, только ровный гул машины. Он сбежал от хаоса предначертания в крепость ритуала. И прожил так сто семь лет.

Луч света снова прошелся по комнате. И Клеон вдруг подумал, а не было ли его бегство ошибкой? Не является ли спасение хотя бы одной истории, одной крошечной, забытой любви, тем самым «великим делом», которое он все-таки должен совершить? Только не тем, что навязано пророчеством, а тем, что выбрано сердцем.

Он встал с кровати. Подошел к сумке и достал письмо. Под мерцающим светом лампы оно казалось еще более хрупким. Он не стал его перечитывать. Он просто подержал его в руках, ощущая вес ста лет ожидания.

Решение, принятое днем, ночью обрело глубину и смысл. Это было не просто приключение на пенсии. Это был его первый и, возможно, последний шаг навстречу той судьбе, от которой он так долго бежал. Только теперь он шел на своих условиях.

Утро встретило его той же прохладой и тем же медным криком будильника, но что-то изменилось. Воздух в каморке казался менее плотным, а привычный ритуал умывания и завтрака ощущался не как вековая рутина, а как пролог к чему-то новому. Сегодня Клеон двигался быстрее, его мысли были не с морем и небом, а с картой, лежащей в сумке.

На берегу его ждал вчерашний пейзаж: россыпь бутылок, выброшенных ночным приливом. Он катил свою тележку, но смотрел на улов уже другими глазами. Не как архивариус, а как механик, понимающий, как работает эта гигантская, несовершенная система.

Вся магия держалась на воде. Давным-давно маги далекой страны Виюд, устав от потерь и недопонимания, соткали глобальное заклинание. Они вплели в каждую каплю воды — в океанах, реках и даже в утренней росе — частичку воли, крупицу эмпатии. Это было логистическое чудо, заклинание-исполин с душой поэта, которое должно было соединять сердца на расстоянии. Вода научилась «слышать» эмоции, запечатанные в письмах, и, повинуясь этому зову, нести бутылку к адресату.

Но, как и все великие замыслы, этот был несовершенен.

Клеон поднял первую находку — голубую бутылку. Чистый, ясный цвет искренности. Для зачарованной воды это был самый простой сигнал. Прямой, сильный, как чистая нота флейты. Вода «понимала» такие письма, и течения сами выстраивались в нужный маршрут. Голубые письма почти никогда не терялись. Он нашел еще две и с уверенностью отправил их в ручей — вода знала, что делать.

Затем он принялся за красные. Их, как всегда, было множество. Красный был цветом сильных, но грязных эмоций: ярости, лжи, ненависти. Для воды это был оглушительный, хаотичный крик, который сбивал ее с толку. Такие письма часто неслись без разбора, сталкивались с другими «потоками», садились на мель или бесконечно кружили в водоворотах. Они были помехами в системе. Клеон безжалостно сваливал их в самый большой отсек тележки.

И, наконец, были сиреневые. Самые редкие и самые хрупкие. Сегодня на берегу не было ни одной. Сиреневый был цветом сомнений, страхов и нерешительности. Для воды это был едва слышный шепот. В реве океана, среди криков красных писем, этот шепот тонул, терялся, угасал. Вода просто не могла его расслышать. И бутылки с такими посланиями чаще всего сбивались с пути, веками блуждая без цели, пока не попадали на берег у одного из Маяков Потерянных Писем. Маяки были не просто архивами. Они были станциями скорой помощи для самых тихих и заблудившихся голосов.

Глава 3. Тень совиных крыльев

Пароход был медлительным, основательным существом из клепаного железа и дыма. Он неспешно отмерял мили, и с каждым ударом его парового сердца маяк на горизонте становился все меньше, пока не превратился в тонкую иглу, а затем и вовсе растворился в серой дымке, соединявшей небо и воду. Клеон сидел на жесткой палубной скамье, и соленые брызги оседали на его лице, как холодная роса. Он не чувствовал ни радости освобождения, ни горечи прощания. Он чувствовал пустоту. Место, которое он занимал во вселенной сто семь лет, теперь было свободно.

