Странствие

Пролог

     Лето в тот недобрый год выдалось жарким и сухим. Ксёндз Анджей Лович стоял в тени дома, опершись спиной на нагретую стену, и смотрел, как колышется под лёгким ветром трава да качаются туда-сюда цветы.

      — День добрый, ваше преподобие. — Открылось окно, оттуда высунулась Ганна Ковальчик, жена войта, сельского старосты. — Нынче душно.

      — Здравствуйте, пани Ковальчик. — Анджей приветливо улыбнулся. — Да, и впрямь погода сегодня невыносимая. Даст Бог, к вечеру полегче станет.

      — Аминь, — отозвалась Ганна. — Да что же вы стоите, заходите! Я как раз думала стол накрывать, обедать пора.

      — Спасибо, да мне ещё в город надо, есть дела. — Лович с сожалением вернулся обратно на солнце. — Так, остановился на минутку отдохнуть, но увы, пора.

      — Бог в помощь. — Пани Ковальчик поправила косу. — Долго ли там будете?

      — Если получится, сегодня и вернусь, — ответил Анджей. — Ну, до свидания.

      Он держал путь во Львов, а дорога, надо заметить, была неблизкая. Поэтому Лович, наконец выйдя за ворота села, воровато, вовсе не по-ксёндзовски, оглянулся и тут же исчез.

Миг, и Анджей очутился на каменном тротуаре близ костёла святого Антония, поправил сутану, пригладил волосы. Он любил Львов, любил его строгие ровные здания и высокие костёлы, любил вымощенные крупным булыжником улицы и уютные кофейни, громкий украинский говор и степенную польскую речь, голубиное воркование и звон колоколов.

      Лович улыбнулся и быстро зашагал к церковному забору. Осторожно открыл скрипучую калитку и оказался в небольшом саду, окружённом высокими деревьями. Он прошёл чуть вперёд и увидел, наконец, дверь храма.

      — Пан Анджей! — Из-за неё выглянул служка и радостно посмотрел на Ловича. — А мы уж вас и не ждали. С две недели не появлялись.

      — В приходе работы много, — мягко отозвался тот. — Да и не могу я столь часто исчезать: люди не поймут, откуда у меня такие деньги.

      — Ах вы же… — Служка кивнул. — Ну да, не скажешь им, что любимый ксёндз кровь пьёт и живёт уже четыреста лет.

      — Вот видишь, ты и сам догадался. — Анджей усмехнулся. — Ну да крови мне ещё на месяц хватит, я нынче к пану Блажею пришёл по делам. Хочу церковь нашу обновить, но на то деньги нужны. Люди в селе, конечно, не прочь на богоугодное дело-то… Но дорого. Вот я и наведался.

      — Это вы зря, пан. Дела нынче плохи. Вы слышали про то, что творится в Германии? Пан ксёндз говорит, будет война. Не немцы, говорит, так Советы. Уж не знаю, с чего он взял последнее, но ругался страшно. — Служка пожал плечами, смешно поморщился, почесал веснушчатый нос. — Правда ли?

      — Да нет, какие же Советы. Вот Германия последние шесть лет совсем иная, нежели раньше, она может напасть. После Судетской области я уже ничему не удивлюсь. А вот Советы — это вряд ли, не с чего, — успокоил его Лович, тепло улыбнулся. — Ну идём, отведи меня к отцу Блажею, Янек.

      — Прошу. — Тот отошёл от двери, пропуская Анджея вперёд.

***

      — А почему вы думаете, что будет война? — Лович поставил чашку на кружевную салфетку и взял с кремового цвета тарелки печенье.

      — По всему видно. В прошлом году Германия забрала себе Судеты. Разве не захочет вернуть и польские земли? А Советы ей в том помогут. Припомните только Варшавскую битву, попомните те времена! — Блажей Вуйцик нахмурился и сжал чётки, послышался стук бусин друг о друга. — Уверен, они точат на нас зуб, уж коли мы победили.

      — Я их хорошо помню, я ни раз и ни два приходил на поле боя, чтобы отпеть мёртвых. — Лович поморщился, печально улыбнулся. — Сложно такое забыть, если честно.

