Светлые и тёмные

Любовь длинною в вечность

Санкт-Петербург, город, высеченный из вечных камней и окутанный непроглядными, неумолимыми тенями, всегда служил Виктору своего рода каменным утешением, пристанищем для его бессмертной души. Холодный, неподатливый гранит его мостовых, покрытых налётом столетий, величественные, строгие силуэты вековых зданий, даже безмолвные гранитные вазы, украшающие набережные, — всё это было для него не просто материальным воплощением, а чем-то большим, чем просто суровая, но обволакивающая сила, дарящая ощущение постоянства.

В его бесконечном, бессмертном существовании, охватывающем целые эпохи, эти камни были не просто свидетелями, а неизменными, молчаливыми спутниками, хранителями его одиночества. Его жизнь, подобно вечной ночи, представляла собой долгую, непрерывную череду безмолвных, созерцательных часов, которые вспыхивали лишь мимолетным, почти эфемерным теплом человеческих жизней. Эти жизни, подобно свечам, зажженным на ветру, ярко вспыхивали, а затем так же внезапно угасали, оставляя после себя лишь пепел воспоминаний.

Но сегодня, стоя на высокой крыше одного из старинных безмолвных зданий, окутанный развевающимся на ветру чёрным плащом, который казался потрёпанным крылом древней, полузабытой птицы, Виктор впервые за долгое время почувствовал, что привычная, вековая мелодия города изменилась. Внизу, под мерцающими огнями, напоминающими рассыпанные по бархату ночи звёзды, под знакомую, убаюкивающую симфонию спящих улиц, теперь пульсировал неуловимый, тревожный диссонанс. Это была мелодия, которую он не мог ни расшифровать, ни даже толком распознать. Она ощущалась лишь на уровне глубокой, первобытной интуиции, как предчувствие надвигающейся, неизбежной бури.

Там, внизу, где город погрузился в безмятежный, как казалось, сон, что-то неуловимо изменилось. И это «что-то» обнаружил его друг Эрик. Для Виктора, чья жизнь измерялась веками, жизнь Эрика была лишь мимолетной, хрупкой искрой, коротким, но удивительно ярким мгновением. И эта хрупкая искра, этот краткий миг каким-то непостижимым образом смогли найти то, что вырвало Виктора из его добровольного многовекового изгнания, из уединения среди пыльных фолиантов и забытых склепов, где он тщетно искал забвения и утешения. Это было имя, произнесённое шёпотом, призрачное эхо из прошлого, такого далёкого, что оно казалось сном, сотканным из рассеянного тумана и призрачного лунного света. Ульяна.

Одно лишь это слово, это имя отзывалось в глубине души Виктора с такой силой, с такой остротой, как фантомная конечность, как фантомное сердце, вновь ощутившее жизнь. Прошли столетия, целые эпохи с тех пор, как он произносил его вслух, вдыхал его аромат, ощущал всю его могущественную, пьянящую магию. Он был абсолютно уверен, что оно надёжно погребено под неумолимым, вечным колесом времени, став лишь тихим, едва слышным отголоском давно минувших дней. И вот оно вернулось, снова пульсируя в его вечном существовании, словно фантомная конечность, снова вызывая знакомую мучительную боль, проверенную веками, но от этого не ставшую менее острой.

Эрик, неутомимый охотник за всем, что выходит за рамки обыденного, преследователь теней и хранитель самых сокровенных тайн, нашёл зацепку — тончайшую нить, ведущую в глубь прошлого. Он обнаружил молодую женщину, студентку, чья жизнь, как и его собственная, была странным образом связана с тенями, но по совершенно иным, неведомым ему причинам. Её мучили тревожные, навязчивые сны, яркие видения о неуловимой любви, затерянной в бездне веков, о чувствах, которые, казалось, должны были навсегда исчезнуть, раствориться в небытии. Её звали Ульяна. Это поразительное, пугающее совпадение, это точное, жуткое эхо прошлого было слишком явным, слишком значимым, чтобы его можно было просто проигнорировать.

