Сводные. Книга 2

Глава 1

Жасмин Майер

СВОДНЫЕ
 

❤️  ЧАСТЬ 2. КОНСТАНТИН  ❤️

ГЛАВА 1

Он здесь. 

Наконец-то.

Прикосновения его губ опаляют мою кожу, и я запускаю пальцы в длинные волосы и тяну на себя. 

Столько дней без него, уйма вопросов, но больше ничто не имеет значения, когда он накрывает меня своим телом и целует. Его твердость, жесткость и моя хрупкость. Плевать, как он попал в общежитие Академии. Забрался по водостоку, проник через крышу, главное  он здесь.

В моей спальне, которая для него под запретом. 

Сгораю. Разлетаюсь на осколки. Комкаю простыню и кусаю ладонь, чтобы не стонать так громко, как могу только с ним.

Он один достоин стать не только первым. 

Он будет единственным. 

Поцелуи возвращают меня к жизни. Каждый прожитый день без него больше не имел значения. Пусть меня и хвалят теперь так, как не хвалили раньше, мной все довольны, и впервые сложные сцены даются легко, но ничего из этого больше не приносит удовольствия. 

Теперь мой танец стал по-настоящему живым, сказал Директор. Плевать, что в груди у меня острые осколки вместо сердца, которые кровоточат от каждого движения. Теперь я знаю, каково было Сильфиде, Жизель, Авроре, Джульетте и Белому лебедю… Знаю, что значит терять и умирать во имя любви.

Одеяло летит на пол. Задыхаюсь от горячих влажных губ, а сердце стучит вразнобой где-то в горле и в голове пульсирует одна только мысль.

Сегодня.

Сейчас.

Горячие руки скользят от коленей к бедрам, и я сама подаюсь ему навстречу. 

Хочу его, только его. Больше не могу. Не могу без него и плевать на весь мир, на все, что он делал. Я видела его настоящим, каким не знал никто. Это важней всего. Только я знаю правду, которую не увидел ни мой отец, ни его мать.

Кожа к коже. Одно дыхание на двоих. 

Я готова, но он снова изводит меня, дразнит, хотя в этом нет никакой необходимости. Дрожу всем телом, пока он обводит, раскрывает, изучает чувствительные точки между моих бедер, как будто не будет будильника, лекций и тренировок, нет больше никого и впереди у нас целая вечность, которую он готов провести рядом со мной.

Ловлю его ускользающие губы и сильнее выгибаюсь. Снова теряю контроль над своим телом. Теперь я целиком только в его власти. Все мои ощущения обострены, а нервы натянуты до предела. 

Первое проникновение проносится по телу разрядом тока.

Только палец.

Но сегодня ничто не помешает зайти дальше. 

Его руки не останавливаются. Он приподнимается, нависая надо мной, и водит по моему телу теперь уже не пальцем. Горячей плотью собирает влагу и ударяет бедрами, заполняя меня…

Не всю. 

Но и этого достаточно. Жар растекается под кожей, и шквал ощущений сносит окружающий мир, оставляя в нем только нас двоих. Больше ничего и никто не имеет значения, кроме этого.

Сейчас.

Он ударяет бедрами сильнее.

Все-таки кричу, когда он делает последний рывок и входит полностью. Глаза распахиваются, но я ничего не вижу. Я умираю и воскресаю с каждым его аккуратным движением. Его твердые плечи напряжены, а по виску скатывается капля пота. 

Движется медленно, но уже не дразнит. Щадит. Сам пытается не сорваться.

Тело вибрирует от желания, которое нарастает. Впиваюсь зубами в его плечи, глухо рычу, и он теряет контроль. Сгорают дотла все предохранители, и он начинает двигаться так, как должен. Как задумала природа. Берет свое.

Боль прошивает тело острой иглой. Насквозь. Мир плывет перед глазами. Он слизывает слезы с моего лица.

Я плачу и также беззвучно смеюсь. Крепко обхватываю его руками и ногами, чтобы не позволить снова исчезнуть…

Но в моих руках ничего нет.

Открываю глаза.

Вижу девичью спальню в Академии. Двухъярусные кровати пусты. Вместо четверых девочек в обычные дни, сейчас во время карантина я живу здесь одна. 

Никто не видит, что я просыпаюсь с зажатой между бедер рукой. На часах семь утра, о чем громко возвещает будильник на телефоне.  

Всего лишь сон. 

Очередной чертов сон.

В котором он все-таки стал моим первым.

Умываюсь, переодеваюсь и несусь на пробежку, иначе свихнусь в пустом здании, в котором так редко теперь слышны голоса. Лишь десяток студентов остались в Академии. Розенберг среди их числа. Ощущение будто именно нас вывезли в ссылку, а не наоборот.

Снег — первое, что бросается в глаза во внутреннем дворе, который, как и все питерские дворики, похож на колодец. 

Хлопья бесшумно сыпятся с неба, и эта тишина окутывает одиночеством. Смолк за стенами Академии город, чья жизнь поставлена на паузу на следующие несколько недель. Больше не слышны голоса студентов, инструментов и топота ног. 

Все остальные ученики сейчас просыпаются в своих квартирах, в кругу родных, и идут заниматься к экранам планшетов, компьютеров и телефонам. И только я здесь. Заполучила, фактически, индивидуальные занятия. Столько добивалась признания и наконец-то получила его…

Как я хотела жить отдельно от отца, в той же Европе! А теперь, спустя  вторую неделю в общежитии, готова лезть от одиночества на стену!

