Судьба по договоренности

Глава 1

Глава 1. Инесса
— Папа… нет… прошу тебя. — голос сорвался на хрип, будто я проглотила наждачную бумагу. — Не отдавай меня ему. Не отдавай меня замуж за этого… зверя. Отец, умоляю.
Слова упали на ковёр в гостиной, как капли воды на раскалённый камень — шипнули и исчезли. В доме пахло крепким чаем, горелым сахаром и чем-то ещё: пылью старых стен, сухими травами, что мать развешивала в кладовке, чтобы «не цеплялась дурная болезнь».
Отец стоял у окна. Снаружи — зимняя, пустая улица: серый забор, голые ветви абрикоса, узкая дорога, по которой редко проезжали машины. Дом наш был словно крепость: высокий забор, железные ворота, двор, где каждому шагу назначена цена — женскому шагу особенно.
Отец медленно повернулся. На лице — не гнев даже, а камень: тяжёлый, привычный, выработанный годами. Он смотрел так, будто я не дочь, а ошибка в счёте.
— Ты много говоришь, Инесса, — произнёс он негромко. И это было хуже крика.
Я шагнула к нему, сжимая в пальцах край своего платка. Не платок даже — тонкая вуаль, которую я иногда накидывала, когда выходила во двор. Я не носила хиджаб постоянно — и это было отдельным поводом для вечных упрёков.
— Я хочу учиться, — сказала я быстрее, пока дыхание не оборвалось. — Я поступлю. Я уже подала документы. Папа, я… я буду работать, я буду помогать вам, маме… Я не хочу—
Его рука поднялась так быстро, что я даже не успела закрыть лицо.
Пощёчина ударила в щёку огнём. Голова дёрнулась, во рту появился металлический вкус. Я пошатнулась, но удержалась — не от силы, а от страха упасть: упадёшь — он решит, что победил.
— Ты будешь там, где я сказал, — отрезал отец. — В доме мужа. А твоя учёба… — он усмехнулся, и этот звук был как нож по стеклу. — Учёба не кормит женщину. Женщину кормит муж. И честь семьи.
Я прижала ладонь к щеке, чувствуя, как кожа наливается жаром.
— Честь? — прошептала я. — А разве честь — продавать дочь?
Слова вырвались сами. Я не хотела. Не здесь. Не сейчас. Но в груди уже стоял ком: страх, обида и что-то горькое, давнее, что копилось годами. В детстве я думала, что отец суров, потому что «так надо». Потом поняла: ему просто удобно, когда я молчу.
Отец шагнул ко мне вплотную. От него пахло табаком и холодом улицы.
— Ты хочешь спорить? — тихо спросил он. — Ты хочешь, чтобы люди услышали, как ты говоришь?
Слово «люди» прозвучало как приговор. Здесь «люди» — это соседи, родственники, знакомые знакомых. «Люди» — это сплетни, которые уничтожают быстрее огня. «Люди» — это то, перед чем в нашем дворе кланяются чаще, чем перед Богом.
— Я не спорю… — выдавила я. — Я прошу.
Отец схватил меня за волосы. Боль ударила в голову, в глаза. Он наклонил меня, заставляя смотреть снизу вверх.
— Ты выйдешь за него замуж. — Его голос стал громче, и из соседней комнаты послышался шорох: кто-то прислушивался. — Он будет твоим мужем. Ты принесёшь ему наследника. Ты меня поняла?
— Папа… — я захлебнулась слезами. — Я не знаю его. Я видела его два раза. Он—
— Замолчи!
Он толкнул меня так, что я упала на ковёр, ударившись локтем. На секунду перед глазами поплыла чёрная пыль, будто кто-то тряхнул старое одеяло.
Из дверного проёма показался брат — Аслан. Высокий, с теми же тёмными глазами, что у отца, но взгляд — другой: у отца камень, у брата — злая молодая сталь. На нём была домашняя одежда, но ворот рубашки застёгнут под горло, как будто даже дома он играет в хозяина жизни.
Он посмотрел на меня и… плюнул в сторону.
— Прекрати, Инесса. — Голос у него был резкий, как удар ремнём. — Ты не имеешь права на учебу.
— Я не прошу у вас “права”, — всхлипнула я. — Я прошу у вас человечности.
Он рассмеялся — коротко и неприятно.
— Слова из книжек, да? — Аслан подошёл к столу, где лежали мои тетради, учебники, толстая папка с документами. — Твои “мечты”.
И прежде чем я успела подняться, он сгреб всё в охапку и швырнул на пол. Бумаги разлетелись, как испуганные птицы. В углу упала фотография: я в школьной форме, диплом на олимпиаде. Мама тогда улыбалась — тайно, чтобы отец не заметил.
— Не трогай! — я рванулась к книгам.
Отец перехватил меня за руку и швырнул обратно.
— Сиди! — приказал он.
Аслан достал из кармана зажигалку — у него всегда была эта привычка, как знак взрослости. Щёлкнул. Пламя загорелось маленьким языком.
— Нет… — прошептала я, и от этого “нет” внутри что-то оборвалось.
Он поднёс огонь к бумаге.
Сначала загорелся угол тетради. Потом листы. Потом обложка книги, которую я читала ночами под одеялом — чтобы отец не увидел свет. Пламя быстро побежало по страницам, пожирая слова, формулы, мысли, моё маленькое “будущее”.
Запах горелой бумаги смешался с запахом чая. Как будто дом сам смеялся надо мной: «вот твоя жизнь — кипящий чай и пепел».
Мама стояла в дверях. Она не заходила дальше, будто у порога стояла невидимая граница — та, что отделяет женщину от права вмешаться. Глаза у неё были красные, вокруг — синеватые следы старых ударов, которые она всегда прикрывала шарфом и улыбкой.
— Аслан, хватит… — еле слышно сказала она.
Он даже не повернулся.
Отец резко дёрнул плечом:
— Ты молчи. Не учи меня, что делать в моём доме.
Мама опустила голову. Я ненавидела этот момент: когда она опускала голову — как будто соглашалась. Но я знала: это не согласие. Это выживание.
Отец схватил меня за локоть, поднял, почти вынес во двор. Я спотыкалась, ноги подкашивались. Он открыл ворота и вытолкнул меня наружу — на холод, на землю, на мерзлую грязь у обочины.
— Чтоб соседи видели? — прошептала я, не веря. — Ты хочешь..
— Пусть видят, — отрезал он. — Пусть знают, что у меня в доме порядок.
Я упала на колени. Земля была холодной и мокрой. Ворота захлопнулись за моей спиной, будто меня вычеркнули из семьи.
Я слышала из-за ворот — треск огня. Мои книги горели. Моя мечта — вместе с ними.
Я рыдала, глотая воздух, как рыба на берегу. Две недели. Всего две недели — и я стану женой Мурада Умарова.
Когда мне было пятнадцать, я думала: у меня три года, чтобы что-то изменить. Чтобы закончить школу, поступить, уехать, спрятаться в городе среди людей, где никто не знает моего имени и моего рода. Я строила планы, как дом из тонких спичек. Но спички всегда ломаются, если на них наступит мужская нога.
Я знала о Мураде мало — и достаточно.
Его фамилия звучала в нашем районе, как слово “закон”. Его боялись. Его уважали. К нему обращались шёпотом: «Умаров». Говорили, у него дом как крепость, и женщины там как тени. Говорили, у него строгий порядок, и ни одна сестра без его разрешения не выходит на улицу. Говорили многое — и в каждом «говорили» была одна и та же мысль: не спорь.
Я никогда не хотела стать женой такого человека.
За воротами скрипнули шаги. Брат вышел, присел на корточки передо мной — так близко, что я почувствовала запах его одеколона и дыма.
— Я бы побил тебя сейчас за то, что ты рыдаешь, — сказал он спокойно, словно обсуждая погоду. — Но завтра у тебя никах. Не буду портить твоё лицо, дорогая сестра.
Я подняла глаза — и увидела, как он наслаждается моей беспомощностью. В этом было что-то мерзкое, липкое, как грязь на руках.
— Ты же мой брат… — прошептала я.
Он пожал плечами.
— Ты — проблема. А я — мужчина. — Он выпрямился. — Запомни: мужчинам не нужны “мечты” женщин. Им нужны послушные жёны.
