Сын своего века

Глава 1

Вчера прошли похороны профессора Иосифа Бродячего.

Джон бегло перечитал вырезанный из газеты некролог. «На семьдесят втором году жизни скончался выдающийся учёный, действительный член РАН, доктор физико-математических наук И. Н. Бродячий, известный своими трудами в области квантовой механики и авторским курсом лекций, с которыми он неоднократно выступал перед студентами и аспирантами ведущих университетов Москвы».

Пропустив ряд патетических соболезнований со стороны редколлегии, он перескочил на заключительные строки: «Церемония прощания и гражданская панихида состоится 12 марта в 10:00 во дворе Академии наук».

Джон отложил газетную вырезку, закрыл глаза и, заломив руки за голову, вытянулся на диване. Завтра утренним поездом Жанна должна вернуться домой.

На момент получения от Эдуарда и Дианы телеграммы о смерти профессора Бродячего они уже были в курсе случившегося из газеты и Джон уже принял решение не ехать. Жанна колебалась, и телеграмма определила её выбор.

Он не был уверен, правильно ли поступил, оставшись дома. Наверно, человек, сыгравший в их судьбе столь значимую роль, заслуживал последнего прощания. Но у Джона не было сил возвращаться в город, из которого он сбежал пятнадцать лет назад, и теребить душу воспоминаниями, которые неизбежно воскресли бы при погружении в давно покинутую обстановку. Совладать с противоречивыми чувствами в адрес покойного он, пожалуй, сумел бы, но гораздо больше его тревожила мысль о встрече с живыми, с теми, кого он по-прежнему не желал видеть, сколько бы воды ни утекло, и с кем ему волей-неволей пришлось бы столкнуться на похоронах.

У Жанны телеграмма вызвала приятное удивление. Он же сомневался, как следовало расценивать такой жест. Что имели в виду эти люди, осмелившись обращаться к ним спустя столько времени? Означало ли их послание, что смерть общего знакомого воспринята ими как нечто вне обид, нечто, требующее от каждого поступить в соответствии с долгом совести? Или же они вздумали неуклюже использовать повод, чтобы протянуть ранее связывавшую их оборванную нить? Или, не вдаваясь в размышления о том, уместно ли объявляться под каким угодно предлогом в жизни бывших друзей, они просто сочли нужным поставить их в известность о событии?

Джон с нетерпением ожидал возвращения жены, чтобы утолить снедавшее его любопытство. Где она остановилась, как её приняли, как вели себя при её появлении родственники покойника, выпал ли им случай поговорить на недосказанные темы… Действительно ли у этой женщины, с которой он прожил в браке столько лет, так и не научившись её до конца понимать, хватило великодушия простить предавших её…

К тому же Джон испытывал тягостное чувство, оттого что на дни Жанниного отъезда остался вдвоём с сыном. Их отношения неверно было бы охарактеризовать как натянутые: они никогда не ссорились и не имели причин для недовольства друг другом. Но преодолеть взаимную отчуждённость и скованность у обоих не получалось. Джон задавался вопросом, винить ли себя в том, что всю неделю мальчик приходил домой только ночевать. Совпало ли это с отсутствием матери по случайности, или же сын сознательно избегал находиться с ним наедине. Пытаясь быть откровенным с собой, Джон пришёл к выводу, что подозрение второго пробуждало в нём смесь огорчения с облегчением: ведь если бы юноша пожелал коротать с ним время, он понятия не имел, как и о чём с ним говорить.

***

Сын Джона и Жанны в эти мартовские дни каждую свободную минуту проводил в обсерватории при институте. Ещё в начале учебного года он добился назначения на пост председателя научного студенческого общества, специально чтобы получить неограниченный доступ к лабораторным помещениям и спокойно посвящать себя своему астрономическому хобби. После пар запираясь в оборудованной приборами ночного наблюдения комнате, он мог часами сидеть в опустевшем институте, вовсе не торопясь возвращаться домой.

Каждый день его девушка Рита, как только освобождалась с уроков, приходила его проведать. Гибкой походкой подкрадывалась к нему, стоявшему у окна спиной ко входу, дарила краткий поцелуй, сзади обвив руками его шею. Затем искала глазами, куда ей присесть, и почти каждый раз обнаруживала на одной из парт свои любимые конфеты в сиреневой коробке в форме морской звезды. Парень покупал их для неё по утрам по дороге в университет. С довольным возгласом она тут же вскрывала коробку и всегда начинала с конфеты, лежащей ровно посреди — в сердцевине, из которой расходились пять лучей. Ему поднимало настроение краем глаза следить за ней, пока она, будто мурлыкающая от радости кошка, наслаждалась лакомством.