Срываюсь от входной двери и бегу вдоль стен. Под хрупким настом лужи. Долго снег не продержится, а я ему помогу. Иначе, кажется, что этот белый саван погребет и меня под собой.

От удивления резко торможу возле пожарной лестницы, разбрызгивая серые грязные капли.

На девственном полотне снега под лестницей темнеют отпечатки ботинок с протекторами. Стихия делает все, чтобы стереть их, и я бы ничего не заметила, если бы этот странный гость спускался с лестницы ночью.

Но он был здесь совсем недавно. 

Глава 2

— Юлия, Яков, молодцы. На сегодня закончили, — говорит Ева Бертольдовна.

Тяжело дыша, Яков убирает руки с моей талии. Мы прощаемся с пианистом и учительницей и остаемся одни.

Тишина Академии, оставшейся без учеников, давит на уши, пока мы с Яковом молча одеваемся. Я набрасываю на плечи вязаный кардиган, гетры и угги. Мышцы горят огнем, их нужно беречь и нельзя резко остывать.

По стеклянным секциям панорамного окна в пол ползут тени голых ветвей дерева. Их шатает ветер, и желтый свет фонаря то появляется, то исчезает. Ветки не выглядят надежной опорой, хотя у платана они толще, но не представляю, как вообще по ним карабкаться.

А еще я не могу отделаться от мысли, что кто-то может наблюдать за нами.

Прямо сейчас.

Я никому не сказала о следах. Это может быть лишь игрой моего воображения, а отпечатки — дворника. Но сейчас мы с Яковом находимся в ярко-освещенном помещении, и нас прекрасно должно быть видно тому, кто вздумал бы наблюдать за нами.

— Идем? — потягивается Розенберг. — Хочу наконец-то замочить парочку монстров. Сил больше ни на что нет.

— Ты даже Xbox привез с собой?

— А что делать? Если бы не этот выпускной, сидел бы дома. А так сижу здесь, как в тюрьме.

От упоминания тюрьмы вздрагиваю всем телом. Розенберг не знает, каково это сидеть в тюрьме. Я тоже. Но я хотя была в серых застенках, а он нет. И уверена, что ни одна тюрьма даже близко не похожа на Академию.

— Подожди. Давай проверим последнюю поддержку.

Яков кривит губы.

— Да руки уже дрожат, Лю. Уроню тебя еще.

— В последний раз. Я не уверена над одним элементом.

— Ну ладно, давай. В конце концов, именно за этим нас тут и заперли вдвоем.

Отбегаю в другой угол залы, игнорируя желание распахнуть верхнюю створку и крикнуть в полные легкие: «Нравится смотреть?! Так смотри же!». Чтобы крик разнесло эхом внутреннего двора, и обязательно добралось до чердака.

Бегу на носочках, угги сейчас не мешают. Я работаю в полсилы. Моя главная цель сейчас совсем не элемент.

Розенберг легко ловит меня, поддерживая ладонями, и приподнимает, пока я выгибаюсь, фиксируя позу. Прокручивается на месте, обхватывает меня и помогает встать на ноги.

И если обычно я тут же отступала в сторону, то теперь — нет.

Остаюсь прямо перед Яковом. Касаюсь его живота своим. И поднимаю глаза.

Удивление в карих глазах Розенберга сменяется вожделением, когда наши взгляды встречаются. Он наклоняется ниже, давая мне последний шанс, чтобы убежать.

Я буду очень глупо выглядеть, если просчиталась. Но обратной дороги нет.

Облизываю губы и не отвожу взгляда.

Розенберг сильнее стискивает мою талию, но его прикосновение никак не отзывается в теле. Кожа под его рукой не вспыхивает, а сердце не колотится в бешеной потребности.

Запрокидываю голову и закрываю глаза. Розенберг наклоняется и прижимается к моим губам.

Секунда, две.

Все еще ниже нуля по Цельсию. В Антарктиде и то теплее, чем кровь, которую гоняет по венам сердце. Я испытываю только неловкость оттого, что парень, который для меня как брат, зачем-то елозит по моим губам своим влажным ртом.

Я ошибалась.

Приняла желаемое за действительное.

Кай не может быть здесь. А мне теперь нужно будет объясниться с Розенбергом.

Сердце обрывается от громогласного звона стекла. Отпрыгиваю от Якова, не веря своим глазам.

На одном из стеклянных отсеков красуется трещина, на острых гранях которой преломляется желтый свет фонаря.

— Что за черт? — шипит Яков.

С опаской подойдя ближе, Розенберг проводит пальцем по пострадавшему стеклу.

— С улицы бросали, — выносит он вердикт. — Разбиться не разбилось, но треснуло. Это что за ерунда такая? Кому это нужно? Здесь же нет никого!

Хватаю ртом воздух, а все волоски на теле встают дыбом. Смотрю в желто-чернильную ночь и стискиваю кулаки. Ах, вот, значит, как?

— Юль, стой! Не убегай, не бойся!

— Забудь, Яша, и прости!

— Куда ты?

— В спальню! Не иди за мной, это была ошибка!

— Юль! — кричит мне вслед Розенберг. — Ты будешь моей!

Несусь по коридорам. Мелькают приоткрытые залы, где еще занимаются те немногочисленные студенты, которым, как и мне с Яковом, нельзя прерывать обучение. Но закрытых дверей больше.

Миную темные классы, заворачивая в другое крыло, и звуки фортепиано смолкают. Только набатом стучит мое сердце, других звуков в этой пустующей части Академии нет.