И ушёл.
Через минуту ворота снова скрипнули. Мама выбежала ко мне, не оглядываясь. Она присела рядом, укрывая меня своим старым платком, будто могла накрыть им весь мир.
— Джаным… — она прижала меня к себе. Её руки дрожали. — Не плачь. Прошу. Не плачь.
Но чем больше она говорила “не плачь”, тем сильнее я рыдала.
— Мама… я не хочу… — я цеплялась за неё, как ребёнок. — Не хочу выходить за него. Сделай что-нибудь. Умоляю.
Мама закрыла глаза. В уголках морщин блеснули слёзы.
— Инесса… ты же знаешь своего отца. И брата. — тихо сказала она. — Они не разорвут этот брак.
— Значит, меня просто… — я задыхалась. — Меня просто продают?
Мама не ответила сразу. Молчание было хуже слов.
— Они взяли деньги? — спросила я, и внутри всё похолодело.
Она дрогнула, но кивнула. Едва заметно.
Я рассмеялась — глухо, больно, как смеются люди, которым уже нечего терять.
— За сколько? — шепотом. — За сколько меня отдали?
— Не говори так… — мама попыталась закрыть мне рот ладонью. — Не говори…
Я убрала её руку.
— За сколько, мама?
Она посмотрела в сторону ворот — будто боялась, что даже стены услышат.
— За долг… — выдохнула она. — Отец задолжал. И… Мурад помог. — Она сглотнула. — А взамен… попросили тебя.
У меня потемнело в глазах.
— Он… “попросил”? — голос дрожал. — Как будто я вещь.
Мама заплакала сильнее.
— Я просила твоего отца остановиться, — прошептала она. — Я говорила: “Она ещё ребёнок”. Он сказал: “Она женщина, как только у неё началась кровь. Всё.”
Я застыла.
Потом медленно подняла на мать глаза и увидела синяки — не свежие, но глубокие. Сколько раз я делала вид, что не замечаю? Сколько раз она улыбалась мне через боль, чтобы я не боялась?
— Как ты останешься без меня… — прошептала я.
Мама провела пальцами по моим волосам — так нежно, будто извинялась за весь мир.
— Я справлюсь, джаным, — сказала она, но в голосе не было уверенности. — Ты… ты должна выжить там.
Слово “выжить” было страшнее всего. Не “жить”. Не “быть счастливой”. Выжить.
Я посмотрела на небо. Тучи расходились, и между ними проступали звезды — холодные, равнодушные. Где-то вдалеке лаяла собака. В этом лае было больше свободы, чем во всей моей жизни.
— Мама… — я сжала её руку. — А если я сбегу?
Мама вздрогнула.
— Инесса… — она схватила меня за плечи. — Не говори так. Тебя найдут.
— Пусть. — я выдохнула. — Но я не смогу…
Мама посмотрела мне в глаза долго, тяжело. И вдруг шёпотом, так тихо, что я едва разобрала:
— Если ты скажешь это снова… я не смогу сделать вид, что не слышала.
Я замерла.
Это было не “нет”. Это было “я боюсь”. Это было “может быть”.
— Значит, есть шанс? — прошептала я.
Мама отвернулась, будто боялась собственного ответа.
— В доме Умарова есть женщина, — сказала она наконец. — Её зовут Саида. Говорят… она там давно, но она не родня. Она… как управляющая. Строгая. Но иногда помогает девочкам.
— Откуда ты знаешь?
— Женщины на рынке шепчутся, — горько улыбнулась мама. — Мы слышим больше, чем мужчины думают.
Я почувствовала, как внутри впервые за вечер появляется тонкая нитка — не надежды даже, а упрямства.
— Если я попаду туда… — сказала я медленно. — Я найду Саиду.
Мама кивнула, но глаза её снова наполнились слезами.
— Только молчи при них, — прошептала она. — Ради Бога, молчи. Они сломают тебя ещё до свадьбы.
Я поднялась с колен, пошатываясь. За воротами уже стих треск огня — значит, книги сгорели.
У меня остались не книги.
У меня осталась память. Упрямство. И страх.
Но иногда страх — это тоже сила. Он заставляет искать выход.
В этот момент дверь дома открылась. На пороге появился отец, и голос его разрезал ночь:
— Инесса! Домой.
Я посмотрела на мать. Она быстро вытерла слёзы и опустила глаза.
— Идём, — сказала она почти беззвучно. — Идём, джаным.
Я сделала шаг к воротам, и вдруг в голове вспыхнула мысль — странная, как искра в темноте:
Если Мурад не настолько страшен, почему отец боится отказать ему?
Не просто “хочет выгодно выдать”. Боится. Это я почувствовала.
А значит, у Мурада есть то, что держит всех за горло.
И если я узнаю что — возможно, у меня появится хоть какая-то защита.

Глава 2

Глава 2. Мурад
Я сидел в кресле у окна и смотрел, как Амина переминается с ноги на ногу посреди гостиной. Она пыталась держать спину ровно, но руки выдавали её — пальцы теребили край рукава, плечи подрагивали. В доме было тихо, слишком тихо: даже телевизор выключен, даже женщины на кухне притихли, будто воздух боялись потревожить.
Тишина в моём доме — это порядок. А порядок нарушать нельзя.
Я поднялся медленно. Так, чтобы все успели понять: терпение закончилось.
— Я у тебя спрашиваю, Амина: где ты была? — голос у меня не сорвался в крик, он был низким, холодным. Но от такого голоса люди обычно начинают оправдываться ещё до того, как я заканчиваю вопрос.
Амина вздрогнула, будто я ударил её словом. Она опустила глаза.
— Я… я…
— Ты что, забыла как говорить ? — перебил я. — Или решила, что я буду тебя уговаривать?
Она сглотнула.
— Я вышла… на минуту.
— На минуту. — я повторил и усмехнулся. — На минуту куда? Во двор? К воротам? К соседям? К мужикам на улице?
При последнем слове мать тихо втянула воздух. Я краем глаза видел, как напряглись все в комнате.
В гостиной сидели отец, мать, Заира — вторая жена отца, и Нурана, старшая из сестёр. Даже двоюродная тётка, которая приехала «помочь с подготовкой», сидела, как мышь, и не смела поднять глаз.
Амина дрожала сильнее.
— Нет, брат, я… я не
Я резко шагнул к ней, и она отступила, упёршись спиной в стену.
— Не что? — я наклонился чуть ближе. — Думала, если ты девчонка, у тебя есть право делать что хочешь?
Я сам себя считал строгим братом. Даже самым строгим. Но я никогда не поднимал руки на женщин — для меня это табу. Женщин ломают не кулаками. Женщин ломают тем, что они начинают бояться даже собственных мыслей. Это чище. Тише. Надёжнее.
— Ты мне ответишь или нет?! — на этот раз я повысил голос, чтобы звук ударил о стены и вернулся эхом.
Амина вздрогнула, и слёзы выступили на глазах, но она всё равно попыталась говорить:
— Прости, брат… я… я не хотела…
— Я не спрашивал, чего ты хотела. Я спросил — где ты была.
Мать поднялась со своего места слишком быстро, будто боялась, что Амина сейчас скажет что-то лишнее.
— Мурад, — тихо сказала она. — Я её попросила. Ей стало душно. Она вышла освежиться.
Я медленно повернул голову к матери. В её голосе была попытка защитить, но глаза просили меня остановиться. Мать давно научилась: не спорить, а умолять взглядом.
— Вы у меня разрешения спросили, прежде чем её отправить? — я смотрел на мать, но говорил так, чтобы слышали все.
— Она… она рядом была… — мать сглотнула.
— Рядом — это не ответ. — я резко бросил. — Здесь никто не «рядом». Здесь каждый шаг — под контролем.
Заира — та ещё гадюка — шевельнулась, словно хотела вставить слово, но я только посмотрел на неё, и она тут же опустила глаза в пол.
— Амина, — я снова обратился к сестре. — Смотри на меня.
Она подняла взгляд. Глаза мокрые, испуганные.
— Ещё раз выйдешь без моего ведома — я закрою тебя в комнате и ключ оставлю у себя. Поняла?
Она быстро закивала, как ребёнок.
