Странник

Пролог. Тени над городами.

Города выросли высоко.
Так высоко, что забыли, на чём стоят.

На костях.

Камера скользит вниз, сквозь слои бетона, кабели, забытые тоннели.

Они тянулись к небу, врастали в облака стеклом и сталью.
Улицы сверкали. По проспектам летели машины.
Экраны отражали красивую ложь.

Люди верили, что покорили мир.
Но под их ногами — под каждым кварталом, под каждым фундаментом — ждали Тени.

Не рисунки в старых книгах. Не страшилки из детства. Настоящие.

Когда-то города были святыми местами.
Там, где линии магии и света пересекались в узлы.
Где боги шептали в ветрах, а звёзды пели на рассвете.

Но однажды один из богов отвернулся.
Он не захотел быть светом. Он захотел быть только собой.

С ним ушла Часть — гнилая, забытая, опасная.
Она осталась здесь: в улицах. В стенах. В сердцах людей.

Айла, богиня света, пыталась удержать баланс. Она не воевала. Она ждала.
Ждала, пока не родится Он.

Он был их сыном — светлой и тёмной стороны.
Мост между мирами.

И он сделал выбор.
Отвернулся от отца. Встал на сторону света.

И тогда всё рухнуло.

Мир раскололся.
Грани истёрлись.
Городские легенды стали явью.

Айла исчезла.
А он… был унесён. Скрыт. Стерт.

Память его — развеяна. Имя — забыто.

Но он остался.
Среди людей.

Тот, кто чувствует, где сгущается мрак.
Кто идёт туда, откуда бегут другие.

Он не знает, кто он.
Не помнит, зачем идёт.

Но каждую ночь видит женщину в белом.
И слышит, как города дышат страхом.

Он идёт.

Сквозь улицы, где отражения не совпадают с телами.
Сквозь переулки, где плачут стены.
Сквозь станции метро, где поезда приходят из несуществующих времён.

Он идёт — и очищает.

Пока Тьма ждёт.
Пока Айла молчит.
Пока все города сдерживают дыхание.

Потому что, когда он вспомнит…
мир уже не будет прежним.

Город, который дышал страхом

Город встретил его ворчанием ржавых фонарей и тяжёлым запахом мокрого бетона, будто только что вытащенного из утопленной могилы.
Здесь даже воздух казался старым — густым, пережившим слишком много зим и пожаров.

Первые, кого он увидел, были двое стариков на лавке у подъезда. Оба в одинаковых вязаных шапках и с одинаково подозрительными взглядами. Один держал в руках газету, но страницы были пустыми. Второй медленно ел семечки, бросая шелуху в лужу, где отражалась только половина его лица.

— Опоздал, — сказал первый.
— Или рано, — ответил второй.
Странник прошёл мимо. В этом городе с лавками всегда так — стоит заговорить, и услышишь либо пророчество, либо приглашение на похороны.

У перекрёстка две женщины спорили о том, что "трамвай №4 в этот квартал не ходит уже тридцать лет". Их спор был жарким, но обе стояли на остановке, терпеливо ожидая.
Мимо прошёл мужчина в длинном пальто и маске сварщика. Он катил тележку, полную свечей — все уже горели.

Дальше улица сжималась, дома придвигались ближе, как старые соседи, которые хотят подслушать. Фасады — облупленные, но с ещё видимыми фрагментами старины: плитка с узорами, витражи с выцветшими святыми, каменные балконы, на которых сидели кошки и смотрели вниз с видом владельцев.

Магазины здесь были странные.
"Сантехника и похоронные услуги" — вывеска на облезлой двери.
"Булочная и ритуал по снятию сглаза" — чуть дальше.
У третьего окна женщина в переднике жарила пирожки прямо на тротуаре. Каждому покупателю она шептала что-то на ухо и клала в пакет ещё один пирожок "от себя". Пахло вкусно, но Странник знал: иногда такие пирожки возвращаются к тебе ночью. Сами.

Уличные фонари то загорались, то гасли, будто спорили между собой, стоит ли высвечивать его путь.
Под ногами щёлкнул люк, из-под него донёсся чей-то смех — сухой, хриплый, как будто кто-то рассказывал анекдот о смерти, и очень смешной.