Осторожно ступаю вдоль узкого коридора, освещенного только желтыми квадратами света. Преодолев, выхожу на лестницу. Здесь почти полностью темно, широкие окна выходят на тупиковую стену, на которой тускло горит забытая всеми лампа.

Три пролета пролетаю на одном дыхании. Но преодолев последний, на внезапно ослабевших ногах подхожу к железной лестнице.

Пять железных перекладин тянутся к потолку, в котором темным квадратом темнеет люк. Не знаю, что я буду делать, если он запер. Ключ от чердака мне никто просто так не даст.

Но и не попробовать я не могу.

Берусь за холодный металл и лезу вверх.

Подо мной вьются четыре этажа серых лестничных пролетов, и я совершенно внезапно и не к месту вспоминаю повесть о балеринах, которые в перерывах между выступлений сбежали на крышу театра, и одна из девочек сломала ногу*.

Замираю на последней секции. И изо всех сил бью кулаком по люку.

Холодею от громкого дребезжащего звука, но больше от того, что ржавые петли моментально подаются.

Взбираюсь наверх, откидывая люк. Делаю несколько шагов в сторону ради собственной безопасности и оглядываю пыльное помещение под крышей.

Здесь холодно, и я моментально нахожу причину — одно из чердачных окон стоит нараспашку. Вне себя от страха, с замиранием подхожу ближе. Вижу двор, дуб и светлый тренировочный зал, в котором мы только что танцевали с Розенбергом.

Глава 3

Как я оказался в организации, которая была признана экстремистcкой? Может, бросился грудью на спасение планеты?

Черта с два.

Никаких принципов у меня не было. А спасение окружающей среды волновало меня меньше всего. Просто однажды Лука намекнул, что есть чуваки, которые платят хорошие деньги всего лишь за то, чтобы постоять час с плакатом. Заучив односложные лозунги, вместе со всеми пошел на открытие очередной заправочной станции, которую воздвигли на месте вырубленных деревьев.

Мы выступали от лица деревьев, и тот факт, что мы были лесными адвокатами, страшно меня веселил. Близко к чиновникам нас не подпустили, но зрение у меня и без того было орлиным.

Отца среди мужиков в одинаковых костюмах я узнал сразу. Он стоял по другую сторону дороги в числе приглашенных, кивал и поддерживал решение руководства района открыть еще несколько станций для обеспечения чего-то там… После он подошел к микрофону и рассказал, как сильно его волнуют проблемы жителей его родного питерского острова. Говорил так убедительно, что я даже поверил.

Изменилось бы что-нибудь в моей головокружительной и противозаконной карьере, если бы я подошел к нему в тот день? Может быть, он предложил бы мне работу и я стал бы одним из клерков в его конторе? А может, именно он объяснил бы мне, что деревья мою организацию на самом деле волнуют в последнюю очередь?

Не знаю.

В тот день я не смог пересилить себя и подойти к нему. Почему-то думал, что не составит труда найти сына среди толпы несовершеннолетних протестующих, раз я так легко заметил его.

А потом, когда кто-то из парней принес бутылку, меня пробрала злость, что проблемы жителей волнуют его куда больше, чем собственный сын. По этой причине я и запустил пустую стекляшку в машину из кортежа.

Мы бросились в рассыпную, пьяные и обкуренные. А я решил, что на этом моя карьера и закончится, но когда после меня вызвали на ковер… То неожиданно предложили поработать еще.

Моя вспыльчивость и решимость была им только на руку. Тем, кто трусил или боялся, не было места в наших рядах. Закон мы нарушали на каждом шагу.

Менты, когда я попадал на допросы, часто спрашивали, почему я не выбрал честную работу? Я работал, но пятнадцатилетний пацан заработает разве что на сигареты и бутылку пива, а там платили сразу и хорошо.

Но потом и этого стало мало.

Я быстро смекнул, что в организации есть и другие варианты, как быстрее поднять бабла. Водить я начал рано, а когда заработал достаточно, пошел на курсы и наконец-то получил права.

Меня перевели в категорию водителей. Я подбрасывал к точке нужные группы и подбирал их, когда им нужно было спасаться бегством. Я хорошо выучил город и умел водить.

Так я попал в отборочный тур гонок, которые казались всего лишь развлечением. А были на самом деле подготовкой к чему-то более масштабному.

Кроме матери и отца, которому я не был нужен, других значимых людей в моей жизни не было. Я всегда был уверен, что моя противозаконная деятельность никак не навредит матери. Да, меня регулярно приводили в участок, но я и представить не мог, что кто-то из парней, с кем мы пили, курили и тренировались, похитит мою собственную мать, желая досадить Платону.

Во вред сотовых вышек я никогда не верил. Да что там, вся пропаганда всегда влетала в одно ухо и вылетала в другое. Но среди нас были те, кто искренне верил в опасность, которую олицетворяли вышки Дмитриева. Против них война развернулась во всем мире.

Оставить без внимания нового оператора на рынке наши тоже не могли.

Маяк знал об отношениях Дмитриева с моей матерью даже раньше меня. Долго бы я в организации все равно не продержался, либо меня поставили перед фактом, что нужно доказать свою лояльность. Как? И думать не хочу. Оставаясь в доме Дмитриева, я все равно был угрозой и для матери, и Юли.

Хотя я-то думал, что если сольюсь и не стану выходить на второй тур, то от меня отстанут. Не учел, что раз я предал организацию, то и дорога была мне теперь только в застенки к Морозову.

