Струны пути

Глава 1. Вспышка

1.

Он запрокинул голову, взглянул на небо.

Звезды мерцали, равнодушные, далекие. И чужие – где очертания, знакомые с детства, где указывающие на север вехи?

Но он всмотрелся, узнал.

Узор созвездий изменился. Колесница вытянулась, изогнула дышло. Птица распластала крылья, Змей раскинулся, окунулся в сияющие воды небесной реки. А других и вовсе было не различить, и не поймешь теперь, где север, где юг. Звезды сместились, исказили свой ход, – сколько же времени прошло? Сотни или тысячи лет?

Он глубоко вздохнул, пробуя воздух на вкус. Сумрачные запахи зелени и хвои, – кругом чаща, нехоженая, древняя. Тень влаги – неподалеку озеро или река. Он не помнил ни леса, ни озера, но последние дни болезни были подернуты темным маревом, он мало что видел и понимал тогда.

Он повернулся, пошел обратно к гробнице. Земля под босыми ногами была сухой и теплой, молила о дождях, отзывалась на шаги. Звезды сдвинулись с места, но земля осталась прежней, помнила его.

Не могло быть иначе.

У входа в гробницу остановился, прикоснулся к стене. Он помнил пирамиду, лазоревые и зеленые ступени, бесконечную лестницу, качающиеся носилки, пение заклинателей, развевающиеся молитвенные ленты. И небо – полуденное, ослепительное. Глаза жгло, боль разрывала грудь, но он смотрел вверх, в синеву, и знал – на вершине пирамиды его похоронят, закроют в гробнице. Там его ждет сон, а во сне – исцеление или гибель.

Но здесь не было пирамиды, лишь скала, расколовшаяся, чтобы выпустить его на свободу. И три ступени, ведущие в глубину. Он помедлил мгновение и спустился, вернулся в чертог, скрывавший его все эти годы.

Здесь еще не угасла сила заклятий. Дрожала в льдистом свете кристаллов, холодила дыхание. Было тихо, но чудилось, что со всех сторон доносится его имя, беззвучно, неумолчно: Чарена, Чарена.

В глубине бронзового зеркала качнулось отражение.

Он изменился сильнее, чем звезды. Черные волосы побелели, лишь одна прядь осталась прежней. Темные глаза стали почти прозрачными, будто морская вода. Даже ресницы и брови побледнели, болезнь украла весь цвет.

Никто не узнает меня. Чарена замер, вглядываясь в отражение. Но все умерли, те, кто меня знал.

Слишком долгий срок – даже небо иное. Но он жив, а значит жива и империя.

Но что с ней было, пока его скрывала гробница? Спала ли империя вместе с ним или крепла, росла и сражалась? Кто правил после него? Или никто не осмелился занять его трон, не решился надеть тяжелые браслеты и медальоны? Может быть, в страхе перед проклятьем и болезнью знаки власти замуровали здесь?

Чарена огляделся, ища их.

С каждым мгновением чертог казался все тесней. Воздух наливался затхлостью, свет кристаллов то затухал, то разгорался, волшебство таяло. Молитвенные ленты, висевшие под потолком, одна за одной провисали, с шуршанием падали на каменное ложе. Еще немного – и рассыпятся на нити.

Пора уходить, пока все здесь не превратилось в пыль.

Возле зеркала он заметил сверток, придавленный тускнеющим кристаллом. Наклонился, осторожно взял – был почти уверен, что сейчас ткань распадется в руках. Но она оказалась прочной, прохладной и скользкой. Широкие штаны и рубаха, сине-зеленый переливающийся шелк, узор по краю рукавов, вышитый пояс. Облачение императора.

Чарена оделся и в последний раз окинул взглядом гробницу, но не увидел ни браслетов, ни медальонов. Значит, они там, где и должны быть – в сердце империи, в столице. И его путь лежит туда.

Снаружи донесся шелест шагов, знакомая звериная поступь. Едва веря, Чарена поднялся по ступеням, вынырнул из тесной духоты в теплую ночь. И замер – перед ним стоял волк. Смотрел внимательно, глаза отливали желтым, густая шерсть серебрилась в звездном свете. Время словно застыло, – всего на миг, – а потом волк принюхался, подбежал, ткнулся носом в протянутую ладонь.

Чарена наклонился, коснулся его головы. Рука утонула в белой шерсти.

– Кьони, – тихо проговорил Чарена, – я думал, вы все умерли.