Он сделал вдох. Воздух здесь пах сырым железом, мокрыми газетами и… чем-то ещё. Привкусом магии — резким, как озон перед грозой.

— Воняет, — пробормотал он. — Значит, я на месте.

Он шёл дальше, и город, казалось, пытался его переварить.
Провода свисали так низко, что касались плеча. В подворотнях шуршали пакеты, которые явно были чем-то живым. А за каждым углом встречался кто-то, кто пытался продать то, что точно не продавали в магазинах.

— Купи карту города, — сказал подросток в красной кепке, протягивая потрёпанный листок. — Только дороги на ней другие.
— А зачем мне карта, по которой я заблужусь? — спросил Странник.
— Чтобы не найти то, что ищешь. Здесь это безопаснее.

Он прошёл мимо.

Через два квартала на облезлой стене красовалась нарисованная дверь с табличкой «Входи, если не боишься». Кто-то аккуратно поставил у этой нарисованной двери коврик «Добро пожаловать» и горшок с увядающим фикусом. Странник усмехнулся — город явно умел играть с посетителями.

Кофейня нашлась не сразу. Он заметил её только потому, что изнутри шёл запах корицы, перемешанный с чем-то… металлическим. Над дверью болталась вывеска: «Кофе & Пророчества». Буквы на слове «Пророчества» были разного размера и явно написаны рукой, которая дрожала.

Он толкнул дверь.

Внутри было тепло, но свет приглушённый, словно лампы здесь боялись работать на полную мощность. За стойкой стояла девушка лет двадцати, в фартуке, на котором красовалась надпись: «Сахар убивает, но я сладкая». Она вздрогнула, когда увидела его, и чуть не уронила кружку.

— Вам… э… кофе? — спросила она, но глаза её метнулись куда-то в угол.
— Если он не проклят — да, — ответил он.
— Что?..
— Шучу, — сказал он. И после паузы добавил: — Наверное.

Она попыталась улыбнуться, но это вышло так, будто ей внезапно стало холодно.

В кофейне было несколько посетителей. У окна сидел старик с газетой — и, как и те двое у лавки, читал пустые страницы. Только иногда он переворачивал лист и кивал сам себе, словно соглашаясь с какой-то новостью.

В дальнем углу мужчина в кожаной куртке что-то записывал в блокнот, поглядывая на Странника. На столе перед ним стояли два одинаковых стакана кофе, но он пил из обоих по очереди.

— Это нормально? — тихо спросил Странник у девушки, кивая в его сторону.
— Что именно?
— Два кофе. Для одного человека.
— Он утверждает, что второй — для его будущего "я". Чтобы тот не обижался.

В углу за пианино сидела женщина лет сорока, одетая в старомодное платье. Она тихо играла одну и ту же мелодию, но с каждым повтором убавляла по одной ноте. В итоге осталась только одна, и она ударяла её раз в минуту.

Странник взял кружку, попробовал. Кофе был горячим, крепким, без намёка на кровь или что похуже.

— Уже хорошо, — пробормотал он.

Вдруг с улицы скользнула Тень. Узкие пальцы. Плавные движения, как дым от костра. Она прошла мимо окна и на секунду замерла, словно рассматривая его.

— У нас часто так, — тихо сказала девушка, заметив его взгляд. — Иногда кто-то смотрит. Иногда… заходит.

Он поставил кружку и встал.

— Началось, — пробормотал он.

Тень отступила от окна и скользнула в сторону, растворяясь в туманном переулке.
Странник вышел из кофейни, чувствуя, как взгляд девушки жжёт ему спину — смесь любопытства и облегчения, будто она рада, что именно он, а не она идёт следом.

Сразу за дверью пахнуло сыростью и дымом. Переулок был узким, с облупленными стенами и бельём, которое почему-то висело только чёрного цвета. Капли с верёвок падали на асфальт с глухим звуком, будто там была не вода.

Он пошёл за Тенью, но уже через пару шагов город начал «мешать».

Первая преграда — лавка «Всё для ритуалов». Её хозяин, лысый мужчина с бородкой, выскочил прямо перед Странником, держа в руках клетку с вороном.

— Господин! Вам срочно нужен оберег от зеркальных взглядов! Сегодня скидка, всего половина вашей тени!
— Проходил как-то без оберега, жив-здоров, — буркнул Странник, обходя его.
— Это пока! — прокричал тот, но уже предлагал ворона какой-то бабушке с кошкой на плече.