Хотя капитан на этот раз и сыпал угрозами, а еще радовался, что на этот раз Дмитриев не стал посылать вместе со мной своего адвоката, на самом деле, все сводилось лишь к административному штрафу.

Я не участвовал в действительно опасных акциях, потому что до сих пор считался новичком. А еще всегда учитывал, что для того, чтобы однажды выйти сухим из воды, нельзя делать ничего такого, за что потом меня могли бы посадить по-настоящему.

Но пусть дело и сводилось к штрафу, таких денег у меня все равно не было. Морозов это тоже знал.

Деньги были у Дмитриева, но он на этот раз меня освобождать не торопился. А мама, похоже, решила проучить. Еще в тот раз она говорила, что больше не может мириться с тем, как я постоянно нарушаю закон, а теперь умыла руки.

Мне оставалось только ждать.

И я дождался.

— Ну, ты даешь, парень, — произносит Марк Бестужев, когда я появляюсь в кабине для свиданий. — Теперь-то за что?

Вижу по глазам, что Морозов уже просветил. Капитан скорей всего надеялся, что после оглашения моего послужного списка Бестужев раздумает иметь дело со  мной.

Но Марк все еще здесь.

Сажусь напротив и честно признаюсь в тех случаях, в которых меня подозревают. Часть уже подтвердили свидетели, по другим еще ищут. Может, и не найдут. Это не главное. Морозов часто любит повторять, что не наказание, а время, проведенное в СИЗО, якобы обязательно вставит мне мозги на место.

Бестужев не скрывает, что удивлен моей честностью, а у меня просто нет выхода. Он мой единственный шанс. А еще я принял решение, что больше не буду врать.

Марк — мой единственный шанс заполучить хоть часть денег. Пусть даже обещанной Бестужевым суммы недостаточно, чтобы покрыть мой штраф, но это пока неважно.

С безопасностью личных данных постояльцев у сети его отеля было все так же плохо, как и у Розенберга. Как изящно доказать это Марку Бестужеву я думал дольше, чем копировал данные карт, по которым регистрировались постояльцы.

Глава 4

Кай замирает за моим правым плечом и закрывает окно. Каждое его движение бьет по моим взведенным нервам. 

От закрытого окна теплее не становится. Я дрожу не потому, что холодно, а из-за его такой долгожданной близости. Мы не виделись всего полторы недели. Раньше я не думала, что можно скучать по другому человеку настолько сильно. Но я не собираюсь выдавать своих чувств так быстро. Сначала Кай должен объясниться, как оказался на свободе, а еще почему решил следить за мной вот так, с чердака. 

Каждую минуту я места себе не находила из-за него, а он решил, что может просто подглядывать за мной из тени и этого будет достаточно.

— Что я только что увидел, балеринка?

Голос хриплый, а одежда пропахла дымом сигарет. 

Как наяву, вижу его прищур, с которым он наверняка смотрел, как мы с Розенбергом замерли посреди залы, а после, перекинув сигарету в угол рта, все с тем же прищуром подхватил свободной рукой металлический уголок и зашвырнул его.

— А не нужно было исчезать, Кай. Почему ты не дал мне знать, что ты на свободе?

Он не сдвигается. 

Так и стоит за моим правым плечом, и вся моя левая половина тела давно закоченела, а правая — наоборот горит, как будто я прижимаюсь к раскаленному боку печи.

— Напомнить, какой у тебя сотовый оператор, балеринка?

«А причем здесь это?» чуть не вырывается у меня, а потом до меня доходит. 

Отец. 

Разумеется, мой телефон подключен к его оператору.

А значит, он обеспечил меня не только физической изоляцией в Академии, но и полной цифровой.

— Он внес мой номер в черный список, — говорит Кай. — А еще пресек любую возможность связаться с тобой. Список неизвестных номеров, которые звонят тебе, тут же доставляют прямо ему. И я не уверен, что он не включил тебе прослушку, балеринка. 

— Неужели не было другого способа?

— Как видишь, нет. Сюда я проник потому, что больше не мог без тебя. На свой страх и риск. Если меня найдут или заметят, то опять вызовут ментов. Хотя вижу, что зря я пошел на такой риск. Раз уж ты с Кудряшом лижешься у меня на глазах.

Злые слова Кая щекочут мою шею, заставляя трепетать выбившиеся из пучка локоны. 

Кожа на шее покрывается мурашками, а возбуждение иррационально наполняет тело, игнорируя неподходящее место, время и ситуацию. 

Мне недоставало его рук, поцелуев и близости. А теперь он так близко, но по-прежнему так далеко.

— Ты бы так и продолжил шастать по крышам, если бы я не поцеловала его.

— Я ждал подходящего случая, чтобы открыться тебе, но оказалось, что у тебя проблемы с терпением. 

Он делает еще шаг и становится еще ближе. Бедром касается моей ноги, а я уже мечтаю о том, чтобы снова распахнуть окно и позволить ледяному ветру охладить меня.

Кай кладет руку мне на талию и прижимает к себе. Наклоняется и кусает в шею, так что я ахаю и дергаюсь, пытаясь вырваться. 

А он оставляет метку на моем теле, как будто ему это позволено.

— Может, Кудряш преуспел не только в поцелуях, балеринка?

Я шиплю, и Кай зализывает место укуса.