С ранних лет, сколько он себя помнил, белые волки, кьони, следовали за ним. Приходили без зова, приветствовали как вожака и друга, исчезали и возвращались. В годы процветания империи сбегались в столицу, лунными тенями проносились по садам и верандам дворца. А потом, – когда болезнь пожирала Чарену, отравляя небо и землю, – выли и умирали на ступенях широкой лестницы, на пороге его дома и в тронном зале. Казалось, все они погибли, все до единого, и в мире не осталось больше ни одного белого волка.

Но вот кьони – как и прежде, рядом.

И как прежде в глубине земли переливались незримые жилы. Сила, кровь мира неслась по ним, билась в такт с ударами сердца, таящегося в недрах. Пути, дороги земли. Чарена закрыл глаза, прислушиваясь к ним.

И только теперь понял, что все еще слаб. Он различал лишь сияющие тени потоков, звенящий отголосок волшебства. Их отсветы пронзали воздух, тянулись на юг и восток.

Глава 2. Бдение

1.

Дни тянулись медленно, время стало ленивой, неспешной рекой.

Он просыпался на рассвете, но до прихода ночи не должен был выходить из дома. Уже знал каждую комнату, каждую половицу; запомнил, сколько ступеней на лестнице, ведущей в подпол, и сколько соцветий чертополоха в венке над дверью.

Много раз хотел переступить порог при свете дня, но вспоминал испуганный голос Мари. «Сейчас нельзя, нельзя, – повторяла она и хватала Чарену за плечо, толкала обратно в дом. – Нельзя».

Это слово он выучил одним из первых.

Мари была добра к нему. Ничего о нем не зная, пустила к себе и теперь делила с ним кров и пищу, а по ночам дарила любовь. Мари совсем не походила на женщин, которых он встречал до болезни: высокая, волосы острижены коротко, загорелое лицо осыпано веснушками. Мягкие линии скул, глаза серые, как пасмурное небо, – Чарена не мог понять, из какого она народа. Да, совсем не такая, как женщины в его родной деревни, совсем не такая, как девушки в столице. Только взгляд порой становился знакомым, страх и жалость вперемешку. В последние недели болезни Чарена часто ловил такие взгляды.

Но болезнь ушла. И с каждым днем все проще было не думать о душащей лихорадке, о боли, вгрызающейся в тело, о запахе шалфея и о шелковых простынях, скомканных, мокрых от пота. О волках, воющих у подножия лестницы, и о луне, восходящей над галереей дворца.

Да, днем было просто забыть о болезни. Но ночь порой взрывалась кошмарами, и Чарена просыпался оглушенным. Не в силах шевельнуться, лежал рядом со спящей Мари, смотрел в темноту и как наяву видел искаженное от ярости лицо черноволосой рабыни, слышал ее крики: «Ты заслужил это, Чарена! Всю эту боль, все мучения, ты заслужил их! Луна прокляла тебя!»

Луна совсем не изменилась.

Когда темнело, Чарена выходил на крыльцо и смотрел в небо, привыкал к новым очертаниям созвездий. И сейчас сидел на ступенях, следил, как наливается чернотой высь над кромкой леса, а лунный серп становится все ярче. Незапертая калитка постанывала от порывов ветра, шелестела листва в саду, и сквозь нее пробивался дальний свет фонаря.

Там, за забором – улица, а вдоль нее дома: одни обветшали, другие и вовсе заколочены, брошены. Еще дальше – широкая дорога, где изредка с гудением проносятся самоходные повозки-машины. Мари несколько раз водила его туда после захода солнца, показывала сторожку возле тракта, навес и огромные бочки с горючей смесью. «Бензин», – объясняла Мари, и Чарена повторял про себя новое слово, пытался запомнить. Садился на скамейку в тени и смотрел, как Мари или Кени кормят подъехавшую машину бензином. От чанов и шлангов тянулся странный, пьянящий запах, и хотелось оставить тихий приют. Встать и отправиться на восток, шагать, слушая, как бьется в глубине земли мерцающий путь. Зовет в столицу.

Но слишком многое оставалось тайной. Даже разговаривать на новом языке Чарена еще не мог по-настоящему, лишь объяснялся кое-как, теряя и коверкая слова.

Или все же пора?

– Рени! – позвала Мари из глубины дома.