Город зеркал.

Ласт встретил его скупым светом фонарей и тихим постукиванием капель, падающих с ржавых водостоков. Табличка у вокзала гласила:

"Добро пожаловать в Ласт — город, где ты встретишь себя."

Странник усмехнулся:
— Встретишь, да не узнаешь.

Он прошёл мимо щербатого шлагбаума, под которым скреблась лапами серая собака с одним глазом и биркой на ухе. Пёс зарычал и скрылся в переулке, словно знал, что Странник принесёт в город что-то, от чего не убежать.

Ласт был городом зеркал. Не в прямом смысле, но всё отражало: витрины, стеклянные остановки, даже лужи на асфальте. Он заметил это почти сразу. Его отражение иногда запаздывало… а иногда — опережало.

Прохожие улыбались, но губы при этом не двигались. Светофоры мигали, даже когда машин не было. А главное — его отражение не всегда делало то же, что и он.

— Определённо, не хочу здесь задерживаться, — пробормотал он.

У вокзала толпились местные — странная смесь нарядов и выражений лиц.
Старик в клетчатом пальто предлагал всем подряд стеклянные бусы «от сглаза», но в отражении его руки были пустыми.
Девушка с косой продавала газету «Зеркальный вестник» — в ней страницы были чистыми, пока их не поднести к зеркалу.
Мальчик лет десяти, держащий под мышкой чёрную курицу, громко кричал:
— Не смотрите на воду в канале! Она вас запомнит!

Никто не реагировал.

Он снял комнату в дешёвом отеле. Стены — шелушащиеся, воздух — с запахом дешёвого моющего средства, как будто им пытались стереть нечто большее, чем пыль.
За стойкой дежурила женщина с волосами, похожими на слипшийся веник. Она протянула ключ, не глядя.

— Одиннадцатый номер. Не смотрите в зеркало. Оно капризное.

— Как и я, — буркнул Странник.

В номере было одно зеркало — овальное, с облезлой позолотой. Он накрыл его покрывалом.
— Не в этот раз.

Утро началось с визита в кафе на углу.
Бариста — бледная, как лист бумаги, — смотрела мимо него.
— Чёрный. Без демонов, если можно.
— Уже поздно, — пробормотала она. — Они внутри всех, кто сюда приезжает.
— Очаровательно. Может, ещё круассан с экзорцизмом?

Она не улыбнулась.

Он выпил, заплатил и вышел. На выходе столкнулся с парнем в клетчатом пальто, держащим карманное зеркало.

— У вас нет минутки, чтобы поговорить о себе самом? — весело спросил тот.
— Я уже в пути на собрание с внутренними демонами. Без меня.
— Жаль. Сегодня день открытых отражений.

Парень подмигнул и скрылся в переулке. Его отражение задержалось на секунду дольше.

В Ласте встречались персонажи, которые казались вырезанными из чужих снов.
Старик Грин продавал очки без стёкол, уверяя, что через них видно правду.
Художница Эмири рисовала мелом круги на тротуаре и шептала: «Не вставай внутрь, если не хочешь вспомнить лишнего».
На площади выступала беловолосая девушка Нэй, читая зеркальные пророчества — слова исчезали сразу после произнесения.

Они все смотрели на него. Один мальчишка бросил:
— Ты уже был здесь. Просто снова забыл.

В тот же день он встретил Тала — подростка с рыжими вихрами и потрёпанным плащом.
Тал появился, когда Странник присел у сухого фонтана.

— Выглядите как человек, который не хочет, чтобы к нему подходили. Отличный способ завести разговор, — сказал он и плюхнулся рядом.
— Не сегодня.
— Никто не говорит «сегодня». Но потом всё равно начинается хаос, беготня и зеркала, шепчущие про папу.

— Ты местный?
— Не совсем. Я… застрял. Помогаю таким, как вы. Пока не вспомнят, зачем пришли.

Тал проводил его до Улицы Молчания и остался ждать в тени.

После встречи с Талом он пошёл по главной улице. Ласт умел врать отражениями — и делал это вежливо, но настойчиво.

В витрине магазина одежды манекены стояли в обычных позах… но в отражении они поворачивали головы вслед за прохожими. Один манекен приподнял руку, как бы приветствуя Странника.

