Страсти в раю

Глава 1: Одиночество под пальмами

Воздух ударил в лицо, как влажная, нагретая шелковая простыня. Не воздух – бульон. Густой, соленый, пропитанный ароматом чего-то невиданно сладкого, гниющего и цветущего одновременно. Плюмерия, – мелькнуло в голове Иры, пока она, морщась от яркого света, выкарабкивалась из такси. Водитель, улыбаясь беззубым ртом, выгрузил ее чемодан – единственный свидетель ее прежней жизни, заляпанный грязью московских мартовских слякотей.

Бунгало №7 — «Тишина». Ирония названия обожгла. Тишина здесь была оглушительной. Не мертвой, как в ее опустевшей после Андрея квартире, а живой, пульсирующей. Шум прибоя — ровный, тяжелый вдох-выдох океана. Шелест огромных, похожих на перья пальмовых листьев. Пронзительные трели невидимых птиц. Скрип сверчков где-то в густой зелени. И над всем этим — немыслимое, давящее синевой небо.

Она зашла внутрь. Прохлада кондиционера обдала мурашками. Просторно. Минимум мебели: плетеное кресло, стол из темного дерева, огромная кровать под белоснежным балдахином из москитной сетки. И – главное – раздвижные стеклянные двери во всю стену. За ними – узкая полоска белого песка, окаймленная бирюзой океана, сливающейся на горизонте с небом. Картинка из рекламы дорогого шоколада. Рай.

Ира подошла к стеклу. Ладонь легла на прохладную поверхность. Рай был пуст. На песке — следы. Чьи-то две пары: большие, мужские, и маленькие, изящные, переплетенные. Чуть дальше — семейство с визжащим ребенком, лепившим куличики. Еще пара — он обнимал ее сзади, подбородок на ее плече, их смех долетел сюда, приглушенный стеклом, как назойливая мушка.

Ком сдавил горло. Одиночество накрыло не просто волной – цунами. Оно было физическим. Ноющей пустотой под ребрами. Ощущением, что она здесь – призрак, невидимка в самом центре этого буйства жизни и цвета. Она приехала забыть. Забыть Андрея, его холодные глаза в день расставания: «Ты просто… перегорела, Ира. Стала серой». Забыть пустой экран ноутбука, где мерцал курсор, обвиняя в творческой импотенции. Забыть саму себя – эту уставшую, потерянную версию Ирины Демьяновой.

Чемодан распахнулся с глухим стуком. Вещи — яркие платья, купленные впопыхах перед отъездом, купальники — выглядели чужеродно, как костюмы для непонятной пьесы. Она достала единственную знакомую вещь — растянутую университетскую футболку, пахнущую домом, вернее, тем, что домом было. Надела ее. Ткань была мягкой, уютной, но здесь, в этом буйстве красок, она казалась траурным саваном. Кондиционер гудел монотонно. Тикали часы на стене — громко, назойливо, отсчитывая секунды ее одиночества.

Сумерки наступили стремительно. Небо вспыхнуло фейерверком алого, оранжевого, лилового, отразившись в океане мириадами блесток. Красота была невыносимой. Она требовала зрителя. Свидетеля. Пары. А Ира была одна. Тишина бунгало стала сжимать горло.

Решение пришло пьяным и дерзким. Из мини-бара появилась бутылка местного рома — темного, пахнущего карамелью и чем-то запретным. Она налила в стакан сколотый лед, плеснула рома — щедро, не меря. Дополнила соком какого-то неведомого оранжевого фрукта. Первый глоток обжег, второй — согрел, третий — сделал мир чуть размытым по краям. Коктейль «Забвение». Собственного производства. Один. Второй. Музыка долетела откуда-то справа, со стороны главного пляжа. Барабаны. Электронные биты, смешанные с чем-то экзотическим. Смех. Аплодисменты. Жизнь. Та, что кипела за пределами ее стеклянного кокона.

«Просто посмотреть», — прошептала она себе, глядя в свое отражение в темном стекле. Глаза блестели неестественно, щеки горели. Она скинула футболку. Надела то самое платье — короткое, алого цвета, с разрезом до бедра. Тот самый вызов. Макияж — быстрые, небрежные мазки: тушь, помада в тон платью. В зеркале смотрела на нее не Ира-копирайтер, а Ира-незнакомка. Хрупкая, с тенью вызова в глазах, но внутри — дрожь.

Она вышла. Ночь обволокла ее теплом, как одеялом. Воздух был сладким и тяжелым. Шла по дорожке, освещенной фонарями в виде факелов. Пальмы отбрасывали длинные, пляшущие тени. Музыка нарастала. Свет костра, огни гирлянд. Голоса. Смех. Она подошла к краю площадки, замерла в тени огромного баньяна, его воздушные корни спускались, как занавес. Она была зрительницей в первом ряду спектакля под названием «Чужое счастье». Пары танцевали, тела сливались в едином ритме, руки скользили по загорелой коже, губы шептали что-то на ухо. Чувственность висела в воздухе, осязаемая, как влажность. Она чувствовала себя невидимкой, призраком, застрявшим между мирами. Еще глоток из пластикового стаканчика с коктейлем, который она не помнила, когда взяла. Ром ударил в голову. Было жарко. Одиночество стало острым, режущим. Она обхватила себя за плечи, готовая повернуть назад, раствориться в своей «Тишине».

И в этот момент – удар. Твердое, теплое тело врезалось в нее сбоку. Что-то ледяное и липкое обрушилось ей на плечо, грудь, бедро. Пунш. Красный, как ее платье. Как стыд, хлынувший ей в лицо.

- О, Боже! Простите! Я полный идиот!

Голос. Мужской. Низкий, с легкой хрипотцой, говорящий по-русски с почти незаметным акцентом. Ира отпрянула, отряхиваясь, чувствуя, как сладкая жидкость стекает по коже под платье. Она подняла глаза.

Он стоял перед ней, держа пустой стакан, с выражением искреннего ужаса на лице. Высокий. Темные, чуть вьющиеся волосы, сбитые на лоб. Просторная льняная рубашка нараспашку, под ней – темная майка-алкоголичка, обтягивающая торс. Шорты. Босые ноги в песке. Но не это приковало внимание. Глаза. Темные, почти черные в этом свете. В них читалось смущение, досада на себя, но… что-то еще. Глубина? Усталость? Отражение костра прыгало в них, как маленькие язычки пламени. Он смотрел на нее не как на жертву его неуклюжести, а как… как на неожиданную загадку, возникшую из ночи.

- Я… Я только что купил этот стакан, – пробормотал он, беспомощно глядя на осколки в песке. Потом его взгляд скользнул по ее залитому пуншем платью, остановился на ее лице. - Я уничтожил ваш вечер. И, кажется, платье.

В его интонации не было пошлого подхалимства. Была искренняя досада и… любопытство.