— Поняла, брат.
— Громче.
— Поняла, брат.
— Ещё раз.
— Поняла! — сорвалось у неё, и слёзы покатились.
Я выпрямился.
— Вот и хорошо. Иди к себе. Умойся. Приведи лицо в порядок. И чтобы я больше не видел истерик.
Амина выбежала из гостиной, стараясь не смотреть ни на кого. Когда дверь закрылась, в комнате стало ещё тише.
Отец кашлянул, будто хотел разрядить воздух.
— Мурад… она же не специально. — сказал он осторожно. — Не будь так строг.
Я повернулся к нему.
Джамал Умаров. Мой отец. В городе его называют добрым человеком, «правильным», «справедливым». Он умеет улыбаться так, что люди верят, будто он святой. И это работает. Но дома улыбка исчезает. Дома остаётся усталость и привычка, что всё решают мужчины.
— Отец, — сказал я холодно. — Ты хочешь, чтобы её завтра обсуждали на рынке? Ты хочешь, чтобы кто-то сказал: «У Умарова девушки гуляют, где хотят»?
Отец помолчал. Он всегда молчит, когда понимает, что я прав по их правилам.
— Нет, — выдохнул он.
— Тогда не учи меня, как держать дом, — отрезал я.
Я прошёлся по комнате, не спеша. Этот дом строили не для тепла. Этот дом строили для власти. В каждом углу здесь есть место моему слову.
Мой взгляд упал на Нурану. Она сидела чуть в стороне, и пальцы её нервно поправляли платок. Она не хотела его носить. Я это знал. Но при мне носили все — потому что знали: мне достаточно одного взгляда, чтобы в доме наступила такая тишина, что слышно, как дышат стены.
— Нурана, — сказал я.
Она вздрогнула и подняла голову.
— Да, брат.
— Сегодня к тебе придут свататься. — произнёс я так буднично, будто говорил о погоде. — Подготовьтесь.
Глаза Нураны расширились.
— Сегодня?.. Но… мне никто не сказал.
— Потому что никто не обязан тебе говорить. — я подошёл ближе. — Тебе двадцать два. Тебе уже поздно сидеть в моём доме и думать, что ты хозяйка своей жизни.
Она открыла рот, будто хотела возразить, но тут же закрыла. Умная девочка. Уже знает цену словам.
— Кто… кто сватается? — всё-таки спросила она тихо.
Я улыбнулся — не тепло, а как предупреждение.
— Тот, кто будет держать тебя так же, как я. И это в твоих интересах.
Нурана побледнела.
Заира тут же подскочила, как будто ждала момента показать, что она «исполняет».
— Конечно, Мурад. — сладко сказала она. — Я всё сделаю. Мы подготовим девочку как положено.
Я посмотрел на Заиру, и в её улыбке мелькнуло что-то похожее на страх. Ей не нравилось, когда Нуране плохо.
— Не “девочку”, Заира. — сказал я резко. — Жену. Если сорвёшь мне сватовство — отвечать будешь ты. Поняла?
Заира сглотнула и быстро кивнула.
— Поняла.
— Забери её, — приказал я. — И объясни ей правила. Без слёз. Без цирка. Без “не хочу”.
Заира схватила Нурану за локоть, и та поднялась, будто её подняли не ноги, а чужая рука. Они ушли.
Остались мы с отцом и матерью.
Мать сидела, сложив руки на коленях, словно боялась, что если пошевелится — я снова начну.
— Ты слишком давишь, — тихо сказала она. — Девочки…
— Девочки — это ответственность. — перебил я. — И ответственность не спрашивает, больно ли.
Мать опустила глаза. Я видел, как дрожит её нижняя губа. Но она молчала. Умела.
Я ушёл бы, если бы не мысль о завтрашнем дне.
Завтра никах.
Через две недели свадьба.
Инесса Кадырова станет моей женой.
Я видел её один раз. Она была далеко, но я запомнил: слишком свободные движения, слишком открытый смех, слишком уверенная походка — будто она не понимает, что женщина в нашем мире не имеет права идти так, будто ей не страшно.
Я слышал про неё достаточно. Говорят, красивая. Говорят, упрямая. Говорят, хотела поступать в университет. Говорят, ходит без платка, только вуалью прикрывает голову.
Я ненавижу слово “упрямая”, когда оно про женщину. Упрямство у женщин — это трещина в стене. Сначала маленькая. Потом через неё начинает течь вода. Потом стена рушится, и дом перестаёт быть домом.
А я не допускаю трещин.
Я подошёл к отцу и остановился рядом.
— Сын, — сказал он, и в его голосе вдруг появилась усталость. Настоящая. — К завтрашнему дню нужно купить невесте золото. Так положено.
Я кивнул.
— Отправь Ариза с матерью.
Ариз — мой охранник. Он не задаёт вопросов. Он делает так, как сказано.
— И пусть выберут самое дорогое, — добавил я. — Чтобы все видели: Умаров не торгуется, когда берёт своё.
Отец кивнул.
Мать подняла голову.
— Мурад… а Инесса… — она осеклась.
— Что “Инесса”? — спросил я резко.
— Она… молодая. Ей трудно будет… — мать не договорила.
Я наклонился к матери так, чтобы слышала только она.
— Трудно будет — значит, научится. — сказал я тихо. — Я не беру в дом женщину, чтобы она меня радовала. Я беру её, чтобы она подчинялась. И родила наследника. Остальное — лишнее.
Мать побледнела.
Отец отвёл взгляд. Он никогда не спорит со мной, когда я говорю таким тоном. Потому что сам когда-то хотел, чтобы в доме был мужчина, которого будут бояться. Теперь он получил — и сам боится.
Я пошёл к двери, но остановился на пороге, как будто вспомнил что-то важное.
— И ещё, — сказал я, не оборачиваясь. — Завтра, когда Кадыровы придут, чтобы никто не смел смотреть на неё как на гостью. Она уже моя. Поняли?
— Да, — тихо ответил отец.
Я вышел из гостиной.
В коридоре пахло благовониями — мать всегда зажигала их перед важными событиями. Запах был сладкий, навязчивый, как ложь.
Я остановился у окна, глядя на двор.
Деньги у нас есть. Власть у нас есть. Страх — тоже есть.
Осталось только одно: поставить на место будущую жену.
Потому что я слышал, что Инесса плакала и умоляла отца. Слышал, что она мечтает учиться. Слышал, что она не хочет этого брака.
А я не люблю, когда кто-то не хочет того, что я уже решил.
Завтра она поймёт: мой дом — не место для желаний.
​

Глава 3

Глава 3. Мурад
Я стоял у проёма и смотрел, как на плечи Нураны кладут красную вуаль — знак, что её засватали. У нас всё делается просто: ткань, цвет, взгляд мужчины — и судьба женщины уже решена. Ни вопросов. Ни «я не хочу». Ни «подожди».
В комнате — женская половина. Шум приглушённый, будто все разговаривают через страх. За тканевой перегородкой — мужская сторона: там голоса громче, движения свободнее. И мне достаточно одного слова, чтобы весь дом вспомнил, чьё это пространство.
Парень и девушка сидели в разных концах. Так и должно быть. Жениху нельзя слишком близко — пусть знает место. Невесте — тем более. Женщина у нас не сидит рядом с мужчиной, если он не её муж. А мои сёстры — особенно.
Я заметил, как Нурана держит руки на коленях — пальцы сцеплены, костяшки побелели. Она пыталась выглядеть спокойной, но её выдавали глаза: пустые, будто в них что-то выключили.
Я подошёл ближе. Женщины тут же замолчали. Даже тётки, которые минуту назад перешёптывались, разом «вспомнили», что молчание — золото.
Я наклонился к Нуране и сказал так, чтобы слышала только она:
— Улыбнись. Выгляди счастливой, Нурана.
Она чуть дёрнулась, словно её ткнули иглой, и кивнула. Не «да», не «хорошо». Просто кивок. Послушный. Привычный.
— Я сказал — улыбнись, — повторил я уже жёстче, почти шепотом, но в этом шепоте было больше угрозы, чем в крике.
Её губы дрогнули, попытались изобразить улыбку. И в этот момент по щеке покатилась слеза — одна, медленная, предательская.