Дальше, на остановке, женщина в синем плаще поправляла причёску, глядя в стекло. Он заметил, что в отражении её лицо моложе лет на двадцать и улыбается куда шире, чем сама женщина.

На перекрёстке подростки катали мяч. Мяч отскочил к ногам Странника. Один из мальчишек сказал:
— Не отдавай. В отражении он — чёрный.

Он бросил мяч обратно. В луже рядом мяч действительно был чёрным.

Рынок Ласта шумел тихо, как библиотека. Торговцы говорили вполголоса, а отражения на их прилавках продавали что-то совсем другое.

Один продавал яблоки. В отражении — те же яблоки, но надкусанные.

Женщина торговала перчатками, а её отражение — перчатками с когтями.

Старик в фартуке предлагал ножи, каждый с датой на клинке.

Тал догнал его у прилавка с книгами.
— Не берите ничего, что в отражении выглядит лучше, чем в реальности. Это не скидка, это ловушка.

В переулке он увидел Эмири, рисующую новый круг.
— Для кого этот? — спросил он.
— Для тебя, возможно. Но ты в него всё равно встанешь.
— А если не встану?
— Тогда он догонит.

Он усмехнулся, но не стал спорить.

Вечером они с Талом зашли в закусочную, о которой тот упоминал. Официантки действительно «читали по взгляду» — одна посмотрела на Странника и принесла кофе без спроса.
— Почему? — спросил он.
— У вас взгляд на того, кто пьёт горькое, но хочет, чтобы горечь была честной.

Тал ел картошку и наблюдал.
— Видите вон того? — кивнул он на мужчину у окна. — В отражении он — ребёнок. Если он допьёт чай, всё поменяется местами.

Мужчина допил. И в отражении за стеклом на его месте сидел мальчик лет восьми.

На следующий день город стал ещё более настойчивым. Отражение в луже подмигнуло. В витрине пустого магазина он увидел себя — но с ножом в руке.

Утром он снова встретил Грина. Старик сказал:
— Сегодня вы увидите то, что хотели забыть. Лучше бы вы купили очки.

Город, который не слушает

Саймора встретила его беззвучно.
Не тишиной — нет. Тишина бывает мягкой, как плед, или звонкой, как морозное утро. Это было что-то другое. Глухое. Будто всё вокруг было в закрытой стеклянной банке, и любой звук тут же вяз в невидимой плотной воде.

У вокзала — табличка, выцветшая и перекошенная:

«Саймора. Город, где слова умирают.»

Странник читал, хмурясь.
— Оптимистично, — пробормотал он вслух. И тут же почувствовал странное: его слова не отразились в воздухе, не разошлись эхом, а просто… растворились, как капля чернил в море.

На перроне стояли несколько человек. Они не смотрели на него прямо, а скользили взглядами, как будто он был чем-то вроде внезапного порыва ветра. Все двигались медленно, неторопливо, и — самое странное — рты у них почти не открывались.

Первым к нему подошёл мужчина лет сорока, в тёмном длинном плаще и с лицом, которое казалось… вымытым от эмоций. Мужчина остановился, приподнял руку в приветствии, достал из внутреннего кармана небольшой блокнот и быстро написал:
«Ты чужой. Здесь не говорят. Лучше молчи.»

Странник посмотрел на него, чуть приподнял бровь, кивнул и ответил жестом — ладонью вниз, будто успокаивая.

Дорога от вокзала вела через широкую площадь. Здесь всё казалось странно «впавшим» в себя: дома со шторами, за которыми угадывались силуэты, но ни одного слышимого голоса. Деревья с толстыми листьями, которые не шелестели даже от лёгкого ветра. Фонари, у которых свет был мягким, приглушённым, будто им тоже велели «не шуметь».

Он заметил лавку с вывеской «Хлеб и молчание». На прилавке сидела женщина в фартуке, перебирала буханки хлеба и беззвучно напевала — или, скорее, имитировала пение. Её губы двигались, но из них не рождалось ни звука. Когда он приблизился, она кивнула, разрезала одну буханку и подала ему. Вместо цены положила на прилавок маленький камень с вырезанным символом.

— Символ за хлеб? — тихо сказал он.

Она лишь улыбнулась и приложила палец к губам.