— Я не успел сказать это, так что сделаю сейчас. Я без ума от тебя, балеринка. И хочу с тобой встречаться. Быть твоим парнем. Единственным, поняла меня? Молодец, хорошо вывела меня на эмоции, но терпеть Кудряша рядом с тобой я не намерен. Танцуйте, сколько влезет, но чтобы после тренировок ты на него не смотрела так, как сейчас. И уж точно не лезла целоваться. 

— А не то что?

— А не то пусть заказывает себе запасную челюсть, Юль. Пожалею, раз уж он танцор. Только без зубов оставлю, если тебя коснется.

Рука скользит по моей талии. 

Кай откидывает кардиган, цепляет эластичную футболку и пробирается под одежду. 

Я с трудом  могу устоять на ногах, когда он прибавляет еще и поцелуи. Целует меня в шею, в скулы, в плечо. Покрывает поцелуями каждый сантиметр оголенной кожи, до которой может дотянуться.

Я дрожу, теряя связь с реальностью. Горячие сны не сравнятся с ощущениями, которые он способен дарить на самом деле. 

— Ты не ответила, — шепчет он. — Будешь моей девушкой?

— Я еще не решила.

Пальцы впиваются в мою талию. 

Поднимаются выше по животу к груди, стянутую спортивным лифом. Кай отводит в сторону и его. Перекатывает между пальцами ставшие твердыми соски, пока второй рукой тоже пробирается под футболку.

— Ты опасный… — говорю через силу так, чтобы голос звучал ровно. — То и дело пропадаешь… Что за парень из тебя выйдет? Хлопот с таким, как ты, не оберешься.

Он прижимает меня вплотную к себе, пока одной рукой ласкает мою грудь, пальцы второй уже пробегают по кромке спортивных лосин.

— Обещаю, я буду очень хорошим парнем… 

— Да брось, цветы мне и то всего один раз дарил.

Кай вдруг замирает. 

Останавливается, словно борется с самим собой. Удивлена, что разговор о цветах задел его так сильно. 

И даже не рада, что сама его начала. Я хочу его руку ниже, сейчас, хочу его так сильно, что моментально теряю голову.

Руки на моем теле снова приходят в движение. С чем бы он ни боролся, видимо, сейчас я услышу обещания, что цветы я буду получать часто и много, но Кай молчит. 

— Так что там с цветами?

— Цветы будут. От меня. 

Он продолжает ласкать мою грудь, а второй рукой наконец-то приспускает немного мои тугие лосины.

Холод тут же кусает оголенную кожу бедер, но прикосновения горячей ладони согревают. Сердце бьется невпопад, когда Кай проводит ребром ладони между моих ног.

— Только я тебя целовать буду, ясно? — зачем-то повторяет он, а я моментально вспоминаю его язык и глубокие поцелуи. — Везде. Только я.

Кай водит пальцами по трусикам, и я прикусываю щеки.

Сжимает мой сосок так, что меня прошивает наслаждением. Откидываю голову назад, затылком касаясь его плеча.

Он накрывает мои приоткрытые губы поцелуем, обдает мятным после жвачек дыханием.

Глава 5

— Ева Бертольдовна, можно спросить?...

Преподавательница грациозно кивает в ответ. Урок окончен, с меня льется пот в три ручья. Сегодня я занимаюсь без Розенберга, он пишет экзамен по русской литературе. Яков дуется на меня, но он профессионал и танцу наши взаимоотношения никак не мешают.

Я должна ему все объяснить и однажды сделаю это, но не сейчас не хочу врать ему лишний раз. А правду рассказать все равно не могу.

— Завтра воскресенье, я уже две недели не видела отца. Могу я поехать домой, навестить родных?

Ева Бертольдовна приподнимает одну бровь. Все так же изящно, как и все, что она делает.

— Конечно, нет.

Ее равнодушный ответ выбивает почву из-под ног. Я была уверена, что нет ничего сложного и противозаконного в том, чтобы увидеться с отцом.

— Но почему? Ева Бертольдовна! Я слышала Зульфия ездила к родным! Почему мне нельзя отпроситься на одно воскресенье?

Бывшая балерина бесшумно захлопывает дверь, отсекая нас от коридора, который наполняется студентами. У всех остальных урок окончен, но у меня только начинается.

— Зульфия ездила на похороны, — чеканит Ева Бертольдовна. — У тебя кто-то умер, Юлия?

Трясу головой.

— А ты заметила, вернулась ли Зульфия после этого? — продолжает преподавательница. — Если не заметила, то я скажу тебе: она не вернулась, осталась вместе с родными. Потому что у нас в Академии карантин, Юлия. Сейчас не время для поездок по городу. Не время навещать друзей и семью. Тебе выпал невероятный шанс, когда твое имя внесли в список студентов, которым нельзя прерывать обучение, и я удивлена, что сейчас ты забыла, почему ты здесь. Мне напомнить?

— Из-за выпускного спектакля, — тихо отвечаю. — Я помню.

Не могу ничего с собой поделать. Меня редко ругали, но когда начинают… Я готова провалиться сквозь землю.

Опускаю глаза в пол, потому что меня отчитывают, как провинившуюся школьницу. Внутренности разъедает чувство, что я предала балет своей невообразимой выходкой. Захотела, видите ли, чего-то еще, кроме многочасового стояния у станка!

— К такому важному событию, как выпускной спектакль, Юлия, готовятся месяцами. Тебе ни в коем случае нельзя прерывать или пропускать тренировок.  И уж тем более, нельзя делать пауз, а что будет, если ты заболеешь? Ты думали об этом?

