Свет над Грозовым Створом

Чужое тело и холодный мир

​Первым явился холод.

Он не подкрался незаметно, как бывает, когда случайно сбрасываешь одеяло во сне. Нет, этот холод был фундаментальным, тяжелым, с запахом сырого камня и вековой пыли. Он просачивался сквозь кожу, вгрызался в мышцы, заставляя их ныть тягучей, тупой болью, словно тело пролежало в сугробе несколько часов.

​Попытка сделать вдох обожгла горло ледяной крошкой. Во рту было сухо, как в пустыне. Язык казался распухшим, шершавым, словно кусок старой пемзы, и прилип к небу. Сглотнуть не получилось — горло отозвалось резкой, царапающей болью.

​«Господи, неужели забыла закрыть окно?» — мысль была вялой, ленивой, какой-то чужой.

​Я пошевелила пальцами ног. Или попыталась. Вместо привычного легкого отклика почувствовала сопротивление. Ноги были ледяными, онемевшими, и укрывало их что-то невообразимо тяжелое. Не любимое пуховое одеяло, легкое, как облако, и не мягкий плед из микрофибры. На мне лежала гора. Грубая, давящая, пахнущая псиной и нестираной овчиной гора.

​Раздражение начало пробиваться сквозь пелену сна. Ненавижу спать в холоде. Ненавижу тяжелые одеяла. И больше всего ненавижу, когда пересыхает горло.

​— Воды, — попыталась произнести я, но вместо своего голоса услышала хриплый, каркающий звук. Словно старая дверь скрипнула на ржавых петлях.

​Поморщилась. Даже мимика далась с трудом. Кожа на лице ощущалась стянутой, сухой, словно пергамент, который вот-вот треснет. Веки налились свинцом.

​Нужно встать. Просто протянуть руку к тумбочке, нащупать стакан с водой, который всегда оставляю с вечера, и сделать глоток. Простая задача. Отработанная годами.

​Заставила себя открыть глаза.

Мир вокруг был серым. Мутным. Расплывчатым, словно кто-то залапал объектив камеры жирным пальцем.

​Моргнула раз. Другой. Картинка не стала четче, но детали начали проступать из полумрака. И это были неправильные детали.

​Надо мной не было белого потолка с аккуратным карнизом и датчиком дыма. Нависал грязно-серый камень. Грубый, необтесанный, уходящий куда-то вверх, в темноту, где колыхалась паутина толщиной с бечевку.

​Повернула голову. Шея отозвалась громким, сухим хрустом, и острая игла боли пронзила позвоночник, отдаваясь в затылок. Я тихо зашипела сквозь зубы.

​Слева не было тумбочки из ИКЕА. Там стоял массивный, темный, уродливый сундук, обитый железом. На нем оплывала толстая, кривая свеча, залившая все вокруг желтоватым воском. Огонек едва теплился, дрожал от сквозняка, гулявшего по комнате так свободно, словно стен не существовало вовсе.

​— Что за черт... — прошептала я.

​Попыталась приподняться на локтях. Тело сопротивлялось. Оно было чужим. Тяжелым, неповоротливым, затекшим. Суставы ныли, поясницу тянуло так, будто меня били палками. Высвободив руку из-под тяжелой, вонючей шкуры, я оперлась о матрас.

​И замерла.

Матрас был жестким, бугристым, словно набитым соломой и камнями. Но не это заставило меня похолодеть изнутри так, что внешний холод показался ерундой.

​Я смотрела на свою руку.

Это была не моя рука.

​Моя была ухоженной, с аккуратным маникюром «нюд», гладкой кожей и тонкими пальцами, привыкшими порхать по клавиатуре. Рука, которая сейчас опиралась на грубую серую простынь, была старой.

Кожа дряблая, покрытая сеткой мелких морщин и пигментных пятен, похожих на рассыпанную гречку. Суставы пальцев узловатые, распухшие, искривленные, словно корни старого дерева. Ногти желтоватые, ребристые, коротко и неровно остриженные.

​Я смотрела на выпирающие синие вены под пергаментной кожей, и чувствовала, как в груди нарастает паника. Глухая, темная, удушливая волна ужаса.

​Сжала кулак. Чужая старая рука дрогнула, пальцы медленно, с видимым усилием и тихим хрустом согнулись.

Это я. Я управляю этим.

​Сердце — единственное, что казалось живым и быстрым в этом теле, — заколотилось где-то в горле, ударяясь о ребра так сильно, что стало больно дышать.

​— Нет, — выдохнула я. Звук снова получился скрипучим, старческим. — Нет, нет, нет.

​Резко откинула тяжелую шкуру. В нос ударил запах несвежего тела, пота и какой-то сладковатой затхлости, похожей на дух старых книг и лекарств.

Посмотрела на себя.

​На мне была длинная ночная рубашка из грубой серой ткани, натиравшей кожу. Но под ней... Под ней было тело, которое прожило жизнь. Обвисшая грудь, дряблый живот, сухие, тонкие ноги с выступающими коленями.

​Замутило. Желудок сжался в спазме, к горлу подступила горечь. Голова закружилась от нехватки воздуха и сюрреализма происходящего. Я крепко зажмурилась, надеясь, что сейчас открою глаза и увижу свою спальню, увлажнитель воздуха, телефон на зарядке.

​«Проснись, Лена, — приказала себе мысленно. — Ты переработала. У тебя приступ. Ты в больнице. Это галлюцинация от наркоза».

​Открыла глаза.

Каменный потолок. Дрожащая свеча. Чужие узловатые руки на серой тряпке. И холод. Бесконечный, могильный холод, от которого зуб на зуб не попадал.

​Зажмурилась снова, до цветных кругов перед глазами. Сильнее. Так сильно, что веки задрожали, а в висках застучала тупая, пульсирующая боль.

— Это сон. Это просто дурацкий, гиперреалистичный кошмар, вызванный переутомлением и, возможно, бокалом вина, который я позволила себе вчера... Или не вчера?

​Память буксовала. Она была похожа на старую кинопленку, которая рвется и плавится в проекторе. Я пыталась нащупать «вчера», но натыкалась на пустоту.

​Что было последним?

Перестала сжимать веки и уставилась в темноту под потолком, пытаясь дышать ровно. Вдох — хрип. Выдох — свист. Мои новые, старые легкие работали с натугой, словно кузнечные меха, в которых прохудилась кожа.

​Машина.

Да. Точно. Мой серебристый кроссовер. Кожаный руль, приятный, гладкий, слегка теплый от подогрева. За окном — серый ноябрьский дождь, размазывающий огни встречных фар по лобовому стеклу. Дворники работали ритмично: вжух-вжух. Успокаивающе.

​Я ехала с аудита. Филиал в Твери. Полный бардак в накладных, проворовавшийся завскладом, три часа криков и угроз судом. Я была выжата как лимон. Раскалывалась голова, и я мечтала только об одном: горячей ванне с солью и тишине.