Дальше была улица с рядами мастерских. Здесь кузнец бил молотком по наковальне, но каждый удар был как мягкий толчок в грудь — без привычного звона.
На углу стоял мальчик с деревянной рогаткой, направленной в небо. Он не стрелял, а следил глазами за полётом птиц. Когда Странник проходил мимо, мальчик подскочил к нему и быстро вылепил из куска воска маленькую фигурку. Фигурка — его собственное лицо.

Мальчик вложил её ему в ладонь и шёпотом, едва слышно, сказал:
— Береги голос.

Странник хотел спросить, что это значит, но мальчик уже нырнул в переулок и растворился.

У городской ратуши он увидел странное действо: несколько человек в тёмных одеждах стояли в круге, держа в руках большие кувшины. Они поочерёдно подносили горлышко к губам, будто пили, но вместо жидкости из кувшинов вылетал дым — густой, белёсый. Дым поднимался и исчезал в воздухе.

Один из участников заметил Странника и жестом пригласил его.
— Нет, спасибо, я на строгой диете, — усмехнулся он.
В ответ — только лёгкий поклон.

Когда солнце клонилось к закату, он понял, что устал. Гостиницу он нашёл по указателю — стрелке с нарисованным ключом. Девушка на ресепшене — тонкая, как тень, с длинными тёмными волосами — молча протянула ключ. На мгновение их взгляды встретились. В её глазах было тревожное мерцание — как у того, кто хочет что-то сказать, но знает, что это опасно.

Номер оказался простым: кровать, стол, шкаф. Ни зеркал, ни часов, ни телевизора, ни даже ржавого чайника. Зато стены были плотные, обшитые чем-то мягким — он понял, что материал поглощает звук шагов.

Лёжа на кровати, он подумал, что в Сайморе молчание — не привычка и не вежливость. Это закон. И он пока не знал, кому оно выгодно.

Утро началось с прогулки по старой части города. Он заметил, что плитка под ногами была испещрена странными углублёнными письменами. Когда он задерживался на одном месте дольше нескольких секунд, узоры менялись — словно реагировали на его присутствие.

На маленьком рынке он жестами попытался купить фрукты. Старушка в синем платке вложила ему в руку яблоко и дважды хлопнула себя по груди. Он понял: жест означал «береги сердце».

В стороне он заметил здание театра — старое, выжженное, с поломанными колоннами. И всё же люди сидели на камнях в амфитеатре, глядя на пустую сцену. Никто не шевелился, но у многих на глазах блестели слёзы.

Странник сел среди них, закрыл глаза и… услышал. Не звуки, а тёплое, родное чувство, будто издалека к нему тянется голос. Его голос. Детский. Когда он ещё умел петь.

Он открыл глаза — и всё исчезло. Но ощущение осталось.

В библиотеке он нашёл хранителей — троих, в длинных серых одеждах. Они не писали, не говорили — общались через взгляды и жесты. Один, высокий мужчина с лицом, будто высеченным из камня, протянул ему старое перо и указал на карту города. Там была отмечена точка — зал под театром.

И он понял: туда он пойдёт ночью.

Ночь в Сайморе была ещё более глухой, чем день.
Не скрипнула ни одна дверь, не проехала ни одна повозка, не щёлкнул ни один замок. Даже шаги казались чужими — он ловил себя на мысли, что идёт как вор.

Театр возвышался над площадью чёрной тушей. Его фасад был треснувшим, мраморные колонны — с выщербленными краями, а внутри зияла пустота. Слева от сцены он заметил боковую дверь, которую днём охранял старик, но теперь она была открыта.

Он вошёл в коридор, который вёл вниз, под сцену. Стены были покрыты старыми символами — круги, спирали, знаки, похожие на человеческие уши, перечёркнутые крестом. Пахло пылью, старыми досками и чем-то ещё… сырым, как в пещере.

Внизу — массивная деревянная дверь, сплошь заклеенная полосками бумаги с нарисованными символами.
Это была печать молчания. Он не сомневался.

Он поднял руку, коснулся бумаги, и в тот же миг она стала холодной, как лёд. Символы на мгновение засветились — и потускнели.
— Я не нарушу. Я открою, — прошептал он.

Город, где говорят с тенями

Его встретила тишина.