Я даже не поморщился.
Я знал: она не хотела замуж за Салиха.
Знал, что ей противно это имя.
Знал, что она мечтала ещё пожить «как человек» — читать, гулять, думать, что у неё есть выбор.
Но мне плевать, о чём она мечтает.
Мечты женщин — это роскошь. В моём доме роскоши только две: деньги и порядок.
Я выпрямился.
— Слёзы оставь на ночь, — сказал я тихо. — Сейчас ты не плачешь. Сейчас ты — будущая жена. Поняла?
Нурана быстро вытерла щёку и снова кивнула.
Я посмотрел на Заиру. Она стояла рядом, довольная, как будто внутри праздновала чужую беду.
— Заира, — сказал я, не повышая голоса.
Она тут же напряглась.
— Да, Мурад?
— Следи за ней. Ещё одна слеза при гостях — и ты сама будешь объяснять Салиху, почему невеста рыдает, как будто её хоронят.
Заира побледнела.
— Конечно… я… я прослежу.
— Не «прослежу», а сделаешь. — Я бросил взгляд на женщин вокруг. — И всем запомнить: сегодня здесь праздник. Кто испортит — пожалеет.
Никто не ответил. Потому что отвечать не нужно. В моём доме «да» звучит только по требованию.
Я развернулся и вышел из женской комнаты. За перегородкой сразу стало шумнее: мужики разговаривали, смеялись, кто-то хлопал по плечу жениха. Мужчины всегда смеются, когда у них праздник. Женщинам смеяться не положено.
Я сел рядом с Амиром — моим близким другом. Мы дружим с детства: дворовые драки, первая кровь на костяшках, первые деньги. Амир другой — в нём больше человечности, иногда даже мягкости. Но он умный: при мне эту мягкость не показывает.
Он наклонился ко мне:
— Ну что, всё по плану?
— У меня всегда всё по плану, — ответил я сухо.
Амир хмыкнул, будто хотел съязвить, но передумал.
— Во сколько у тебя завтра никах? — спросил он, наливая себе чай.
— Под вечер имам придёт, — сказал я. — Чтобы утром невесту подготовили и без суеты.
— Инесса готова? — осторожно уточнил он.
Я посмотрел на него так, что вопрос повис в воздухе.
— Её «готова» меня не интересует. Она придёт — и всё.
Амир отвёл взгляд.
— Ты всё-таки… жёсткий, Мурад.
— Я не жёсткий, — ответил я. — Я нормальный. Это остальные распустились.
К нам подошёл Ибрагим. Мужчина в возрасте, уверенный, с дорогими часами и лицом человека, который привык считать прибыль в голове. Он из тех, кто улыбается ровно настолько, насколько это выгодно.
— Мурад, — сказал он, кивая. — Можно тебя?
Я не встал. Я не двигаюсь, когда меня зовут. Пусть подходят сами.
— Говори.
Ибрагим присел напротив, положил руки на колени, но я видел: он напряжён. Он уважает меня — и боится, как и большинство.
— Я хотел бы узнать, как обстоят дела в компании, — начал он аккуратно. — Последние проекты… сроки… материалы…
— Пока всё хорошо, — отрезал я.
Он улыбнулся.
— Я слышал, вы взяли большой заказ. Жилой комплекс?
— Взяли, — подтвердил я.
— Это серьёзно. Там же разрешения, проверки, конкуренты…
Я наклонился чуть вперёд.
— Ибрагим, — произнёс я спокойно. — Ты пришёл на сватовство или на проверку?
Амир рядом тихо кашлянул, прикрывая улыбку. Мужики вокруг притихли, будто почувствовали, что сейчас будет жёстко.
Ибрагим поднял ладони, будто оправдываясь:
— Нет-нет, Мурад. Я просто… переживаю. Я вложился. Мне важно понимать, что рисков нет.
— Риски есть всегда, — сказал я. — Особенно для тех, кто любит задавать вопросы.
Его улыбка стала натянутой.
— Я… я не это имел в виду.
— А я именно это услышал, — ответил я и медленно поставил чашку на стол. — Слушай внимательно.
Ибрагим кивнул.
— Компания работает. Деньги идут. Люди получают зарплату. Проекты сдаются. А то, как мы решаем вопросы — не твой уровень. Ты вложился — молодец. Хочешь прибыль — получишь. Хочешь безопасность — молчи.
— Конечно, — быстро сказал он. — Я всё понимаю.
Я прищурился.
— Не уверен.
Ибрагим сглотнул.
— Понимаю, Мурад. Я просто хотел… ясности.
— Ясность простая, — сказал я. — Ещё раз услышу, что ты «переживаешь» при людях — мы с тобой сядем отдельно, и я объясню ясность так, что ты больше никогда не захочешь её искать.
В комнате повисло молчание. Даже Амир перестал шевелиться.
Ибрагим поспешил перевести тему:
— Конечно. Кстати… поздравляю с завтрашним никахом. Хороший союз. Кадыровы — достойные.
— Достойные, — коротко подтвердил я. — Поэтому завтра всё должно пройти идеально.
Он кивнул слишком быстро:
— Разумеется. Если нужна помощь…
— Не нужна, — отрезал я. — Твоя помощь — это не мешать.
Ибрагим натянуто улыбнулся и поднялся.
— Я понял.
Он ушёл, а Амир повернулся ко мне:
— Ты его почти съел.
— Он сам пришёл в мою пасть, — сказал я. — Думает, что деньги дают право говорить.
Амир вздохнул.
— Иногда ты перебарщиваешь.
Я посмотрел на него:
— Ты хочешь быть следующим, кто скажет мне это?
Амир поднял руки:
— Нет. Я просто… как друг говорю.
— Тогда как друг слушай, — сказал я тихо. — В нашем мире мягких ломают. Я не ломаюсь.
Он замолчал. Умный.
​***

Глава 4

Глава 4. Инесса
Я сижу за перегородкой — плотная ткань разделяет нас так, будто это не обычная занавесь, а приговор. Женщины рядом шепчутся, поправляют платки, переглядываются. У кого-то в глазах любопытство, у кого-то — сочувствие. А у меня внутри только холод и стук сердца, который я слышу громче, чем слова людей вокруг.
Я смотрю, как все постепенно присоединяются. Мужчины заходят на свою сторону, переговариваются, смеются, как будто здесь праздник. Женщины на нашей стороне смеются тише, осторожнее — так, чтобы не раздражать мужскую часть.
Имам садится по середине, ровно напротив перегородки, будто он — единственный мост между двумя мирами, где женское слово почти ничего не весит.
Я опускаю взгляд на свои руки. Белые перчатки, кольца поверх ткани — холодный металл давит на пальцы. Украшений слишком много: будто чем тяжелее золото, тем легче всем поверить, что мне «повезло».
Мне хочется встать и уйти. Просто уйти. Но я знаю — я не смогу.
И в этот момент я вижу, как на мужскую сторону заходит Мурад.
Он не просто входит — он как будто раздвигает воздух. Разговоры вокруг на секунду становятся тише. Несколько мужчин сразу выпрямляются. Кто-то осторожно кивает ему, кто-то отводит глаза, будто не хочет пересечься с ним взглядом и случайно дать повод.
Он идёт ровно, не спеша, и садится напротив меня — по другую сторону ткани, но так, что мне кажется: его присутствие пробивает перегородку насквозь. Как будто мне не спрятаться.
Я не вижу его полностью, только силуэт, линию плеч, грубую посадку головы. Но я знаю — он смотрит.
От одной мысли об этом мне хочется сжаться.
Имам произносит спокойно:
— Пусть свекровь девушки покроет её голову до лица.
Камила — моя будущая свекровь — подходит ко мне. Её руки тёплые, аккуратные. Она покрывает мне голову так, как положено, закрывает лицо вуалью. Женщины рядом начинают суетиться: поправляют украшения, застёгивают цепочки, надевают браслеты, словно собирают на мне броню.
Я чувствую себя не украшенной — а закованной.
Сквозь ткань и шум я ловлю взгляд. Холодные глаза цвета океана. Даже через перегородку, даже через вуаль — они будто режут. Челюсть жёсткая, скулы будто вырублены из камня. В нём нет мягкости вообще. В нём всё кричит: опасно.