Поддавшись древней, как мир, человеческой привычке — проверять все ли на месте, когда пути назад уже нет, — он снял с плеча саквояж и положил его на колени. Он расстегнул потускневшие пряжки. Внутри все было так, как он и укладывал. Сверток с мылом и бритвой. Две аккуратно сложенные рубашки. И под ними — его новые, тайные сокровища.

Он извлек банковский документ. Пергамент был теплым на ощупь, и золотые цифры на нем переливались живым, мягким светом, будто под тонкой кожей бумаги текла расплавленная валюта. Сумма была неприличной. Ее хватило бы не на одну, а на две безбедные, долгие жизни. Он усмехнулся. Всю жизнь он обходился почти ничем, и вот теперь владел состоянием.

Затем его пальцы нащупали прохладное, завернутое в ткань стекло. Он развернул рубашку и увидел их. Две сиреневые бутылки. Одна, пустая, была сосудом для истории Лео. А во второй, которую он прихватил в последний момент, все еще был запечатан листок. Орвил нашел бы ее сегодня и, следуя правилам, сжег бы. Клеон не смог этого допустить. Он видел сквозь стекло, что это не слова, а нотные знаки. Мелодия, которая сто лет ждала, чтобы ее сыграли. Он не мог позволить и ей обратиться в безмолвный пепел.

Он все аккуратно запаковал обратно и защелкнул пряжки. Время на пароходе текло вязко, как патока, и когда судно наконец причалило к материку, Клеон почувствовал, как земля качается под ногами.

Вокзал портового города Олдпорт не был просто зданием. Это был живой организм. Его сводчатый потолок был не из стали и стекла, а из гигантских, переплетенных ветвей живых деревьев, чьи листья были мозаикой из разноцветного стекла, отбрасывавшей на мраморный пол движущиеся, калейдоскопические узоры. Вместо ламп со стен и потолка свисали гроздья светящегося мха, заливая все вокруг мягким, изумрудным сиянием. Воздух пах озоном, влажной землей и горячим металлом. Главное табло расписания было огромным черным зеркалом, по которому, словно дым, плыли и перестраивались названия городов и номера платформ. Вместо резких гудков о прибытии поезда возвещал мелодичный перезвон хрустальных колокольчиков, и Шепчущий Ветер, пойманный в медные трубы под потолком, шептал номера путей прямо в уши пассажирам.

Клеон, оглушенный этим упорядоченным хаосом, нашел свой поезд. Вагоны из темного, полированного дерева блестели лаком, а медные поручни были начищены до золотого блеска. Он поднялся внутрь, нашел свое место у окна и опустился на мягкое бархатное сиденье.

Поезд тронулся с плавностью лебедя, скользящего по воде. Городские пейзажи сменились полями. Клеон смотрел в окно, но не видел ничего. Он чувствовал на себе взгляд. Тяжелый, внимательный, изучающий. Он медленно повернул голову.

Через проход, на два ряда впереди, сидел он. Представитель древней расы Совушей. Высокая, идеально прямая фигура была затянута в строгое серое пальто цвета мокрого пепла. Из-под жесткого воротничка виднелись идеально приглаженные перья. На тонком, крючковатом носу сидели очки-пенсне в тонкой металлической оправе, а за стеклами смотрели два огромных, абсолютно черных, немигающих глаза. Они не просто смотрели — они сканировали, анализировали, каталогизировали.

Их взгляды встретились. На долю секунды в совиных глазах не было ничего, кроме холодного, бесстрастного интереса энтомолога, изучающего редкое насекомое. А затем тонкие губы Совуша дрогнули и сложились в улыбку. Это была не теплая, дружеская улыбка. Это была улыбка абсолютной уверенности, улыбка библиотекаря, который только что нашел книгу, отсутствующую в каталоге.

Совуш плавно, без единого лишнего движения, достал из внутреннего кармана маленький блокнот в черном переплете и карандаш. Не отрывая взгляда от Клеона, он что-то быстро записал, кивнул сам себе, словно поставив галочку в списке дел, и захлопнул блокнот.

Клеон отвернулся и снова уставился в окно. Но теперь он видел не пейзаж, а отражение двух черных, всевидящих глаз. Паровоз уносил его все дальше, но чувство, что он больше не один, что его маленькая тайна уже перестала быть тайной, ледяным холодком ползло по спине.