Не такая, как в Сайморе — глухая и опасная. Здесь тишина была застывшей. Как если бы сам город затаил дыхание, боясь спугнуть то, что прячется под улицами. Даже воздух казался в сговоре — не скрипел, не колыхал, не намекал на жизнь. Просто стоял.

Это был мегаполис. Колоссальный. Окна небоскрёбов смотрели в пустоту, рекламные щиты висели над улицами без машин. Когда-то здесь жили миллионы. Теперь — только ветер, пыль и тени. Город уровня «конец цивилизации, спасибо, что зашли».

Он шёл по широкой аллее между мёртвыми зданиями. Не было запахов. Не было голосов. Только ощущение чужого взгляда, будто кто-то наблюдал изнутри стен. Отличное место, чтобы устраивать вечеринки. Или класть кирпич от страха.

На стене у станции метро кто-то написал мелом:

НЕ РАЗГОВАРИВАЙ С ПЕРВЫМИ. ЖДИ ТЕХ, КТО ВСПОМНИЛ ИМЯ.

Он не знал, что это значит. Но запомнил. Что уж там — звучит достаточно жутко, чтобы быть полезным.

Метро

Платформа выглядела обычной… если не считать людей. Они стояли, повернувшись лицом к стене, по одному. Молча. Невозможно было понять — живы ли они. Или просто ждали поезд с 90-х.

Он прошёл мимо, стараясь не дышать слишком громко. Один человек вдруг повернулся.

Это был старик. Глаза — как пустые угли. Но губы шевелились:

— Ты снова здесь, — прошептал он. — Ты вернулся.

— Мы знакомы?

Старик покачал головой, будто борясь с собственными провалами:

— Ты был… одним из первых. До Стирания. До того, как город стал Переходом.

— Переходом куда?

— К тем, кого мы оставили в темноте. К теням.

Он хотел спросить ещё, но старик дрогнул — и стал тенью. Вытянутой, чёрной, уводящей в глубину платформы. Классика: задал лишний вопрос — и оппонент испарился.

Тишина сгустилась. На табло мигнул несуществующий состав. Поезд прибыл из ниоткуда, проехал сквозь людей, как сквозь дым, и растворился. На путях остался холод.

— Ладно, — сказал он пустоте. — Будем читать вывески.

Сая

На поверхности у угла дома, в его тени, сидела девушка. Молодая. В руках — фонарь, из которого не лился свет. Просто стекло, внутри которого копошился сумрак.

— Ты разговариваешь с тенями? — спросил он.

— Нет, — ответила она. — Я слушаю их.

Она указала на стену. Там была тень — вытянутая, будто человек распластался по бетону, но не мог встать.

— Он раньше был врачом, — сказала она. — Спасал детей. Потом пришли Первые — те, что несли безмолвие. И он остался только в голосе. Я слушаю, чтобы он не исчез совсем.

— Как тебя зовут?

— Я была Сая. Сейчас… просто ухо. А ты?

— Я… не помню.

Она кивнула:

— Значит, ты тоже из забытых. Добро пожаловать в клуб. Без членских карт и с повышенным уровнем экзистенциального ужаса.

— Бонусная программа?

— Три слушания — четвёртое в подарок.

Он улыбнулся краем губ. Сая тоже. На секунду город показался менее враждебным.

Рин

С другой стороны улицы раздался резкий стук — каблук по металлу. Подросток, худой, в пыльном пальто и шляпе на бекрень, вышел из-за угла. Рюкзак за плечами звенел железками: флейта, жменя ключей, старые жетоны, что-то похожее на половину будильника.

— Свежее лицо! — воскликнул он, прищурившись. — Ну, или почти свежее. Видок у тебя такой, будто прошёл три мира и забыл, зачем пришёл в четвёртый.

— Кто ты такой? — насторожился он.

— Рин. Проводник на один раз. Ты вроде из тех, кто вопросы задаёт. Осторожнее тут с этим. Этот город помнит даже шёпот.

Сая кивнула:

— Он знает город. И у него всегда найдётся фраза, чтобы испортить момент.

— Спасибо за комплимент, ухо, — поклонился Рин. — Ладно, идёмте, пока тени не начали устраивать музыкальный номер.

Они шли втроём. Рин показывал развалины, где можно «потрогать эхо», выворачивал их из опасных дворов и упрямо болтал — тихо, но безостановочно, будто сам проверял, выдержит ли город звук.