      — Ну полно, не о том речь, — прервал его Блажей, не любивший подобного. Сам он в те года был далеко от Польши, далеко от войны и не любил, когда при нём вспоминали всё то, о чём не привыкли рассказывать с трибун: о крови, о грязи, о смерти.

      — Извольте. — Анджей понимающе кивнул. — Но всё-таки я бы поостерёгся говорить столь категорично. Накличете беду. Даст Бог, дело окончится миром, ведь наша страна только-только оправилась от всего того, что с ней случилось.

      — Суеверия порицаются церковью. — Вуйцик усмехнулся. — Впрочем, действительно стоит оставить эту тему. Я много ворчу, пан Анджей, но я ворчу не потому, что это прихоть старика, а потому, что мне жаль, если надвигающуюся на Польшу беду заметят слишком поздно.

      — Здесь я склонен с вами согласиться. — Лович вздохнул. — Опасность велика. Я и сам считаю, что нам стоит ожидать немецких солдат. Но не советских, нет. Разве им это нужно? Я сомневаюсь, что в Кремле не понимают, что будет, если они поддержат Германию. Нет, никаких Советов. Они не заключали соглашений, не подписывали ничего такого… Нет. У них с Рейхом нет ничего общего, я уверен.

      — Вот сколько лет живёте, а до ужаса наивны. — Блажей снял очки, протёр их платком, посмотрел на собеседника, устало щурясь. — Вы ведь знаете, что случилось в тридцать шестом? В тридцать седьмом?

      — Нет, что вы. Откуда мне? — удивился Анджей, вновь взял чашку, отпил кофе. — Я не общался ни с кем из России с самой революции, к сожалению. Сами понимаете.

      — А я вот общался. Так уж случилось, что мне рассказали друзья друзей, а им их друзья, что за людьми приезжают. И за большими министрами, и за простыми рабочими. И они не возвращаются, пан Анджей. — Блажей понизил голос до невозможности, словно боясь, что их послушают.

      — Неужто Советы последовали немецкому примеру? — ужаснулся Лович, ему стало по-настоящему страшно. Он слышал о зверствах большевиков, но не ожидал, что они дойдут до такого…

Глава первая

     Голосковичи, гордо называемые селом, стояли на реке Стыр и принадлежали к Львовскому воеводству с тысяча девятьсот девятнадцатого года. Помнится, в двадцатом году Красная Армия несколько раз пыталась захватить его, но тщетно. Город выстоял и, согласно Рижскому мирному договору, остался за Польшей. Анджей помнил те времена: голодные, рваные, серые, точно солдаты что с одной, что с другой стороны. Страшными Анджей их никогда не называл: слово было слишком расхожее и теперь мало ценилось. Казалось, его произносят, чтобы отделаться от дальнейших расспросов. Кто-то не хотел вспоминать, кто-то не считал это нужным, а кто-то просто боялся. И Анджей был из последних. После революции, после войны он оставил Варшаву, понимая, что уже не сможет там жить, не сможет спокойно смотреть в глаза многим знакомым. Или просто будет видеть призраков на каждой улице. Сначала Лович хотел вернуться домой, в маленькую краковскую деревеньку, и быть пастырем там, но княгиня Анна Вишнивецкая его от этого отговорила. «Ты там совсем зачахнешь, я тебя знаю, — сказала она строго. — Поезжай в Львов, там и места новые, и люди, там тебе будет зачем жить». Анджей и поехал. Там он повстречал отца Блажея, постепенно укреплявшегося в одном из городских приходов, и спустя некоторое время получил указание отправиться вместе с польскими семьями в некие Голосковичи, чтобы там наставлять католическую паству. Конечно, отец Блажей надеялся, что Ловичу удастся выжить оттуда униатов, он даже упомянул это при прощании, но Анджей его слова пропустил мимо ушей: не в его правилах было проповедовать тем, кто в этом не нуждался.