Снова качаю головой, глядя на тупые носки моих пуант, чувствуя себя такой же тупой и ограниченной.

— Думаешь, это наша прихоть с Директором оградить ведущих учеников от остального мира? Нет. Это забота о вас и наших преподавателях. Мы тоже сидим взаперти здесь, вместе с вами. Как и вы, мы строго ограничили круг общения, и только это позволило нам продолжать тренировки в прежнем режиме. Иначе нас распустили бы, как и все остальные училища города. Только представь, что кто-то из вас, проведя замечательные выходные с родными, возвращается сюда, не зная о том, что является бессимптомным носителем. Что будет тогда? Вы, молодые, не думаете о том, что у нас хватает преподавателей в возрасте. Юля, они могут не пережить этой зимы!  И только потому, что у кого-то из вас не хватит терпения высидеть положенный срок карантина.

— Я вас поняла, — хрипло отвечаю, мечтая только об одном, чтобы эта отповедь поскорее кончилась.

— Юля, выпускной спектакль самое важное событие в твоей карьере. Без него — не будет ничего. Все годы обучения — коту под хвост. Разве нельзя стиснуть зубы и потерпеть? Терпение, спокойствие и собранность — вот, что отличает хорошую балерину от плохой.

Мне остается только повторить свой ответ:

— Я вас поняла.

Ева Бертольдовна распахивает дверь и выходит, оставляя меня одну. Подхватываю вещи и рюкзак, но замираю, глядя в окно. Там, за густым молоком тумана, темнеет очертания чердака.

Рывком набрасывая рюкзак на плечо и выхожу. В коридоре шумно, но все равно куда тише, чем обычно. Никогда не чувствовала себя связанной по рукам и ногам, как сейчас. Никогда не тяготилась балетом.

Мы договорились, что Кай сам свяжется с мной вечером, тогда и расскажу ему неутешительные итоги разговора с преподавательницей. К тому времени у него закончится работа, а у меня — лекции. Хорошо, что будет это вечером, сейчас, только услышав его голос, я бы расплакалась. Я и теперь с трудом сдерживаю слезы, пока иду в столовую.

Беру салат, апельсин и воду. Хотя сегодня суббота, завтра меня опять ждет тренировка. Не такая долгая, но больше здесь заниматься нечем.

Достаю телефон и ставлю рядом с подносом. Не представляю, как Кай свяжется со мной, если все ограничительные меры моего отца — правда.

Даже телефон и тот против меня. Все будто сговорились ограждать и останавливать меня!

Хоть Кай и просил довериться, во время еды в голове постоянно проворачиваю всевозможные идеи, как связаться с Каем, но идея только одна — одолжить телефон у Розенберга. А мы с ним не разговаривали после того поцелуя.

Стараюсь не думать о том, что сказала Ева Бертольдовна, но не могу. Очищая апельсин, не могу не думать о том, что не считаю себя неблагодарной или безответственной балериной. Всю жизнь воскресенье — был моим единственным днем, когда я могла сделать послабление. Не пуститься во все тяжкие, как делали это остальные. Достаточно вспомнить клуб. Я всего лишь не тренировалась в этот день напролет. И просто могла съесть десять бабушкиных пельменей с ложкой сметаны. Разве это много?

Разве недостаточно я и так положила на алтарь балета? Почему теперь у меня отнимают даже воскресенье? Я не собираюсь прерывать тренировки, не буду брать паузу в репетициях и уж точно выложусь, как следует, на финальном спектакле. Даже карантин и эпидемия не смогут помешать мне!

Вздрагиваю, когда вспыхивает экран телефона. Это Лея звонит по мессенджеру в фэйсбуке. Разговор с подругой как раз то, что мне сейчас нужно.

Достаю наушники и смахиваю пальцем, не глядя, и выпаливаю:

— Как же я рада, что ты позвонила!

Глава 6

Две следующие недели я упахиваюсь на работе так, что Бестужеву приходится выгонять меня домой силой. Напутствует меня Марк, как всегда, прямо: «Пожалуйста, не надо сублимировать и трахаться с моей безопасностью, если больше не с кем».

И я ухожу, а чаще он все-таки подбрасывает меня до нужной улицы, пока я под вой карет медицинской помощи дохожу пешком по обледенелым и пустым мостовым.

Домой.

Громкое слово для пустой квартиры, с которой съехала мать, оставив то, что ей не понадобилось бы в хоромах Платона. Большая часть моих вещей по-прежнему находится в квартире Дмитриева, и теперь не понятно, где же он.

Мой, тот самый дом. Здесь, в пустой темной квартире, где меня никто не ждет. Или там, откуда меня выставили, не дав даже шанса объясниться.

Мать звонила, когда меня выпустили. Похоже, узнала случайно, от Морозова. Вроде по голосу была рада в том, что я на свободе, хотя и заподозрила Бестужева в корыстных целях. В программировании мама понимала мало, а мои достижения всегда предпочитала преуменьшать.

Убедить ее, что он дал мне работу за мои заслуги, я не смог. Как и избавиться от осадка, что мать предпочла бы, чтобы на этот раз наказание настигло меня по полной.

Единственный живой звук запертого на карантин города становится медицинская сирена. Нескончаемый вон не дает забыть, ради чего пришлось отказаться от ресторанов, клубов, походов по кинотеатрам и, кажется, не хватает даже толкотни в метро. Всего, что считалось обычной жизнью, а теперь пришлось возложить на алтарь солидарности с медиками.