— Тут был квартал антикваров, — шептал он. — Теперь — музей забытых отражений. Там осторожно: зеркала покажут, что ты потерял, даже если ты надеешься, что не потерял. А там был парк. Смотри под ноги — корни вытягивают голос из подошв. Не спрашивай как.

— Я и не собирался, — ответил он.

Архив

У входа в старый архив Рин остановился:

— Дальше вам самим. У меня здесь лимит. В прошлый раз ушёл с двумя тенями и одной чужой памятью. До сих пор не могу избавиться от воспоминания о свадьбе какого-то парикмахера.

— Как свадьба? — спросила Сая, неожиданно оживившись.

— Плакали все, включая гриль для шаурмы.

Рин протянул ему круглый жетон:

— Если что — бросай в тень. Только раз. Только честно. И — возвращайся. Я люблю счастливые концовки. Хотя бы иногда.

Он растворился в световой пыли, как будто его выключили.

В архиве пахло бумагой и озоном — странной чистотой, которая бывает после грозы. Стеллажи стояли рядами, и каждый ряд уходил в туман. На обложках не было названий — только царапины и символы. Он коснулся одной книги: под пальцами пробежал ток, и в голове вспыхнул чьей-то смех, детские шаги по плитке, горячий хлеб в руках.

— Осторожно, — тихо сказала Сая. — Эти книги читают тебя.

За столом лампы, которая не светила, сидел Мурза — всё тот же старик с платформы. На этот раз не исчез.

— Я знал, что ты придёшь, — сказал он. — Знал всегда. Потому что ты был первым, кто вошёл вглубь.

— Почему я?

— Потому что ты — сын двух миров. Света и Пустоты. Ты выбрал забыть. Чтобы выбирать заново. Каждый цикл.

Он положил на стол ещё один жетон. На нём было выгравировано: МОСТ ПАМЯТИ. ОДИН РАЗ ТУДА — БЕЗ ВОЗВРАТА.

— Это билет, — сказал Мурза. — Но билет не в место. В момент. Ты знаешь, какой.

Где-то в груди, как щепотка соли на ране, кольнуло слово, его давно забытое имя — и тут же ушло, как волна уходит из-под ног.

— Иди, — сказал Мурза. — Они ждут того, кто сможет назвать их.

Город под водой

Он прибыл к берегу ночью.
Ночь была не просто тёмной — она казалась густой, как масло, и пахла солью, металлом и чем-то далёким, едва уловимым, словно старыми книгами, которые слишком долго пролежали в сундуке.

Перед ним простиралось море. Но море было странным.
Волны не шумели. Они не катились к берегу, не разбивались о камни. Они лишь поднимались и опускались, едва заметно, будто дышали. И в этом дыхании было что-то слишком ровное, почти неживое.

Вода была чёрной и гладкой, как зеркало. Но если присмотреться, в её глубине виднелось не отражение звёзд, а смутные очертания — башни, купола, арки. Целый город, спрятанный под толщей воды.

Он слышал о Зильмарах. Когда-то это был сияющий порт — место, куда стекались корабли из всех концов света. Здесь продавали пряности, которые пахли так сильно, что кружилась голова, и ткани, тоньше паутины. Здесь в тавернах моряки рассказывали истории, в которых правда и ложь так переплетались, что уже не имело значения, где кончается одно и начинается другое.

Но однажды город исчез. Не от бури, не от землетрясения. Говорили — от слов.
Слова перестали звучать. Сначала это было незаметно — просто пропала песня у рыбаков по утрам, потом торговцы перестали зазывать покупателей, потом смолкли колокола. И в конце концов город стал молчать так глубоко, что вода просто легла на него, как крышка.

Старый рыбак, которого он встретил днём в соседней деревушке, сказал ему:

— Зильмар не утонул. Его утопили. И не водой.

Теперь он стоял на причале.
Пристань была гнилая, доски — влажные и мягкие, словно их жевало море. На одном из столбов висела табличка, прибитая криво, и буквы на ней были вырезаны ножом:

"Чтобы войти, перестань бояться утонуть в себе."

Он провёл пальцами по надписи, и буквы были холодными, как камень.
Лодки нигде не было. Но он и не искал.