Я делаю вдох.
Мне нужно успокоиться.
Но успокоиться невозможно, когда ты понимаешь: сейчас тебя заберут — официально. При всех.
Я чувствую руку матери — она подходит и садится рядом. Она берёт меня за плечо, сжимает так, будто пытается удержать меня на этом месте, чтобы я не сорвалась и не убежала.
Я не выдерживаю. В глазах собираются слёзы.
Это не слёзы «переживаний». Это слёзы поражения.
Я выхожу за мужчину, который старше меня на десять лет. И каждый год этой разницы сейчас ощущается, как пропасть: между мной — и его властью.
Имам задаёт вопрос, обращаясь к мужской стороне:
— Согласен ли ты взять в жёны Инессу Кадырову Камаловну?
Ответ прилетает моментально, без паузы. Как выстрел.
— Согласен.
И сразу второй раз, будто он демонстративно давит:
— Согласен.
Мне хочется закричать: нет. Прошу — нет. Но голос застревает.
А потом — третий раз, тяжёлый, окончательный:
— Согласен! — голос Мурада звучит резко, так, что у меня внутри всё обрывается.
Мои слёзы идут ручьём. Я слышу, как женщины рядом шепчутся, как кто-то цокает языком: «бедная», «ну что ты», «так надо».
Имам поворачивается ко мне:
— Согласна ли ты, Инесса Кадырова, взять в мужья Мурада Умарова Джамалова?
Тишина.
Я молчу. Я не могу произнести ничего. Мне кажется, если я скажу это слово, я перестану быть собой.
— Инесса, — шепчет мама и сжимает мою руку сильнее. — Скажи.
Её голос дрожит. Но она не даёт мне выбора.
— Согласна… — выдавливаю я.
Это слово выходит из горла как кровь.
— Согласна… — повторяю, но уже тише.
И в третий раз — самый тяжёлый:
— Согласна…
И тут же летят хлопки. На мужской стороне кто-то говорит «машаллах». На женской — тихие поздравления. В этот момент я понимаю: я только что подписала себе приговор.
Меня словно отдали в лапы зверю.
Свекровь приподнимает мой платок, целует меня, говорит что-то о счастье, о благословении. Она правда добрая — и от этого ещё страшнее. Потому что доброта тут ничего не решает. Добрые люди тоже служат правилам.
Имам спокойно продолжает:
— Что же ты попросишь на махр, дочка?
Я готовила эту мысль заранее. Долго думала. Боялась. Но сейчас, когда всё уже решено, мне становится всё равно. Если я не скажу сейчас — не скажу никогда.
Я поднимаю голову, и слова сами вырываются:
— Я хочу, чтобы мой муж… в дальнейшем… оплачивал мою учёбу.
Мир будто замирает.
Шёпоты обрываются.
Тишина становится плотной.
И я чувствую, как за перегородкой что-то меняется — воздух становится тяжёлым, как перед ударом.
Я вижу движение: рука Мурада сжимается так, что, кажется, трещат кости.
Мне хочется тут же забрать свои слова обратно.
Но я уже сказала.
Амина — девушка, сидящая недалеко от меня — смотрит на меня с гордостью. В её взгляде нет осуждения. Будто она думает: «она смогла».
Имам поворачивает голову к мужской стороне:
— Вы согласны на такой махр?
Ответ звучит мгновенно, резко, почти с презрением:
— Нет. Так не принято.
А потом голос Мурада становится ещё ниже и грубее — словно он не отвечает имаму, а приказывает всему дому:
— Она как моя жена не будет учиться. Это неприемлемо. И невозможно. Забудь.
У меня трясутся пальцы.
— Ну почему…? — голос срывается. — Почему нельзя?
В этот момент Мурад резко встаёт. Я не вижу его целиком, но слышу, как стул отъезжает, как ткань перегородки слегка дрожит от движения рядом. И всё мужское помещение будто напряглось.
Его голос ударяет, как пощечина:
— Я сказал — забудь!
Женщины рядом вздрагивают. Кто-то опускает глаза. Кто-то хватает край платка, будто пытается спрятаться.
Имам сохраняет спокойствие, но я вижу по его паузе: даже он выбирает слова осторожно.
Мурад поворачивается к имаму, уже холоднее, официальнее — но в этом «официальнее» ещё больше угрозы:
— В качестве махра я отдам ей особняк в конце города.
Имам кивает и записывает, будто только это и имело значение.
Я понимаю: он не просто отказал мне.
Он сделал это демонстративно.
Чтобы все видели: её желание не стоит ничего.
Амина подходит ко мне и обнимает.
— Не расстраивайся, — шепчет она. — Брат строг к женщинам… но он хороший.
Я смотрю на неё через слёзы и не могу удержаться:
— Насколько хорошим может быть человек, который не выпускает тебя на улицу, Амина?
Она молчит. И в этом молчании — больше правды, чем в любых её словах.
Имам завершает:
— Так как вы считаетесь мужем и женой до свадьбы, вы можете поговорить наедине.
Слово «наедине» пробегает по мне дрожью.
Наедине с Мурадом — это как остаться наедине с человеком, который уже имеет на тебя право, и не стесняется его.
Мурад кивает — коротко, резко — и встаёт.
Меня поднимают мать и свекровь. Держат за руки так, будто ведут ребёнка, который может упасть. Или сбежать.
Мы идём по коридору.
Сердце бьётся так, будто хочет проломить ребра.
Мама обнимает меня у двери.
— Инесса… — шепчет она быстро. — Не провоцируй его. Ради Аллаха, не провоцируй.
Я хочу спросить: «мама, а если он провоцирует меня?» Но не успеваю.
Свекровь, Камила, гладит мою ладонь:
— Доченька… всё будет хорошо. Просто… будь терпеливой.
Они уходят. Дверь закрывается.
И я остаюсь в комнате.
Там стоит Мурад. Спиной ко мне. Он смотрит в окно, будто ему всё равно, что я сейчас рухну.
И вдруг он резко говорит, не оборачиваясь:
— Что за представление ты устроила?
Его голос грубый, раздражённый. В нём нет ни капли стыда.
Я сглатываю:
— Я… я просто…
Он резко поворачивает голову. Взгляд — ледяной. И в нём ещё кое-что: вспыльчивость. Внутренняя ярость, которую он держит на цепи, но цепь короткая.
Он подходит ко мне. Спокойно. Слишком спокойно. Как хищник.
Я отступаю, пока не упираюсь спиной в стену.
— Кем ты себя возомнила? — произносит он низко. — Ты ответишь мне, чёрт возьми.
— Послушай…
— Говори, Инесса. — он делает шаг ближе. — Не мямли.
Его близость давит физически. Он высокий, широкоплечий. Я рядом с ним как ребёнок.
Я собираю воздух в лёгкие, и слова вырываются слишком громко:
— Я хочу учиться! Учиться хочу!
Я не выдерживаю — кричу на него.
Это моя ошибка.
Лицо Мурада меняется мгновенно. Мышцы челюсти сжимаются, глаза становятся ещё темнее.
— Понизь тон, — говорит он спокойно, но в этом спокойствии — наказание. — Никогда. Не разговаривай. Со мной. Так. Поняла?
Я киваю. Пальцы дрожат.
— Я тебе говорю в первый и последний раз, — продолжает он и наклоняется так, что я чувствую его дыхание. — Забудь про учёбу. Ты никогда не будешь учиться.
Слёзы текут по лицу.
— Ну почему?.. — шепчу я. — В чём проблема?
Он резко ударяет ладонью по стене рядом с моей головой. Я вздрагиваю всем телом.
— Проблема в том, — рычит он, — что ты моя жена. Ты будешь дома. Ты будешь делать то, что я сказал. Ты будешь заниматься домом. И ты будешь ждать, когда придёт твой муж.
Он смотрит на меня так, будто решает: сломать сразу или медленно.
— Чтобы накормить. Чтобы молчать. Чтобы не позорить меня при людях.
Я слышу в его словах то, о чём боюсь думать.
И всё же он произносит это.
— И чтобы согреть мне постель.
У меня внутри всё обрывается.
Я делаю глоток воздуха, будто тону.
— Я… — голос дрожит от злости и страха. — Я не хочу тебя.