В больницах теперь постоянный час-пик, двихужа и ночные афтерпати, которым не позавидуешь. Но еще, глядя на пустые дороги, я не могу не думать о том, каково носиться по ним, глотая ледяной колючий воздух. Я не должен скучать по гонкам, не должен сжимать руки так, будто держу воображаемый руль, но при виде перекрестка, по которому ветер гонит поземку, я только и могу думать о том, как удачно, что никто не припаркован на поребриках. Можно было бы выкрутить руль и в самый последний момент, разбавляя многоголосые сирены, с визгом шин вписаться в поворот, а потом мчаться даже по набережной, где раньше тащились сонные клерки и офисный планктон, а сейчас нет никого.

Две недели.

Но за это время, на пустой кухне, в пустой, будто ограбленной квартире, я словно Маугли. И хотя я вижу Бестужева, но он мой босс, у него своя жизнь, семья, дети, жена, которые не дают скучать. Я слышу, как дети визжат в трубку, когда он спрашивает, что купить по дороге домой. И меня каждый раз подмывает спросить: боялся ли он, когда узнал о беременности своей жены? Хотелось ли ему все бросить и смотаться на другой конец города, чтобы потом делать вид, что это не он забыл о защите?

Но спрашивать Бестужева о таком бесполезно. У него двое детей. И если он не сбежал после первого, значит, и на второй его уже не испугал.

Не знаю откуда в моей голове эти вопросы. Как будто что-то изменилось бы в моей нынешней жизни, если бы девятнадцать лет назад мой отец взялся за ум и сказал матери, что останется вместе с ней. И почему-то кажется, что обязательно изменилось бы.

Как минимум, она не срывала бы на мне злость и обиду за то, что я вообще родился.

Может, даже сильнее любила бы.

А может, я уже хочу невозможного.

Это все пустой город, ужин на одного, который я готовлю каждый вечер, потому что совершенно нечем заняться.

Каждый вечер мы переписываемся с Юлей из-под фэйкового аккаунта на фэйсбуке. Говорим о чем угодно, обсуждая все на свете. Каждый вечер привязывает меня к ней еще сильнее. Только ее голос скрашивает пустую квартиру, а улыбка светит так ярко, как солнце, которое уже не заглядывало в Питер недели четыре.

У Юли строгий режим. Тренировки выматывают ее, и она засыпает часам к одиннадцати. Держать ее дольше только потому, что мне кажется, что в целом мире я один, эгоистично. У нее есть планы, будущее, карьера и главное — в ней нуждаются и ею искренне гордятся другие люди.

Преподаватели, которые дают ей напоследок все и даже больше. Театры, которые сдержанно интересуются ее планами. Отец, который дал ей все это, несмотря на то, что не понимает балет.

И я, который ничего не может, кроме как отнять у нее невинность, а потом накормить пельменями.

Или в другом порядке?

Решающее воскресенье все ближе, и я начинаю гуглить рецепты, воссоздавая в памяти, как готовила тесто ее бабушка. Я был рядом, но какие-то моменты все равно упустил, пока, развесив уши, слушал историю балета про смертного принца и фею.

Мудака-принца в этой истории я понимаю лучше всего. Тоже пытался совсем не касаться Юли, но вот к чему это привело. В полночь с четверга на пятницу я замешиваю пробное тесто и мечтаю совсем не о пельменях.

В субботу я оббегаю половину магазинов в поисках подходящего мяса, потому что рынки закрыты карантином. Готовый фарш, разумеется, не беру.

Только притащив куски индейки и свинины, понимаю, что дело гиблое.

У меня нет мясорубки.

Но зато полно дури и свободного времени.

За грохотом, с которым я рублю фарш, даже пропускаю первый звонок домофона. Расслышав второй, сердце взмывает к горлу. Вдруг это Юля приехала на день раньше, а у меня ничего не готово?

Нажимаю на домофон, и сердце тут же падает к моим ногам, притворяясь дохлой мышью.

На пороге стоит Платон.

— О, так ты дома, Кость?

А я стою, с поднятой трубкой, и глупо притворяться, что нет, вообще-то никого дома нет. Надо было не отвечать совсем. А теперь уже поздно.

— Да. Заходите… Тридцатая квартира.

Говорю и сам же стучу себя по лбу. Платон помнит, какая квартира.

Бросаюсь на кухню с горячим желанием убрать следы зарождения пельменей, но оглядывая разгром, понимаю, что быстро сделать это не удастся.

Вспоминаю, как Платон искал на собственной кухне чайник. Может, он просто не поймет что происходит, но для надежности лучше  запру дверь. Поговорим в гостиной.

Глава 7

Не успеваю убежать из Академии вовремя. 

Две недели готовилась, но когда я уже хочу юркнуть за дверь ранним утром в воскресенье, меня ловит вахтер и сообщает, что все должны быть в большом зале. Сейчас будет важное объявление от Директора.

Отменяю такси, выплачивая неустойку, и бреду обратно. Если сейчас у меня снова отберут мой единственный выходной, я за себя не ручаюсь. Прольется чья-то кровь. Может, даже Директора.

Нахожу Розенберга взглядом. Яков смотрит сурово. Все еще дуется тому, что ему опять определили место во френдзоне. Я пыталась объясниться, мол, не знаю, что на меня нашло. И вообще я ведь давно отношусь к нему, как к брату.

На слове «брат» Розенбрега вообще перекосило. Больше мы к этому разговору не возвращались. 