Один из студентов, тоже претендовавший возглавить научное общество, как-то попытался пожаловаться руководству института, что нынешний председатель злоупотребляет своими привилегиями, используя университетские помещения для свиданий с девушкой. Но ректор рассудил не в пользу доносчика: «В наши дни энтузиазм и неподдельный интерес к науке большая редкость, и я не вижу никого другого, кто взялся бы с подобной энергией координировать деятельность общества. Мне внушает доверие и уважение страсть Гены к астрономии, даже если она соседствует в его сердце со страстью к Рите».

На самом деле полное имя юноши было не Геннадий, как можно предположить по сокращённой версии, а Генрих, но он предпочитал не акцентировать на этом внимание окружающих и обычно представлялся усечённой формой. Рита, когда ей стало известно, что у её парня французские корни по мужской линии и отец, следуя давней семейной традиции, назвал его на иностранный манер, удивилась, почему он избегал упоминать о своём происхождении.

— Понимаешь, Jonathan, Henri — это звучит красиво, но, когда имена в любом случае адаптированы под российский паспорт и произносятся в быту как Джон или Генрих, они утрачивают всякий шарм, зато от них веет неуместным заграничным пафосом. Да и потом, я ведь почти ничего не унаследовал от своей исторической родины и даже язык её учу крайне неохотно, только ради того, чтобы не обижать отца.

Глава 2

— Мама, ты приехала?

Вешая в прихожей куртку, помимо Жанниных полусапожек, возвестивших ему о её возвращении, Генрих заметил лишнюю пару мужской обуви, не принадлежавшей ни ему, ни его отцу.

Накануне, засидевшись в обсерватории до такого часа, что вероятность успеть на последний трамвай приравнялась к нулю, они пешком пошли переночевать к Рите, жившей совсем близко от института. Было около полудня, когда он вернулся домой.

— Да, сынок, и не только я, — из кухни откликнулась на голос сына Жанна.

В дверном проёме возник высокий широкоплечий блондин, приветствуя пришедшего сияющей улыбкой.

— Дядя Феликс!

Даже не пытаясь сдерживать свой восторг, молодой человек, совсем как в детстве, бросился на шею столичному родственнику. Тот сердечно обнял племянника, увлекая его за собой в кухню, где сидели Джон с супругой.

Чертами лица Феликс был похож на Жанну, но складывалось впечатление, что природа, создавая их, сперва набросала карандашные эскизы удивительного сходства, а приступив к раскрашиванию, на облик брата нанесла насыщенные мазки масляных красок, тогда как для сестры припасла приглушённые тона акварели. При виде светловолосой, воздушной, худенькой Жанны напрашивалось сравнение с тонкой осиной, чей ствол стойко сопротивляется порывам ветра, а листья вот-вот облетят, позволив сквозь редкие веточки просачиваться кусочкам неба.

Феликс же в противоположность ей с первого взгляда запоминался яркой внешностью. Вьющиеся русые волосы на свету отливали золотом; веснушки, едва различимые на прозрачно-бледноватых щеках Жанны, ему придавали особый колорит. Мускулистая осанистая фигура делала его заметным издалека. Но самой примечательной чертой этого человека, безусловно, была его улыбка. Широкая, дружелюбная, открытая. Она почти перманентно присутствовала на его лице, подкупая искренностью каждого встречного. Феликс с первого взгляда располагал к доверию. Люди, которым хоть раз доводилось с ним пообщаться, ручались, что в жизни не сталкивались ни с кем более простодушным, даже, пожалуй, ребячески наивным. Лишь те, кто очень близко знал его, подмечали в уголках щурившихся при смехе глаз затаившиеся игривые искорки.

Генрих души не чаял в своём дяде и, хотя не видел его довольно давно, берёг в сердце привязанность к этому доброму, весёлому мужчине, охотно игравшему с ним в детстве. Как-то приехав с мамой к нему в гости в Москву, он, листая его альбом с фотографиями, особенно запомнил карточку, где маленький Феликс в холщовой рубашонке держал на руках белого козлёнка. Глаза мальчика светились радостью, а зверёк, которого он крепко прижимал к себе, дружелюбно упирался передним копытцем ему в грудь. На том же развороте альбома размещалось другое фото, очевидно, той же даты, судя по одежде ребёнка. Второй снимок изображал Феликса в окружении четверых взрослых, среди которых Генрих узнал и своих родителей, ещё совсем молоденьких. Вся компания была одета весьма экстравагантно и допотопно. Дядя пояснил ему тогда, что кадры эти сделаны на историческом мероприятии, проводившемся в институте, где учились Джон с Жанной и их друзья. Генрих же отметил для себя, что, хотя Феликс и превратился с тех пор из мальчика в мужчину, солидности в нём не прибавилось и в выражении лица читалась, как и на обеих фотографиях, детская непосредственность.