Поезд мерно отстукивал свой ритм: та-дам, та-дам, та-дам. Этот звук, обычно убаюкивающий, сейчас вбивался в голову Клеона тревожным молоточком. Он сидел прямо, вцепившись пальцами в край бархатного сиденья, и смотрел в окно, но видел лишь мелькание собственного беспокойства.

Кто это был? Этот вопрос пульсировал в висках. Он видел Совушей и раньше, но лишь мельком, в людных местах. Они были известны своей педантичностью и любовью к порядку, работали в банках, архивах, библиотеках. Но этот… этот был другим. В его взгляде не было ни капли рассеянности обычного служащего. Там была цель.

И эта улыбка. Она не отпускала. Это была не усмешка злодея, а улыбка признания. Улыбка шахматиста, который узнал фигуру на доске и уже просчитал несколько ходов вперед. Улыбка, которая говорила: «Ага, вот ты где. Я тебя нашел».

Сомнений быть не могло: Совуш искал именно его. Но почему? Клеон перебирал в уме свою жизнь. Сто семь лет тишины и порядка. Он не нарушал законов, не имел врагов, не хранил государственных тайн. Его единственным преступлением было… письмо. И ноты. Два хрупких, старых листка бумаги, украденных у забвения. Неужели этого достаточно, чтобы привлечь внимание кого-то столь… официального?

Беспокойство, незнакомое ему чувство, начало пускать в душе холодные корни. На маяке его врагами были шторм, ржавчина и время. Это были честные, понятные враги. А здесь, в этом уютном вагоне, он столкнулся с чем-то новым: с неизвестностью. Что ему нужно от старика, который просто решил стать почтальоном? Что он записал в свой блокнот? Его имя? Номер вагона? Или что-то вроде: «Объект К. Палмут. Нестабильный элемент. Ведет себя согласно прогнозу»?

Глава 4. Город Семи Ветров

Бордкриг не был похож на порт. Он не прижимался к морю, не облизывал соленые брызги и не просыпался под крики чаек. Он стоял в глубине материка, окруженный полями и лесами, но весь его облик, каждый его вздох был пропитан иллюзией океана. Город был выстроен вдоль широкой, полноводной реки, и его архитектура была гимном кораблестроению. Дома, казалось, были собраны из останков гигантских судов: их фасады изгибались, как борта шхун, крыши напоминали перевернутые кили, а уличные фонари свисали с изогнутых мачт на плетеных канатах.

Но главным, что определяло Бордкриг, был его запах. Густой, всепроникающий, он висел в воздухе плотным, почти осязаемым маревом. Это был не резкий дух сырой рыбы, а сложный, многослойный аромат наваристой ухи. В нем сплетались ноты вареной речной форели, пряная свежесть укропа, горьковатая терпкость лаврового листа и сладковатый пар от корнеплодов. Этот запах сочился из окон трактиров, поднимался от уличных жаровен и, казалось, даже въелся в камень мостовой.

И над всем этим пел ветер.

Шепчущие Ветры Бордкрига были его легендой. Они рождались где-то в верховьях реки, неслись по ее руслу, запутывались в лабиринте улиц и пели для каждого свою, особенную песню. Для Клеона, чья душа после принятого решения обрела покой и цель, ветер играл глубокую, неспешную мелодию. Она была похожа на ритмичный скрип хорошо смазанного штурвала или на мерное дыхание океана в полный штиль. Этот звук успокаивал, придавал шагу твердость. Но, идя по улице, Клеон видел, как другие слышали иное. Вот деловитый торговец в добротном сюртуке поежился и плотнее прижал к себе портфель, словно ветер нашептал ему о грядущих убытках. А вот юная девушка, стоявшая у витрины, вдруг смахнула с ресниц непрошеную слезу, услышав в той же мелодии ноты печальной разлуки. Ветер был зеркалом, и каждый видел в нем отражение своей души.

Аромат ухи становился все настойчивее, и желудок Клеона, молчавший все утро, отозвался требовательным урчанием. Он свернул на боковую улочку и увидел скромную вывеску: «Золотой Пескарь». Из приоткрытой двери пахло не просто супом, а чем-то более основательным — печеной рыбой, травами и теплым хлебом.