При появлении Директора все звуки смолкают. Он сообщает нам о новом этапе карантина, который на этот раз ради разнообразия мы проведем дома. 

Тренировки не отменят, просто теперь они будут вестись онлайн до истечения срока. Как и предсказывали наши учителя, дальнейший карантин только продлили и ужесточили.

Делаю вид, что радуюсь вместе со всеми тому, что вернусь домой. 

Хотя мне невесело. Для меня нет разницы. 

В общежитии или дома, я все равно буду без Кая. Он больше не живет с нами.

Розенберг появляется на пороге моей спальни, в которую я вернулась, чтобы собрать вещи. Упаковала на этот раз все, чтобы теперь уж точно больше не вернуться. 

Остаток воскресенья я планирую провести вместе с Каем, и меня ничто не остановит. Отцу я отправила смс, в котором написала твердо: «Дома буду в понедельник».

— Отвезти?

Розенберг думает, что я домой. Поэтому качаю головой.

— Как знаешь, сестренка, — Яков уходит, решив, что я опять отказываюсь из гордости.

Снова вызываю такси, замечая, как понизился мой рейтинг. Чертов таксист обиделся на отмену.

Машина приезжает на три звездочки, но мне плевать. Наконец-то сажусь и не верю, что все-таки покидаю Академию, и теперь мне ничто не помешает. 

Недели, проведенные, взаперти были тяжелыми. Учителя заставляли нас с Яковом повторять снова и снова парные моменты. Конечно, не зря. Как чувствовали, что следующие несколько недель мы будем оттачивать элементы индивидуального танца в одиночку. Больше ничего не остается.

Такси выворачивает на набережную и гонит под заунывные восточные песни по нужному адресу.

Смотрю на заснеженные улицы. Таким пустым я город еще не видела. При виде нечищеных пешеходных дорожек в парках появляется странное и грустное ощущение, что все зря. 

Танцы. 

Подготовка. 

Длительные репетиции. 

Это больше никому не нужно.

Люди не скоро будут рукоплескать актерам или танцовщикам. Никто не знает, когда возобновится нормальная работа театров. Что бы ни говорил Директор, но даже выпускной спектакль может быть под угрозой, пусть он и только в апреле.

Плотнее запахиваю пуховик, глядя на скованную льдом Неву. Катки, новогодние ярмарки и гуляния до утра, даже это может кануть в Лету. Такой год.

Раньше я боялась травм, своей бесталанности и никогда не думала, что какой-то вирус может запереть всех по домам и помешать выйти на сцену. Нас не зря тренируют каждую минуту, потерять идеальную форму очень легко, особенно если, как и весь остальной мир, обосноваться на диване с вкусняшками. 

Но даже, если я буду тренироваться дома, что делать, если театры просто не смогут нас принять? Не будет набора? Что я буду делать без балета? Чем займусь, если больше ничего не умею?

До дома Кая по пустому городу доезжаем быстро. Водитель остается в машине, распахнув для меня багажник. Какой рейтинг у пассажира, такой и сервис.

Вытаскиваю чемодан, рюкзак, сумочку и пакет с обувью. Что-то одно постоянно падает под ноги, в размокший от реагентов и колес снег, и я проклинаю водителя, погоду, замершие непослушные пальцы.

— Я помогу.

Кай вдруг оказывается рядом, в одном свитере. Он подхватывает мои сумки и уводит от машины за миг до того, как водитель начинает сдавать назад, обдавая мокрым снегом из-под колес.

— Хотела сделать сюрприз, — улыбаюсь ему. — Жаль, не вышло.

— Не смогла бы, — смеется он. — Я не отлипал от окна.

Он хочет обнять меня, но у него в руках мои пожитки. Я как будто переезжаю. И в каком-то смысле так и есть, но с большим удовольствием, я бы переехала прямо к нему. Сама обхватываю руками талию, прижимаясь щекой к мягкому ворсу свитера. Вдыхаю его запах: мускатного ореха, сигаретного дыма и кофе.

— Как я скучала. 

— Я тоже.

Кай пытается обнять, но один из пакетов все-таки падает. Я подхватываю его сама и вместе мы идем к дверям парадной. Пешком до квартиры, и я рассказываю, что в понедельник не вернусь в Академию. Карантин ужесточили. Теперь меня запрут дома.

Кай пропускает меня первой в квартиру. Пристраивает мой чемодан, сумку и пакет с обувью. Разувается и помогает раздеться мне. Все это время он молчит, и я теряю терпение.

Обнимаю его, приподнимаясь на носочках. С его ростом пуанты пришлось бы носить постоянно, чтобы смотреть ему в глаза.

— Скажи, что ты…

— Что я без ума от тебя и скучал?

Кай улыбается, притягивая меня ближе. Вскидываю одну бровь, а после задираю ногу. Так, как я умею. Когда пяткой касаюсь его спины, Кай шумно втягивает воздух.

Крепче обхватывает меня за талию. Это совершенно неправильная поддержка с точки зрения классического танца, но такая идеальная с точки зрения моего сердца. И не только.

— Что я не хочу оставаться без тебя и дня? — шепчет он, касаясь носом моей щеки.

Обвиваю руками его шею, вытягиваясь под его руками в струну. Отрываю вторую ногу от пола и… Кай мигом считывает мое движение. Подхватывает под бедра и целует. Жадно, страстно, прикусывая и оттягивая нижнюю губу. Ерошу ему волосы в ответ, ерзаю и не даю поймать свой язык.