— Как здорово, что ты догадался приехать вместе с мамой, — не унимался студент, усаживаясь за кухонный стол рядом с дядей.

— Очень уж потянуло проведать моих дорогих племянника и зятя. Вот и вырвался на три денька из столичной сутолоки. Предположил, что и вы могли успеть по мне соскучиться.

— Ещё как! — заверил Генрих.

— Твои родители мне выложили, что ты не на шутку увлекаешься астрономией и тебя не вытащить из обсерватории. Возьмёшь меня с собой посмотреть на звёзды как на ладони? — попросился Феликс.

— С удовольствием, прямо после обеда можем пойти. Сегодня суббота, уроков у меня нет, а в обсерваторию нам вход будет открыт в любое время, у меня свой комплект ключей.

— Как удобно, собственные ключи открывают массу перспектив для нецелевого использования помещений, — многозначительно подмигнул Феликс, заставив племянника покраснеть.

— Если тебе повезёт, — с мягкой улыбкой обратился к брату жены Джон, — помимо красот звёздного неба ты засвидетельствуешь там своё почтение и образцу земной красоты по имени Маргарита.

***

— Хоть астрономия и входит в плеяду точных наук, сдаётся мне, практикующие её, несмотря на всякие ваши схемы и подсчёты, не так уж сухи и прагматичны. Звёзды, как ни крути, располагают к романтике, лирике, философии… — резонёрствовал Феликс, отходя от подзорной трубы. — Ты за собой не замечал пока таких склонностей?

— Пожалуй, слегка. Космос побуждает меня думать о вечности, и порой мою голову посещают специфические мысли. Например, мне странно, почему для измерения расстояния используются световые годы, месяцы, недели — словом, наименования, подходящие скорее единицам времени, а не длины. Озадачивает меня и то, что отсчитываем течение дней и лет мы на основании вращения Земли. То есть время в традиционном понимании — это чисто субъективная категория нашей планеты с её оборотами вокруг своей оси и Солнца. Получается, если бы можно было отстраниться и рассматривать Землю извне, с позиции Вселенной, легко выбрать любую точку на поверхности и любой круг её цикличного обращения, сделав возможными как телепортацию в пространстве, так и путешествия в прошлое или будущее, — Генрих запнулся. — Звучит это, скорее всего, сумбурно и незрело, у меня нет чётко оформленной схемы, пока интуитивные намётки. Но мне смутно кажется, что создать машину времени, которая упоминается только в художественных книгах, на самом деле не так уж сложно.

С одной стороны, Генрих стеснялся говорить о своих теориях, понимая, что ещё недостаточно выносил и развил их, чтобы они могли претендовать на серьёзный предмет обсуждения. С другой же стороны, его неукоснительно тянуло возвращаться к беспокоившей его теме изобретения фантастической машины, вокруг которой не первый год вертелись его идеи.

Глава 3

Рита поймала себя на мысли, что приезд дяди Принца привнёс в их дом оживление и уют. Феликс уговорил её из обсерватории пойти к ним на ужин, и, сидя за столом в кругу семьи своего любимого, она с удовольствием улыбалась байкам его московского родственника. Предыдущие разы, когда она бывала у Принца дома, запомнились ей скованностью Жанны и Джона, которая невольно передавалась и ей самой. Теперь же Феликс, как и положено душе компании, создал тёплую атмосферу, заразив всех присутствовавших своей непринуждённостью.

После ужина Джон в сопровождении шурина стал собираться на хоккейный матч, билетами на который его снабдили на работе. Жанна, проводив мужчин на стадион, принялась убирать со стола. Генрих и Рита допивали чай, развлекая её беседой.

— Кстати, мама, дядя Феликс сегодня дал мне понять, как мало я о тебе знаю…

— Неужели? — Жанна, протиравшая в этот момент тарелки, прервалась и сосредоточенно посмотрела на сына. — Чем же он умудрился просветить тебя?

— Например, он сообщил, как в институте ты слыла самой ярой любительницей Франции эпохи Реформации и настолько точно воспроизводила сведения о быте тех времён, словно сама там жила.

— Но разве я скрывала от тебя свои занятия французской историей и культурой? — удивлённо возразила Жанна. — По-моему, вы с отцом постоянно только и видите меня за написанием статей по этой тематике.