Он приподнимает бровь. Уголок губ дёргается в ухмылке — медленной, опасной.
— Не хочу, — повторяю я, уже злее. — Либо ты меня изнасилуешь, но я себя не отдам тебе.
Его ухмылка становится шире. Он делает шаг и хватает меня за талию, притягивает к себе резко, властно.
Я упираюсь ладонью в его грудь:
— Отпусти!
Он наклоняется к моему уху и говорит тихо — так тихо, что от этого страшнее:
— Ты моя жена. Знай своё место. Ты должна подчиняться.
Он слегка сжимает пальцы на моей талии, будто напоминает: силой он сильнее в сто раз.
— И мне плевать, хочешь ты меня или нет, — продолжает он. — Я могу требовать тебя, когда угодно.
Эти слова режут меня.
Я замираю, не зная, что делать.
Он отпускает меня резко, как будто я ему надоела, и отходит на шаг.
— Ты знала, за кого выходишь, — бросает он. — Не испытывай моё терпение. Второго раза не будет.
— Какого… второго? — шепчу я, но он уже отвернулся.
— Второго раза твоего «хочу учиться», — говорит он не оборачиваясь. — Ещё раз скажешь при людях — и ты узнаешь, что такое позор. Я умею учить.
Он открывает дверь и выходит, хлопнув так, что дрожит рама.
Я остаюсь одна.
Ноги подкашиваются. Я сползаю на пол. Меня трясёт. Не просто плач — меня ломает изнутри.
Проходит несколько минут. Или вечность.
Дверь снова тихо открывается.
Заходит девушка в чёрном платке. Красивая до безумия. Чёрные глаза, спокойное лицо, но в этих глазах — опыт. Такой, которого у юной девушки быть не должно.
Она закрывает дверь и садится рядом со мной на пол, не боясь испачкать одежду.
— Не плачь, пожалуйста, — говорит она мягко.
Я смотрю на неё, вытирая лицо рукавом.
— Ты… кто?
Она улыбается, но улыбка грустная:
— Равана. Я тоже невестка этого дома.
— Невестка? — повторяю я, будто это слово может меня спасти.
— Я жена Арсена, — говорит она. — Сводного брата Мурада.
Я всматриваюсь в неё:
— Сводного… значит не такого, как он?
Равана не отвечает сразу. Она выбирает слова осторожно — как будто стены тоже слушают.
— Арсен другой, — признаёт она тихо. — Но… не думай, что тут можно жить как хочешь. Этот дом держится на Мураде.
— Он… псих, — вырывается у меня. — Он за один день показал, что у меня нет прав ни на что!
Ревана чуть наклоняется ближе:
— Я знаю, как это выглядит. Он страшный. Его боятся. Его уважают. И мужчины тоже.
— Тогда почему все молчат? — я почти кричу, но голос слабый. — Почему имам молчал? Почему моя мама молчала?
Ревана опускает взгляд.
— Потому что никто не хочет быть тем, кто станет его врагом.
Я дрожу:
— Он… он может…
— Может, — коротко отвечает она. — И делает. Просто не всегда на виду.
Мне становится ещё холоднее:
— Зачем ты пришла?
Ревана смотрит на меня прямо:
— Он позвал меня.
Я не верю:
— Мурад? Позвал? Чтобы… успокоить?
Она кивает.
— Он сказал: «Пойди к ней. Пусть не устраивает истерики. Пусть не делает глупостей».
Я горько смеюсь сквозь слёзы:
— Вот это забота.
Ревана осторожно берёт мою ладонь:
— Слушай меня, Инесса. В этом доме выживают не те, кто громче кричит. А те, кто умеет думать.
— А что мне думать? — шепчу я. — Я уже проиграла.
— Нет, — тихо говорит Ревана. — Ты просто вошла в игру, где правила жестокие. Но даже здесь есть слабые места.
Я смотрю на неё, не понимая.
Она продолжает, чуть понижая голос:
— Мурад вспыльчивый. Но он не делает ничего просто так. Он не любит, когда при людях его ставят в положение, где он должен объясняться. Ты его ударила при всех — махром. Он не простит это быстро.
— Я не хотела его ударить… — шепчу я.
— Ты хотела свободы, — отвечает Ревана. — Для него это одно и то же.
Я закрываю лицо ладонями:
— Тогда что мне делать?
Ревана поднимается чуть, будто прислушивается. Потом снова садится:
— Первое: при нём не плачь демонстративно. Он это воспринимает как вызов или как манипуляцию.
— Второе: не спорь с ним при свидетелях.
— Третье: если хочешь чего-то добиться — ищи подход через Камилу. Она добрая, и она его мать. Иногда её слово для него важно, даже если он делает вид, что нет.
— А учёба? — шепчу я.
Ревана смотрит на меня долго.
— Учёба — твоя главная интрига, — наконец говорит она. — Если ты будешь давить — он закроет тебя. Если ты будешь молчать — ты умрёшь внутри. Нужно выбрать момент.
— И когда этот момент? — я почти умоляю.
Ревана сжимает мою ладонь сильнее:
— Когда он сам будет заинтересован, чтобы ты выглядела «достойно». Когда ему понадобится, чтобы люди видели в тебе не плачущую девочку, а женщину его уровня.
Я моргаю:
— Ты говоришь, как будто… это можно повернуть в свою сторону.
— Можно, — отвечает она. — Но осторожно. Потому что он действительно зверь, Инесса. И зверя не дразнят. Его ведут туда, куда нужно, так, чтобы он думал, что это его решение.
Я сглатываю.
— А ты… ты правда… полюбила? — спрашиваю тихо. — Ты сказала «со временем полюбишь».
Ревана опускает глаза. И я понимаю: это больной вопрос.
— Я научилась жить, — отвечает она. — А любовь… в таких домах её часто путают с привычкой и безопасностью.
Я снова начинаю плакать — тихо.
Ревана гладит меня по плечу:
— Ты не первая, Инесса. И не последняя. Но если ты сломаешься сразу — он будет уверен, что сделал всё правильно. Если ты станешь сильной — он будет тебя уважать. По-своему. Жестоко. Но уважать.
— Я не хочу его уважения… — шепчу я. — Я хочу свободы.
Ревана наклоняется ко мне:
— Тогда научись сначала выживать.
В этот момент в коридоре слышатся шаги.
Ревана мгновенно меняется в лице — она встаёт, поправляет платок, будто её здесь и не было. Я вытираю слёзы, пытаюсь привести дыхание в норму.
Дверь не открывается, но шаги останавливаются у самой комнаты.
Кто-то стоит за дверью.
И я уверена — это он.
Ревана шепчет одними губами:
— Молчи. Спокойно. Не бойся показывать, что ты умеешь держаться.
Шаги уходят.
Но ощущение его присутствия остаётся в воздухе, как запах дыма после пожара.
Я смотрю на Ревану и понимаю: в этом доме не просто живут. Здесь выстраивают союзы, ищут лазейки, прячут правду под улыбками. И каждая добрая фраза может быть ловушкой. Каждое объятие — проверкой.
А Мурад…
Он не просто грубый и вспыльчивый.
Он — власть.
И с сегодняшнего дня эта власть принадлежит надо мной.
​

Глава 5

Глава 5. Инесса

День свадьбы. Для любой девушки это должно быть счастливое событие. День, когда сердце прыгает от радости, когда руки дрожат не от страха, а от ожидания новой жизни.
А у меня… у меня дрожь другая.
Я стою посреди комнаты, вокруг суета — женщины ходят туда‑сюда, будто я не человек, а кукла, которую нужно одеть и выставить. Мне уже сделали макияж: стрелки вытянулись остро, красиво, только вот они не прячут того, что внутри. Мне распустили волосы, уложили локоны, добавили блеск — и от этого в зеркале я выгляжу… странно чужой.
На днях мы покупали свадебное платье. Оно правда красивое. Слишком красивое для меня. Белое, сияющее, плотное, закрытое полностью — никакого разреза, ни намёка на свободу движения. Как будто платье не про праздник, а про запрет. Про «нельзя».
— Стой ровно, кызым, — говорит одна из женщин, поправляя плечи и ткань на груди.