Внутри таверна была похожа на кают-компанию старого барка. Низкий потолок из темного, просмоленного дерева, круглые окна-иллюминаторы, выходившие на реку, а вместо столов — гладко отполированные крышки от бочек. В углу, в большом аквариуме, лениво плавали несколько золотистых карпов, похожих на ожившие слитки металла. За стойкой стояла полная, румяная женщина, чьи руки были покрыты тонким слоем муки.

Клеон сел за свободный столик и заказал единственное блюдо дня: запеченного в глине судака с печеным картофелем. Когда заказ принесли, он понял, что не ошибся. Рыба, освобожденная от глиняного панциря, источала такой божественный аромат, что у него на мгновение закружилась голова. Он ел медленно, наслаждаясь каждым куском, чувствуя, как тепло и сытость растекаются по телу. Впервые за много лет он ел не потому, что пришло время, а потому, что ему было вкусно.

Когда тарелка опустела, он подошел к стойке расплатиться. Он с непривычным чувством собственного достоинства извлек из саквояжа банковский пергамент. Теплый, живой, с мягко пульсирующими золотыми цифрами, он был символом его новой, свободной жизни.

— С вас три медяка, — добродушно сообщила хозяйка.
Клеон протянул ей документ.

Женщина взяла его, привычно достала из-под прилавка небольшой кассовый кристалл, похожий на мутный кусок кварца, и приложила его к пергаменту. Ничего не произошло. Золотые цифры продолжали сиять ровным, неизменным светом. Кристалл не смог «отщипнуть» от них нужную сумму.

Хозяйка удивленно хмыкнула. Она протерла кристалл краем фартука, словно на нем была пыль, и приложила снова. Результат был тот же. Она подняла на Клеона недоуменный взгляд.
— Странно… Не работает. Бумага ваша будто… заперта.

Она приложила кристалл к своему собственному счетному листу, лежавшему рядом, — и тот тут же тускло вспыхнул, подтверждая работоспособность. Она снова попробовала с пергаментом Клеона. Тщетно.

— Послушайте, мил человек, — сказала она уже без прежнего радушия, но и без злобы, скорее, с досадой. — Я не знаю, что с вашими деньгами, но мои пироги сами себя не испекут. У вас наличных нет?

Клеон замер. Наличные? У него не было ни одной монеты. Всю жизнь он получал жалование напрямую на этот пергамент. Он растерянно похлопал по карманам, заранее зная, что они пусты.
— Нет… У меня только это, — тихо проговорил он, чувствуя, как краска стыда заливает его выдубленные ветром щеки.

Хозяйка тяжело вздохнула, посмотрела на его честное, растерянное лицо, на скромный саквояж, и махнула рукой.
— Ладно, идите. Считайте, за счет заведения. Но разберитесь со своей бумагой, иначе далеко вы на ней не уедете.

Поблагодарив сбивчивым шепотом, Клеон вышел из таверны. Сытость в желудке сменилась ледяным, сосущим комком тревоги. Он стоял посреди улицы, оглушенный и потерянный. И в этот момент он снова услышал ветер.

Но песня изменилась.

Глубокая, спокойная мелодия исчезла. Вместо нее в ушах звенела высокая, пронзительная нота, тонкая и острая, как игла. Она скреблась по самому краю слуха, вызывая почти физический дискомфорт. Это был звук натянутой до предела струны, готовой вот-вот лопнуть. Звук пойманной в силки птицы. Звук его собственного, внезапно ставшего таким уязвимым, положения. Впервые за сто семь лет он был не просто один. Он был один, без гроша в кармане, в чужом городе, и его единственная опора, его обеспеченное будущее, превратилось в бесполезный кусок пергамента.

На главной площади, где речной ветер создавал самые причудливые акустические завихрения, Клеон нашел то, что искал. Медный Источник. Это был не механизм в привычном понимании, а огромный, гладкий речной валун, отполированный до зеркального блеска, словно его веками облизывала вода. В его боку виднелась тонкая щель, а чуть ниже из камня торчал короткий, позеленевший от времени медный желоб.