      Кроме всего прочего, в новом приходе у него имелось достаточно дел, которые не терпели отлагательств. Желающих поехать вместе с ним как-то и не нашлось, так, служка из бывших крестьян, которого Анджей через несколько лет с благословением отпустил обратно. Он занимался церковью, помогал пастве с её нуждами, давал советы войту и просто жил в своё удовольствие, не вмешиваясь в дела тех, кто не был ему так или иначе близок. После двух разгромных войн Анджей верил, что ничего подобного уже не повторится, и искренне надеялся, что двадцать лет покоя — это только начало чего-то нового, лучшего. Но увы, тревога, витавшая в воздухе, как оказалось, ещё с весны, давала понять, что люди не меняются, и ничто не способно их удержать от желания убивать и завоёвывать.

      Но в делах и заботах такие мысли быстро исчезали. Анджей и рад был от них прятаться: так он чувствовал, что хоть над чем-то властен, так он не поддавался всеобщему волнению и страху. Он боялся, что может напугать этим паству, а это могло привести к новым бедам, чего Анджей совершенно не хотел. Он решил покуда не думать ни о чём и смиренно исполнять свой долг, просто ждать, будет что-то или нет. Беспокоиться раньше времени не стоило: это всё равно что заранее готовиться к Судному дню. Лович помнил одного русского царя, Ивана, тот, кажется, верил, что убивая и мучая, чистит землю, чтобы достойно вверить её Богу в предстоящий Армагеддон. Однако оный так и не настал, и кровь так или иначе оказалась пролита зазря. Анджей всегда вспоминал эту историю, когда начинал заранее думать о подобных вещах, и тут же оставлял это, понимая, что сейчас есть дела поважнее. И день бежал за днём, время текло быстро: Анджей и не заметил, как прошла неделя с того момента, как он получил тревожные вести. Это о многом говорило, и слова отца Блажея всё больше походили на слова старика, привычного ворчать.

      Да только Лович почти намеренно забывал, что это слова старика, который много видел и знал.

***

      В селе всё шло своим чередом. Начиналась пора урожая, приближался светлый праздник Успения и Вознесения Божьей Матери. Анджей осторожно стирал пыль с деревянной статуи Мадонны, рассматривал со всех сторон, думая, не надо ли её где подкрасить или покрыть лаком: ведь она была королевой торжества, ей селяне несли первые плоды своего урожая. «Будешь Ты нарядная, будешь радовать людей своим видом в этот непростой час», — думал про себя Лович. Не далее, как утром он вспомнил о словах отца Блажея, вспомнил встревоженную, пусть и сдерживающую себя пани Зелинскую, и вновь забеспокоился. Даже отвлечься на дела получилось не сразу, и Анджей по-настоящему испугался. А вдруг ксёндз Вуйцик прав? Кто же тогда защитит Польшу?

      Анджей запретил себе думать об этом и вновь принялся приводить в порядок Мадонну. Так прошло с четверть часа или около того: Лович заметил, что стрелка часов показывала без пяти двенадцать, а спустя некоторое время мимо костёла прошли войт со старшими сыновьями и прочие мужчины: они возвращались с поля на обед.

      Вдруг калитка у костёла заскрипела, отворилась, по дорожке прошелестели шаги.

      — Пан Лович, добрый день, у вас есть время? — Беата стояла на пороге и смущённо улыбалась — они уже не раз перекидывались парой слов, и Анджей во время личных бесед настоятельно просил звать его по имени или фамилии: Беата всё-таки была из привычного ему общества, и Ловичу хотелось говорить с ней хотя бы на одном языке. — Если я вас отвлекаю, я потом приду.

      — Я вас слушаю, пани Беата, добрый день. — Анджей обернулся, поднялся. — Чем я могу вам помочь?

      — Я… Я даже не знаю, с чего начать, святой отец. — Зелинская всё же обратилась к нему более привычно, покраснела ещё больше, скромно присела на край скамьи. — Вы ведь поймёте всё, что я скажу?

      — Конечно. Как же иначе? — Лович подошёл к ней, опустился рядом.

      — Тут такой вопрос, что… — Беата вздохнула. — Я почти не хожу в костёл, мы с мужем не слишком праведные люди с этой точки зрения. А здесь жизнь иная, и… Я бы хотела исповедаться. Последний раз я это делала очень и очень давно, и теперь мне нужно это вновь.

      — Хорошо, я приму вашу исповедь. — В голосе Анджея не прозвучало и тени укора. — Но могу я задать вам один вопрос?