Он шагнул вперёд.

Вода не встретила его холодом или тяжестью — она приняла его, как воздух. Лёгкий толчок, и он уже не падал, а словно скользил вперёд, окружённый светом.

Зильмар встретил его мягким, сине-зелёным туманом. Он висел в воздухе, обволакивая здания, скользил по мостовым и колоннам. Здесь не было ощущения, что он под водой — наоборот, всё вокруг казалось сухим, но каким-то… безвременным.

Первые улицы были широкими, вымощенными плитами, на которых виднелись выгравированные узоры — то ли старые карты, то ли фрагменты стихов. Если смотреть на них слишком долго, казалось, что они двигаются.

На стенах домов, сделанных из мрамора и бирюзового камня, висели маски — каждая со своим выражением лица. Некоторые улыбались, другие плакали, третьи смотрели пустыми глазами. Он не сразу заметил, что глаза некоторых масок следят за ним.

Первые призраки показались ему издалека. Они были тонкими, почти прозрачными, двигались медленно, как туман.
Один сидел на ступенях старой таверны, в руках у него был кубок, из которого не лилась жидкость.
Другая, женщина в длинном платье, шла по улице и несла в руках книгу, страницы которой перелистывались сами собой.
Кто-то стоял у окна, глядя в пустой двор.

Ни один из них не издал ни звука. Но он чувствовал на себе их взгляды — мягкие, но настороженные.

Он остановился у площади. В центре был круглый бассейн с чёрной водой. Вода была неподвижна, как зеркало, и в отражении он увидел не своё лицо, а какое-то другое — старшее, с глубокими морщинами и глазами, в которых горел огонь.

— Не смотри слишком долго, — сказал голос за его спиной.

Он обернулся. Перед ним стояла женщина в сером плаще. Её лицо было размыто, как будто он смотрел на него сквозь туман, но голос был твёрдым.

— Почему? — спросил он.

— Потому что вода здесь помнит всех, кто на неё смотрел. И возвращает им то, что они боятся потерять.

— А если я ничего не боюсь потерять?

Она тихо рассмеялась.

— Значит, ты уже потерял.

Она исчезла, словно её и не было.

Он продолжил путь. В глубине города всё становилось тише. Даже собственные шаги он перестал слышать. Казалось, что его движения поглощает невидимая ткань.

В одной из узких улочек он заметил мальчика. Тот сидел на парапете и что-то вырезал из куска дерева. Когда он подошёл ближе, мальчик поднял голову и протянул ему фигурку — маленький кораблик с парусом.

— Это тебе, — сказал он.

Голос мальчика был тихим, но ясным, как звон колокольчика.

— За что? — удивился он.

— Чтобы не забыл, что отсюда можно уйти.

Он шёл всё дальше, и туман становился плотнее, тяжелее. Свет, казавшийся вначале мягким, теперь был холодным, как свет лампы в пустой комнате.

Дома здесь были выше, крыши — из тёмной черепицы, в которой застряла вода, сверкавшая, как жидкое стекло. На балконах висели флаги, но их ткань была застыла в каком-то одном движении, будто ветер коснулся их и замер.

Иногда он слышал… почти звук. Не музыку, не слова — скорее, дрожь в воздухе, как если бы под землёй билось огромное сердце. Каждый раз, когда он пытался прислушаться, дрожь исчезала.

У одного из домов он заметил лавку. Дверь была приоткрыта, и внутри горел странный свет — не жёлтый, как от свечи, и не белый, как от лампы, а бледно-голубой, будто в помещении горел лёд.

Он вошёл.

На прилавке стояли стеклянные банки, в каждой — крошечная фигурка человека. Одни спали, другие сидели, обняв колени, третьи стояли и смотрели в пустоту.

Из-за прилавка поднялась женщина в тёмном фартуке. Её глаза были прозрачными, словно их заменили осколки стекла.

— Ты не отсюда, — сказала она.

— Нет.

— Тогда тебе лучше уйти. Здесь продают то, что ты не хочешь купить.

— Что это? — он кивнул на банки.

— Оставленные воспоминания. Люди избавляются от них, чтобы не тонуть в собственных историях. Но… — она коснулась одной из банок, и внутри фигурка вздрогнула. — Всё, что выброшено, ищет, к кому прицепиться.