Что сталось с людьми, почему они стали носить бессмысленные имена и не пытаются найти настоящие? Его собственное имя – Чарена – больше не принадлежало лишь ему. Теперь так звались многие, словно и не имя вовсе, а прозвище, обычное, частое, как подорожник вдоль троп. И будто мало этого, – люди не желали произносить имена целиком, сжимали их, обрубали до пары слогов. Все это удивляло больше, чем новый язык и причудливые механизмы.

Как может человек следовать судьбе, если не знает даже своего подлинного имени?

*

Дорога позвала, когда ему сравнялось двенадцать лет.

Родной дом стал тесным, весенний воздух будоражил кровь, и хотелось бежать, – вдоль реки, вниз по склону холма. Мчаться наперегонки с кьони, потеряться в волнах цветущей степи.

– Прежде, чем отправишься в путь, – сказала Карионна, – пройди обряд. Без имени ты ребенок, Кьоники. Не сможешь отыскать дорогу.

Кьоники, Волчонок – таким было его детское прозвище. «Кьони всегда к тебе приходили, – говорила Карионна. – Появлялись, еще когда ты лежал в колыбели, бродили за оградой. Твой отец выходил, прогонял их, но они возвращались».

Родителей Кьоники не помнил. Знал о них лишь по рассказам, похожим на обрывки легенд.

Прежде деревня стояла на пологом берегу, а дом Карионны был в стороне, ютился на крутом обрыве над водой. Маредж, дочь Карионны, пошла стирать на реку и увидела лодку, плывущую вниз по течению. Гребца звали Тейрит, он сошел на берег, построил дом для Маредж и взял ее в жены. У них родился сын, посмотреть на которого сбегались белые волки. Но счастье было недолгим. Дух реки разгневался, случился небывалый разлив, страшное половодье, много людей погибло. Воды унесли и Тейрита, и Маредж, но их сын уцелел – гостил у своей бабки, Карионны. Река не добралась до дома над обрывом.

Кьоники знал, что часть уцелевших винит его и Карионну, но чем они могли прогневать духа реки? Другие говорили: «Родился в счастливый день, вот и повезло». Но все они не спешили заговаривать с Кьоники, когда тот заглядывал в деревню. Боялись Ки-Ронга.

Глава 3. Дорога

1.

Быстро, так быстро, быстрее ветра!

Чарена засмеялся, крепче схватился за поручни. Вечерняя степь качалась, проносилась мимо, – марево трав, волны холмов. Колеса грохотали, сердце спешило за ними, а каждый вдох обжигал запахом металла и гари, вкусом опасности и безрассудства. Темная полоса леса истончилась, превратилась в тень над горизонтом. Скоро исчезнет совсем, останется лишь бескрайний простор и рельсы, бегущие вдаль, горящие в отблесках заката.

Под рельсами и шпалами, в толще земли билась поющая жила. Скрежет металла не заглушал ее, чадящий дым не скрывал, она мчалась туда, где сходятся все пути. К сердцу империи, в столицу.

Если бы так ехать и ехать, не останавливаться! Путь длинной в много недель сократить до нескольких дней, спрыгнуть с поезда у западных ворот и взглянуть на свой город. Наконец-то увидеть высокие крепостные стены, лазоревые крыши дворца, флаги, бьющиеся на ветру. Услышать перекличку стражи, гул толпы, трубы заклинателей. Пройти по шумным улицам, вернуться, вернуться домой.

Нет.

Чарена зажмурился, мотнул головой, отгоняя наваждение. Той столицы больше нет, и кто знает, что за город вырос на ее месте. И доехать до нее не получится – на рассвете поезд остановится, и нужно будет сойти. Мари объяснила это. Вручила билет – листок-подорожную с тусклыми надписями и цифрами, – и отвернулась, стараясь не встречаться взглядом. Будто боялась, что Чарена рассердится. Но на что сердиться? Он был рад отправиться в путь и благодарен за помощь. Сказал об этом, – но Мари не ответила, не подняла глаз. «Тебе в этот вагон, в последний – проговорила она, когда раздался протяжный гудок. – Удачи». Чарена взобрался по сетчатым ступеням, показал билет одетому в серое смотрителю и оказался в огромной крытой повозке.

Там было душно, люди сидели и лежали на деревянных скамьях, в проходах громоздились тюки и коробки, под потолком зудели и мигали белые лампы. Вновь раздался гудок, пол тяжело качнулся, застонали невидимые поршни, и поезд тронулся.