— Не дыши так глубоко, помада отпечатается, — раздражённо шипит другая.
Мне на голову крепят фату — она блестит так же, как и платье. Всё блестит. Только я — нет.
Я смотрю на своё отражение и вижу усталость. Глубокую, серую, как будто мне не двадцать… а целая жизнь. Карие глаза будто воспалённые — не от косметики, от слёз, которые я держу внутри. И я понимаю: я даже плакать уже боюсь. Потому что слёзы — это слабость. А слабость здесь не прощают.
Снаружи раздаётся музыка. Гул машин. Сигналы.
— Сторона жениха, — кто‑то произносит почти торжественно.
У меня мгновенно сводит живот.
Дверь распахивается. В комнату заходят мужчины — уверенно, без стеснения, будто имеют право на всё вокруг. И вместе с ними — он.
Мурад.
Чёрный костюм сидит на нём жёстко и идеально, как броня. Волосы уложены так, что ни один волос не выбивается — будто даже его внешность обязана подчиняться дисциплине. Туфли блестят, и этот блеск кричит о деньгах так же громко, как музыка на улице. Он идёт ровно, тяжело — не торопится, не суетится, потому что знает: все и так подвинутся.
Когда он смотрит на меня, мне хочется сделать шаг назад. Его взгляд не просто пугает — он будто проверяет, где во мне слабое место.
Он подходит ближе, почти вплотную, и протягивает маленький букет алых роз.
— Держи, — коротко говорит он.
Я беру. Пальцы холодные, цветы — живые и тёплые, как чужая кровь.
— Улыбнись, — добавляет он тише, но таким тоном, будто приказ. — Ты сегодня должна выглядеть нормально.
Я не отвечаю. Слова застревают.
К нам подходит мужчина — молодой, но тоже с какой-то внутренней уверенностью. По глазам видно: он здесь свой. И если захочет — тоже будет давить, только по‑другому.
— Арсен, — представляется он. — Сводный брат.
На его руках красная лента. Я знаю про этот обычай, но знание не спасает от унижения.
Арсен делает круг вокруг моей талии, второй. На третьем круге лента ложится теснее. Он завязывает узел — уверенно, крепко, будто закрепляет договор.
Все хлопают.
Я слышу эти хлопки как удар по ушам. Будто они аплодируют тому, что меня завязали.
Кто‑то поднимает Коран над нашими головами и говорит, чтобы мы прошли. Традиция, благословение… они называют это благословением. А я чувствую это как коридор, где каждый шаг отнимает свободу.
Мне шепчут:
— Возьми жениха за локоть.
Я медленно протягиваю руку. Мурад стоит неподвижно, смотрит на меня сверху вниз, и когда мои пальцы касаются его рукава, он будто слегка напрягается — как человек, которому неприятно, что к нему прикасаются без разрешения.
Мы идём к выходу. Оркестр играет громко. Но мне кажется, звук где‑то далеко, как под водой.
На улице толпа. Вспышки телефонов. Поздравления.
Мы садимся в машину.
Дверь закрывается — и мир становится тесным.
Я делаю вдох. Второй. Третий.
— Ты боишься? — внезапно спрашивает Мурад, не глядя на меня.
Я сжимаю пальцы на букете так сильно, что стебли впиваются в ладонь.
— Нет, — выдавливаю я.
Он резко поворачивает голову. В глазах — раздражение.
— Не лги мне больше никогда, — произносит он твёрдо. — Я ненавижу, когда мне лгут.
Я слышу собственный пульс. Мне хочется промолчать… но внутри закипает, как будто я устала быть тихой.
— Ты всё в этом мире ненавидишь, — резко отвечаю я.
Мгновение тишины. Даже водитель кашляет и как будто «поперхнулся» воздухом, почувствовав, что сейчас будет буря.
Мурад медленно наклоняется ближе.
— Слушай сюда, — говорит он так тихо, что это страшнее крика. — При людях ты рот не открываешь. Поняла?
Я стискиваю зубы.
— Я не вещь, чтобы…
Он перебивает, резко, с нажимом:
— Ты уже моя жена. И ты не будешь устраивать цирк. Ни при водителе, ни при семье, ни где.
— А если я захочу говорить? — вырывается у меня.
— Тогда будешь говорить дома, — отрезает он. — Там, где никто не услышит.
Его слова будто нарочно нарисованы как клетка.
Я отворачиваюсь к окну. Стекло холодное, как будто тоже против меня. Машина едет, город мелькает — улицы, фонари, люди, которые живут обычной жизнью. А у меня чувство, будто меня везут не в ресторан, а… в ад.
— Перестань так дёргаться, — бросает он, не терпя моего дыхания.
— Я не дёргаюсь, — отвечаю я, хотя сама слышу, как голос дрожит.
— Дёргаешься. — Он коротко усмехается. — Слабая.
Я прикусываю внутреннюю сторону щеки до боли.
— Я не слабая.
— Докажи, — говорит он, и в этом слове нет вызова — там угроза.
Мы подъезжаем к ресторану.
Мурад выходит первым. На людях он превращается в идеальную картинку: открывает мне дверь, подаёт руку, помогает выйти — так, будто заботливый жених. Так, чтобы все видели.
Его пальцы сжимают мою ладонь сильнее, чем нужно.
— Улыбнись, — шепчет он сквозь зубы, не меняя «праздничного» лица. — Или я заставлю тебя улыбаться.
Я поднимаю губы в подобие улыбки. Чужой, стеклянной.
Мы заходим внутрь.
Все уже на местах. Музыка. Смех. Чоканье бокалов.
Я замечаю взгляд отца. Он смотрит на нас, как на спектакль, и ухмыляется. Для него это не свадьба — это сделка, цирк, демонстрация власти.
Я иду рядом с мужем, стараясь не споткнуться о собственный страх, и мы садимся на «наши» места.
Сразу начинают выступать парни‑танцоры — потому что танцовщиц сюда бы не пригласили.
Я оглядываюсь на гостей. Амина и Равана сидят вместе, о чём‑то шепчутся. Рядом с ними — девушка, которую я раньше не видела. Лицо спокойное, взгляд оценивающий. Я понимаю: это Нурана, сводная сестра Мурада.
Мурад встаёт и идёт пожимать руки мужчинам. Его походка — уверенная, хозяин положения. Он улыбается им так, как улыбаются союзникам. И ни разу — мне.
Так проходят первые часы: тосты, песни, поздравления. Я будто в тумане. Мне говорят поднять бокал — я поднимаю. Мне говорят сделать вид счастливой — я делаю.
На втором часу Мурад уходит к мужскому столу. И тогда рядом со мной садится Равана.
Она берёт меня за руку, осторожно, как будто боится, что я рассыплюсь.
— Ты знаешь, — говорит она мягко, — когда жених покидает своё место, место рядом с невестой не должно пустеть.
Она улыбается, но в глазах — тревога.
— Столько традиций… — шепчу я.
— Я знаю, тебе сейчас тяжело.
Я смотрю на неё: красивое нежное платье, на голове плоток завязан аккуратно, идеально. Она действительно красивая. Но красота здесь — не свобода. Это тоже форма «надо».
— Но, Равана… — мой голос срывается. — Ты же знаешь, что сегодня ночью произойдёт. Как мне не бояться?
Равана опускает взгляд.
— Ты не сможешь этого избежать, к сожалению, — говорит она тихо. — После этой ночи моя мать… и кто‑то с вашей стороны… придут смотреть простыни.
У меня внутри всё холодеет. Простыни.
Стыд, завернутый в «обычай». Унижение, названное «честью».
Я просто киваю, потому что если скажу хоть слово — расплачусь прямо здесь.
— Пойдём, — говорит Равана, крепче сжимая мою руку.
Мы подходим к столу, где всё подготовлено для церемонии нанесения хны. Мужчины стоят поодаль, но их внимание — здесь, на мне. Я чувствую на коже их взгляды, и мне хочется спрятаться.
На меня надевают красную вуаль, красный халат для церемонии, усаживают на стул.
Подходит Амина — сестра Мурада.
Она наклоняется ко мне, и её серый платок чуть нависает, создавая тень на лице. Её глаза… как у Мурада. Цвет океана, холодный, глубокий. И в этом холоде — привычка приказывать.