Виктор медленно закрыл глаза, чувствуя, как прохладный влажный петербургский ветер играет с его плащом, словно пытаясь раскрыть его тайны. Ему отчаянно хотелось вновь увидеть те яркие, живые краски давно ушедшей жизни, вновь почувствовать ту, что когда-то была единственным смыслом его бесконечной вечности. Ульяну. Он помнил её смех, лёгкий, как перезвон серебряных колокольчиков, её глаза, в которых отражалась неистовая, завораживающая красота летней грозы, предвещающей очищение. Он помнил её прикосновение, способное растопить самый лютый мороз, навсегда застывший в его холодном, бессмертном сердце.

Их украденные, драгоценные мгновения, тихие, полные надежды обещания, сказанные под небом, которое наблюдало за рождением и гибелью империй. А потом… потом последовало сокрушительное, предательское разбитое сердце. Мучительная, всепоглощающая потеря, оставившая зияющую пустоту. Бесконечное, разъедающее душу горе, которое он нёс с собой сквозь столетия, словно тяжкое бремя. Веками он лелеял эту рану, эту бездонную пустоту, которую не могло исцелить даже само время, каким бы неумолимым оно ни было. И теперь, когда это имя прозвучало вновь, неожиданно и властно, казалось, что фантомная боль, навсегда поселившаяся в его душе, наконец стала вполне осязаемой, обретя плоть и кровь.

Он плыл по течению, этот древний, вечный обитатель ночи, сущность, окутанная вечной тьмой, скованная нерушимым, древним, как сам космос, проклятием. Это проклятие, выкованное в горниле забытых времён, казалось, обрекло его на бесконечное существование в туманной, зыбкой вуали забвения, где стирались границы реальности, а время теряло свой привычный ход.

Истинные

Она бежала. Бежала так, словно сама смерть, первобытное и неумолимое существо, гналась за ней по пятам, заставляя продираться сквозь густую, непроглядную чащу мрачного, пропитанного сыростью леса. Каждый её шаг, казавшийся неуклюжим и отчаянным, давался с невероятным трудом, словно она пыталась преодолеть невидимое сопротивление самой земли. Каждый вдох, рваный и судорожный, был на вес золота, давался с болью, каждое лёгкое казалось налитым свинцом.

Зловещая полная луна, в другое время сияющая загадочной и манящей красотой, теперь превратилась в болезненно-бледный, мертвенно-серый диск. Лишь изредка она с трудом пробивалась сквозь тяжёлую, непроницаемую завесу свинцовых грозовых туч, словно пыталась спрятаться от разразившейся над землёй бури. Но даже этот скудный, призрачный свет был ненадёжен. Его неровные, дрожащие всполохи, напоминающие блуждающие огоньки, соперничали с рваными электрическими разрядами молний. Эти молнии с пугающей, безжалостной частотой пронзали израненное, истерзанное грозой небо, на мгновение выхватывая из мрака жуткую, гротескно искажённую картину вокруг: гнущиеся под напором ветра деревья, чьи силуэты напоминали изуродованные фигуры, и влажную, блестящую от дождя землю.

Её босые ноги, в обычной жизни такие уязвимые, нежные, привыкшие к мягкости домашнего уюта, теперь стали её злейшими врагами. С каждым отчаянным, неуклюжим прыжком они натыкались на острые камни, спрятанные в густой мокрой траве. Эти невидимые препятствия впивались в нежную кожу ступней, вызывая пульсирующую, жгучую боль, которая, казалось, отдавалась при каждом ударе сердца. Цепкие колючие ветки, словно костлявые хищные пальцы, хватали её за лодыжки, тянули назад, пытаясь удержать, остановить, обречь на неминуемую гибель. Боль, да, она была, но лишь как отдалённое, приглушённое, почти стёртое воспоминание. Её полностью поглотило другое, более древнее, более первобытное чувство — инстинктивное, всепоглощающее желание бежать, бежать без оглядки, не обращая внимания ни на пронизывающий до костей холод, ни на непрекращающийся яростный ливень. Дождь, казалось, чувствовал её отчаяние и насмехался над ним, усиливая натиск, словно желая смыть последние, ничтожные остатки надежды, растворить её саму в этой безумной, бушующей стихии.