Чарена нашел место, сел у окна. Смотрел в мутное стекло, слушал стук колес, но вскоре духота стала невыносимой. Вагон теперь казался тесным, голоса сливались в неразборчивый шум, гудели, словно пчелиный рой. Чарена поднялся, пробрался меж вещей и скамеек, бездумно потянул на себя ручку двери.

И теперь стоял на задней приступке вагона, а ветер вокруг звенел от скорости, трепал волосы, заставлял забыть обо всем.

Но забывать нельзя. Ведь путь едва начался, и впереди, как когда-то – лишь неизвестность.

*

С того дня, как он нашел свое имя, зов дорог стал оглушительным, нестерпимым. Беспокойство владело и Ки-Ронгом: он кружил по двору, нырял в поля, возвращался и блуждал над рекой, искал запахи дальних земель. Когда Чарена смотрел на него, жажда странствий разгоралась, царапала сердце.

«Иди, – сказала Карионна. – Не медли из-за меня». Знала, как трудно Чарене расстаться с ней, оставить одну в пустом доме, без родных и друзей. Ее волосы тогда еще не побелели, седина лишь начала пробиваться, серебрилась тонкими нитями. Карионна не горбилась, не жаловалась на недуги и возраст, но, казалось, постарела за несколько дней больше, чем за прошедшие годы. Словно Чарена, став взрослым, забрал последние капли ее молодости. «Иди», – повторила Карионна, и он отправился в путь, вместе с Ки-Ронгом.

Чарена не знал, куда идет. Незримые реки, сияющие жилы земли вели его, схлестывались и разбегались, молили о чем-то, искали. Он слушал их и нигде не задерживался надолго.

Проходил через деревни, зажиточные и бедные. Видел амбары, ломящиеся от зерна, видел голодных детей и тощий скот. Пути своенравно вихрились, одаривали одни поля, иссушали другие, и сколько ни взывай, сколько ни тянись к волшебным потокам, надолго ничего не изменить.

Порой дорога приводила к городам, обнесенным стеной, окопанным рвами. Каждый город стоял на звенящей путанице путей, каждый был сердцем своей страны. Множество стран, торгующих меж собой, враждующих друг с другом, льющих кровь. Один из городов встретил Чарену горелым частоколом, смрадом и болью поражения. В другом прямо у ворот их с Ки-Ронгом задержали стражники и заклинатели и отвели к князю, владыке страны.

Чарена провел у него несколько лун, прикасался к жилам земли, черпал их силу, творил волшебство. «Заклинатель без заклинаний», – так о нем говорили. Князь готов был навсегда оставить его в своем замке, дать место среди людей благородной крови, но дорога звала. Пути не останавливались, текли, искали что-то, и Чарена искал вместе с ними.

Два года он блуждал по земле, шел из города в город, из страны в страну. Ночевал в богатых домах и под открытым небом, среди людей и среди белых волков. Слушал несмолкающие голоса дорог, пытался найти разгадку: чего они хотят? Как сделать так, чтобы мир стал спокойным и ясным, чтобы люди не грызлись за клочки земли, а та не мстила им неурожаем и мором? Как сделать так, чтобы пути сияли ярче, не терялись, не тускнели, питали друг друга свой силой?

И на исходе второго года нашел ответ.

Кругом была нехоженая, дикая степь: лунные волны ковыля, сон-трава, желтая россыпь горицвета. И маки – будто брызги крови. Ни тропинки, ни следа, лишь шелестящие травы по пояс, – Чарена шел, раздвигая стебли руками. Рядом бежал Ки-Ронг, а поодаль мелькали другие кьони. Целая стая волков кружила рядом, то молча, то перекликаясь в сгущающихся сумерках.

Глава 4. Монастырь

1.

Солнце поднялось высоко, перевалило за полдень, а они все шли мимо сосен и можжевельника. Растрескавшаяся дорога ползла в гору, нависала над склоном и снова ныряла в чащу. Ветер стих, воздух стал неподвижным и жарким, – словно вернулось лето. Провожатая не торопилась, но и не медлила, поднималась размеренно, ровно. Чарена шагал следом, смотрел на ее прямую спину, на голову, скрытую бесцветным платком.

Лишь один раз, – когда их обогнала машина, гремящая, словно короб жестянщика, – провожатая обернулась и сказала:

– Уже скоро, мы почти пришли.

Неужели и правда остались места, где о нем помнят, ждут?