Она берёт хну. На одной руке рисует круг. На другой — выводит букву.
М.
Мне хочется стереть её сразу. С руки. С кожи. С жизни.
Амина отходит. Подходит женщина, накрывает мою голову.
— Я желаю тебе счастья в доме твоего мужа, кызым, — произносит она.
И в этот момент выключают свет. Остаются только прожекторы и свечи в руках девушек.
Звучит песня — грустная, разрывающая душу. Девочки собираются вокруг, идут кругом, и я слышу будто издалека собственные мысли:
Первый — я больше никогда не смогу обрести счастье.
Второй — они думают, я буду унижаться перед этим мужчиной? Никогда.
Третий… я бессильна.
Четвёртый — и слёзы всё же текут.
Мама подходит ко мне, открывает вуаль, целует в лоб. Я обнимаю её, цепляюсь за неё, как за воздух.
Она обнимает крепче.
— Кызым… — шепчет она почти беззвучно. — Пожалуйста. Ради меня будь сильной и послушной. Не упрямься.
Эти слова режут больнее, чем если бы она меня ударила. Потому что в них — признание: меня не спасут.
Она отходит, будто ей тяжело стоять рядом.
Подходит свекровь. Целует меня в лоб, поднимает подбородок.
Её глаза искренние, карие. Тёплые. На секунду я почти верю ей.
— Добро пожаловать в нашу семью, — говорит она.
Я хочу расплакаться снова.
— Я не буду считать тебя своей келинкой, — продолжает она, и сердце будто падает.
Но она не заканчивает.
— Я хочу видеть в тебе дочь. Смелую. Ту, что сможет принести успокоение и мир в наш дом. Пусть Аллах бережёт тебя, дочь моя.
Я не нахожу слов.
Я просто обнимаю её. И в этом объятии — не радость, а просьба: «Не дайте мне утонуть».
Потом приносят торт. Пятиярусный, белый, огромный — как символ показной роскоши.
Мурад подходит, берёт меня за руку и ведёт к торту. Его ладонь снова сжимает слишком сильно.
— Не позорь меня, — шепчет он, не улыбаясь глазами, только губами для гостей. — Ровно стой. Смотри в камеру.
Он берёт нож. Я кладу руку поверх его руки. Он режет торт уверенно, будто режет не крем, а мою волю.
Он даёт мне кусочек.
— Ешь, — говорит он тихо.
Я беру, кладу в рот. Сладко. Приторно. Как ложь.
Я даю ему кусочек в ответ. Все хлопают. Им нравится картинка.
Наконец, через час, мы выезжаем домой.
Я прощаюсь со своей семьёй. Мы живём в одном городе, но у меня ощущение, что меня увозят на другой конец света — туда, где меня никто не найдёт.
Я обнимаю маму ещё раз, крепко. Она дрожит так же, как я.
Отец стоит рядом и говорит ровным голосом, будто предупреждает подчинённую, а не дочь:
— Не позорь меня. Делай всё, что в твоих руках. Но если моё имя будет опозорено — я не дам тебе жить, Инесса.
У меня темнеет в глазах.
Разве это те слова, которые нужно говорить дочери, когда она покидает дом?
Я киваю, потому что спорить бессмысленно.
Брат смотрит на меня так, словно сбросил с плеч груз.
— Сделай так, чтобы о тебе говорили, — бросает он. — И рот насчёт учёбы не открывай. Никогда.
Я сглатываю.
Иду к машине мужа.
Мурад открывает мне дверь — снова «джентльмен», снова спектакль.
Я сажусь, и мне становится плохо. Сегодняшняя ночь нависает надо мной, как приговор.
Я дышу чаще.
Мурад поворачивает голову, его лицо раздражённое.
— Ты можешь успокоиться? — резко говорит он. — Хватит трястись, как ребёнок.
— Я… — начинаю я, но он не слушает.
Он поворачивается к водителю, говорит что‑то коротко, грубо — я ловлю только обрывки: «быстрее», «без лишних остановок».
И всё.
​
Поднявшись в комнату Мурада, я вижу, как всё украшено: лепестки роз, свечи, приглушённый свет. Слишком романтично для того, что происходит на самом деле.
Мои ноги дрожат сами по себе.
Входит Мурад. Я инстинктивно отхожу назад.
Он не делает ни одного движения, чтобы «успокоить». Ему не нужно успокаивать — ему нужно подчинить.
Он снимает пиджак, бросает его на кресло. Расстёгивает рубашку, тянет ткань, разминая плечи, словно готовится не к ночи, а к драке. Я непроизвольно замечаю его тело — мышцы, напряжение, сила. И это не восхищение. Это страх.
— Что ты такая пугливая? — медленно спрашивает он, делая шаг. — Страшно?
Я отступаю дальше, пока не упираюсь в изголовье кровати.
Он подходит близко. Слишком близко. Смотрит сверху вниз, как на добычу.
Он поднимает мой подбородок и сжимает пальцами так, что больно.
— Чёрт возьми, ты заговоришь сегодня? — бросает он.
Я трясусь и пытаюсь оттолкнуть его, но он будто каменный.
— Я не хочу тебя, Мурад… — вырывается у меня. — Не хочу.
Он усмехается, коротко и зло.
— Думаешь, меня это волнует, Инесса?
— Я не дам тебе то, чего ты хочешь!
Его лицо меняется мгновенно. Глаза становятся жёстче.
— Не кричи, — говорит он сначала тихо.
Я не успеваю ничего сказать, как он взрывается:
— НЕ КРИЧИ, ЧЁРТ ВОЗЬМИ!
Я вздрагиваю всем телом.
Он делает резкое движение рукой, и я рефлекторно закрываю лицо, защищаясь.
На секунду тишина.
Он смотрит на меня… непонимающе. Потом холодно.
И аккуратно снимает с моих волос фату.
— Почему ты подумала, что я хочу ударить тебя? — спрашивает он.
Я не могу ответить нормально.
— Я… не думала.
Он резко делает шаг ближе.
— Нет. Ты думала, — говорит он, зло выделяя каждое слово. — Не ври мне, чёрт возьми. Не лги.
Он отходит и с яростью ударяет кулаком в стену.
У меня срывается дыхание.
— Пожалуйста… — шепчу я. — Не надо. Ты меня пугаешь.
Он поворачивается ко мне резко.
— Тогда почему ты говоришь то, чего не надо? — рычит он. — Почему лжёшь мне? Почему ведёшь себя так, будто ты здесь главная?
— Потому что я не хочу… — голос снова дрожит. — Единственный способ получить меня сегодня ночью — это заставить меня. Это будет насилие, Мурад.
У него дергается челюсть. Он как будто кипит изнутри.
— Ты умеешь выбирать слова, — произносит он глухо. — Умеешь.
Он разворачивается и идёт в ванную. Я слышу, как хлопает дверь шкафчика. Потом снова шаги — он выходит с лезвием.
У меня кровь отходит от лица.
— Мурад… что ты делаешь?..
Он резко поднимает взгляд.
— Заткнись.
Его голос не громкий — и от этого ещё страшнее.
Он делает резкое движение, проводит лезвием по своей ноге. Я ахаю.
Я не могу пошевелиться.
Он подходит к кровати, как будто всё заранее решено, и размазывает кровь по простыне.
Я смотрю на это и чувствую, как меня тошнит от ужаса и от бессилия.
Он бросает лезвие на тумбу.
— Я даю тебе время, Инесса, — говорит он с ледяной яростью. — Думаешь, я терпеливый человек?
Я молчу. У меня не выходит ни звук.
— Делай что хочешь, — продолжает он, подходя ближе, и каждое слово давит на горло. — Но у тебя две недели.
Он наклоняется, чтобы я точно услышала.
— Через две недели я возьму тебя. И запомни: без моего ведома ты не покинешь этот чёртов дом. Ты меня поняла?
Я киваю, потому что если скажу «нет», я не знаю, что он сделает.
Он смотрит ещё секунду — так, будто ставит точку.
Потом разворачивается и уходит в ванную. Дверь хлопает.
А я сажусь на кровать, комкая пальцами ткань платья, и наконец позволяю слезам идти. Тихо, судорожно, как будто я боюсь, что даже слёзы здесь запрещены.