Она совершенно не помнила, как оказалась в этом безлюдном, диком, чужом месте. Воспоминания были утрачены, словно вырванные страницы из старой, ветхой книги. Но с леденящей душу кристальной ясностью она понимала, что этот кошмар — не простая случайность. Причина была в ней самой. В том, кто был в этом виноват. В её недуге, её проклятии. Примерно раз в месяц, в священную, но теперь проклятую ночь полнолуния, её тело переставало ей принадлежать. Оно становилось чужим, неподконтрольным, подчиняющимся неведомой, тёмной, зловещей воле. Таких, как она, в народе называли «лунатиками». Но это прозвище казалось издевательским, жестоким преуменьшением той ужасающей реальности, той бездны, в которую она падала. Настоящий, пробирающий до костей ужас заключался в том, что она просыпалась в незнакомом, зачастую пугающем и враждебном месте, совершенно не помня, как туда попала и как проделала этот путь. Раньше это было относительно терпимо — она могла проснуться в кресле в гостиной, свернувшись калачиком на мягком коврике у входной двери или даже, в крайнем случае, на заднем сиденье автомобиля. Но никогда... никогда в этом диком, бескрайнем лесу. Это была новая, неизведанная, пугающая грань её повторяющихся кошмаров.

Дикий, первобытный страх, подобный холодной скользкой змее, скрутил её внутренности в тугой болезненный узел. Алёна, или то, что от неё осталось в этом безумном, бессознательном состоянии, наконец осознала всю чудовищную, необратимую серьёзность своего положения. Она не знала, куда идти. Её разум был затуманен, лишён путеводной звезды, как корабль, потерявший компас в бескрайнем океане. Как долго она уже бродит по этим тёмным, запутанным тропам, в этом лабиринте из деревьев и страха? Сможет ли она когда-нибудь найти выход из этого лабиринта, как физического, так и ментального?

Паника, удушающая, всепоглощающая, подобная внезапному, обрушившемуся на неё приливу, сдавила ей горло, лишив возможности нормально дышать. Под очередной оглушительный, сотрясающий землю раскат грома она споткнулась о торчащий из земли корень и остановилась, судорожно хватая ртом воздух, который казался густым, тяжёлым и почти осязаемым. Сердце колотилось о рёбра с бешеной, отчаянной скоростью, как пойманная в ловушку птица, бьющаяся в смертельной агонии. В ушах стоял низкий гортанный рёв — то ли вой ветра, продирающегося сквозь ветви деревьев, то ли её собственный невыносимый, всепоглощающий страх. Ноги, неконтролируемо дрожа, подкосились, и она начала медленно, неумолимо оседать на мокрую, холодную, вязкую землю, чувствуя, как реальность ускользает от неё.

- Я… я больше не могу, — прошептала она, и её голос потонул в буше. Она рухнула на сырой ковёр из опавших осенних листьев.

Ледяной холод пробирался сквозь тонкую, едва согревающую ткань её единственной одежды, резко контрастируя с жаром, который бурными волнами разливался по её венам, подгоняемый быстрым, прерывистым пульсом. Её тело, охваченное неконтролируемой дрожью, инстинктивно свернулось в клубок в поисках хоть какой-то защиты. Она закрыла лицо руками, прижав влажную, шершавую щёку к грубой, потрескавшейся коре ближайшего дерева, словно пытаясь найти опору в этом враждебном мире. Земля под ней, казалось, дышала, наполняясь жизнью, а ноздри наполнялись густым, влажным ароматом сырой земли, смешанным с резким запахом затхлого, гниющего дерева. Каждый порыв ветра, проносившийся сквозь заросли, звучал как зловещий шёпот, шелест сухих листьев — как медленные, крадущиеся шаги невидимых преследователей, а хруст ломающихся под ногами веток — как ужасающие, резкие звуки ломающихся костей.