— По словам дяди Феликса, ты глубоко разбираешься в периоде религиозных войн XVI века и особенно увлечена биографией Генриха IV. Почему ты никогда не упоминала о нём? Тебе ведь наверняка есть что рассказать, если он был незаурядной личностью, а ты подробно изучала его деяния.

— Однажды ты слышал от меня историю о нём. Помнишь, года три назад? Ты был в девятом классе и однажды зимой сильно разболелся гриппом. И, пока лежал с температурой, я, как в детстве, сидела у твоей кровати и, чтобы подбодрить тебя, сочиняла сказки.

— Про короля и цыганку?..

— Именно! Я решила, что ты был уже достаточно взрослым, чтобы говорить с тобой о любви, о борьбе за власть, о вере, а не ограничиваться примитивными сюжетами, где добро побеждает зло. Но, чтобы не выбиваться из сказочного жанра, я убрала из повествования имена и даты.

— Да, я помню эту историю… Она начиналась ранним августовским утром…

***

…Ранним августовским утром юный король прогуливался по благоухавшему ароматом скошенной травы полю в пригороде Парижа. Несколько дней назад он сыграл свадьбу с прекрасной принцессой. Но, не успев порадоваться выпавшему ему счастью в любви, теперь он оплакивал гибель сотен своих преданных друзей. Невеста его была другой веры, и их брак не смог сплотить противоборствующие лагери: ревностные католики прежде даже, чем смолк звон бокалов за здоровье молодожёнов, учинили беспощадную расправу над гостями-протестантами, прибывшими из южных провинций в свите жениха. Сам король чудом избежал смерти, пообещав отречься от своей религии, и теперь жил в Лувре на правах узника под бдительным присмотром ненавидевшей его матери своей супруги.

Рука об руку с ним шёл его товарищ, один из немногих уцелевших прошлой ночью, — дворянин по крови, поэт по призванию, протестант по убеждениям и верный соратник короля по жизни. Почти всю дорогу он молчал, не смея нарушать думы своего знатного спутника. Следовало крайне ценить недолгие часы, на которые им удавалось отныне вырваться из дворца, чтобы глотнуть свежего воздуха и недоступной свободы.

Вдруг в безлюдной, по их мнению, местности они заметили небольшую группу людей, среди которых был ребёнок лет десяти. Стоя в отдалении и о чём-то переговариваясь, они поглядывали в их сторону. Поэт и король остановились в нерешительности.

— Как думаешь, кто эти незнакомцы?

— Похоже на цыганский табор. Хотя и на удивление немногочисленный. Но взгляни на их наряды, кто ещё может так вычурно и своеобразно одеваться.

От табора отделилась девушка и направилась к ним. Дворяне остановились, с любопытством ожидая, что она имеет им сказать.

Король, окинув её оценивающим взором, присущим опытному повесе, счёл её на редкость хорошо сложенной. Даже безвкусное пёстрое платье не портило её грациозное тело. Когда красавица приблизилась, он рассмотрел и её лицо. Матовый оттенок кожи, слишком светлый для цыганки, благородно подчёркивал тонкие черты лица.

Девушка осведомилась, не желают ли они послушать предсказания в обмен на несколько золотых монет.

Молодые люди переглянулись.

— Мы сами нездешние и говорим с акцентом, но твоя речь ещё сильнее отличается от местного произношения. Откуда вы?

— Цыгане — люди вольные и бродячие, мы кочуем по разным землям, ненадолго задерживаясь, где нам понравится.

Глаза цыганки напоминали морскую волну. Не только цветом. Их прозрачная безмятежность настораживала. Королю казалось, что из их глубины, как из пучины, мог в любой момент подняться внезапный вал.

— Как тебя зовут, прелестное создание?

— Так же, как твою покойную мать.

Король вздрогнул. Он ещё не до конца оправился от гибели своей матушки, около двух месяцев назад вероломно отравленной врагами их дома.

— И так же, как она, я верю в твоё предназначение и беззаветно люблю тебя.

Последние слова девушка произнесла с надрывом. А король подумал, что никогда ещё ему не признавались в любви с таким достоинством и даже величием. Будто для цыганки в этом чувстве заключалась не слабость, как принято полагать, а главная её сила.

— Ты знала мою мать? Может, ты что-то ещё обо мне знаешь?

— Я о тебе знаю всё: что твоё любимое ругательство — Ventre-saint-gris, что среди сортов вина ты предпочитаешь жюрансон. Цыганский народ общается с духами и сведущ в гаданиях, нам известно многое, что сокрыто от прочих людей, но не стану говорить лишнего. Ведь о том, что тебе суждено стать великим государем, восстановив мир и расширив границы Франции, ты уже раньше слышал и от матери, и от других прорицателей. Да и в звезду свою ты веришь.