Среди валунов показалась тропа, повела вверх. Чарена теперь смотрел под ноги, ступал осторожно. Скрипел скользкий рыжий песок, обнажал камешки, отполированные дождями и ветром. Ящерица грелась на солнце, но метнулась в сторону, едва на нее упала тень путников. А муравьи не заметили людей, темным потоком ползли по тропе. Чарена осторожно перешагнул их дорожку и, вслушиваясь, стал взбираться дальше.

Путь нитью бежал в толще земли. Звенел родниковой водой, еле слышной печальной песней. Чарена коснулся груди, пытаясь различить истоки этой нити в сердце, – но нет, он был слишком слаб еще, слишком далеко от столицы.

– Вот и монастырь, – сказала провожатая.

Чарена остановился, запрокинул голову.

К небу тянулась стена, – темная, увитая плющом, иссеченная узкими окнами. Был ли этот дом вырублен в скале или вмурован в склоны горы? Уже не различить, такой он старый. Над простой дощатой дверью висел колокольчик, а выше виднелись следы лазурной краски. Чарена вгляделся, едва веря. Правда или чудится? Но нет, нельзя ошибиться, – это знак империи, веер лучей, бьющих сквозь замкнутый круг.

Чарена вскинул руку и начертил этот знак в воздухе, как делал столько раз в тронном зале и на высоких ступенях перед собравшейся толпой.

Провожатая улыбнулась, повторила его жест, произнесла еле слышные, непонятные слова, – заклинание или молитву? – и дернула за витой шнур. Колокольчик отозвался звоном, и дверь отворилась.

На крыльцо вышла привратница, невзрачная, в сером платье, иссушенная то ли временем, то ли болезнью. Несколько быстрых фраз, – вновь мелькнуло незнакомое слово «паломник», – и Чарену впустили, разрешили переступить порог.

Внутри было светло. Лучи падали из высоких окон, золотили стены и перила уходящей ввысь лестницы. Но и внизу не нашлось места сумраку: по углам горели светильники, гнали тени прочь. Ровный желтый свет. Чарена знал, что под бумажными абажурами скрыты стеклянные колбы, а в них дрожат раскаленные нити, обузданная сила молний. В воздухе сквозил дым можжевельника и запах других, незнакомых воскурений. Из-за стены доносились голоса, – высокие, чистые, они взлетали и падали, сплетались в причудливый напев.

Чарена вслушался, и понимание кольнуло, заставило на миг закрыть глаза. Это дом, где женщины живут без мужчин. Вот что такое монастырь.

Как в Айоре, в святилище на лунном берегу, где пили кровь и гадали, разрезая жертву на алтаре. Где не желали признать власть императора.

– Нам наверх, – сказала провожатая, и Чарена вновь пошел за ней следом.

Ступени тихо скрипели, ладонь скользила по полированным перилам. То здесь, то там на стенах виднелись знаки империи и неразборчивые, полустертые надписи. В проемах окон стояли высокие вазы с засушенными цветами и было так чисто, ни соринки, ни упавшего лепестка. Сколько ни вслушивайся – не различишь треск ритуального огня, не почувствуешь запах смерти.

Совсем иное место.

И все же это был дом женщин, их безраздельное владение. В этих стенах мужчина мог быть только гостем.

Провожатая жестом велела ждать, а сама шагнула в каменную нишу возле лестницы и скрылась за дверью.

Чарена прислонился к стене, провел рукой по шершавой краске. Скала под ней или каменные глыбы, обожженные кирпичи или источенные временем бревна? По ту сторону двери шуршали женские голоса, едва слышные, не разобрать ни слова. Доносившееся снизу пение – и то казалось громче. Под сводом ниши горела лампа, абажур обуглился по краям, от этого свет ложился пятнами.

Если и правда сохранилась память о первых днях империи, то почему только здесь, в доме женщин?

Дверь скрипнула, провожатая выглянула, позвала:

– Входите.

Сперва он увидел только книги. Они громоздились на полках, в шкафах, подпиравших стены, и стопками лежали на подоконнике и на огромном темном столе. Но даже здесь воздух был чистым, без пыли, без запаха старой кожи и иссохшегося клея. Лишь привкус можжевельника, как всюду в этом доме.

На миг померещился аромат шалфея, что гонит болезни, и дым зверобоя, которого боятся злые духи. Почудилось – сейчас чьи-то руки протянут чашу, полную обжигающего отвара. Под звуки молитв кто-то станет упрашивать: «Пей», но нет смысла пить, травами не победить болезнь, лишь время может сжечь ее, лишь беспробудный сон.