Сюита №2

1

Рукопись. Корабль бумажный, где тело его белый лист, а кровь его чернила.

Спуская на воду, с руки, от плоти отрывая,

Как белое перо, как облако небесного крыла.

Дрожит, колышется, в речной слюде мерцая.

Он невесом и хрупок и наивен, будто бы дитя,

Но так отважен, и так отчаянно мечтает о далеком крае,

Чтобы попутный ветер, нежно и любя,

Взяв за руку, довел его до края.

Сюита №2

Мне снился снег, засыпавший округу,

Кружащийся, как мысли, надо мной,

Кружащим в мыслях тягостных. Но, вьюгу

Развеяв, с юга брызнуло весной,

Луга и лес взглянули друг на друга,

Омытые недавней белизной

Снегов, и ветвь склонилась над рекою,

Как я, не разбудив, над спящею тобою.

(Перси Биши Шелли «Вопрос» Стих)

Март, 1922 г. Лазурное побережье, Теуль-сюр-мер, Франция.

Еще минуту назад облака мирно покоились на макушках горных вершин изгиба бухты, теперь же, стремясь расколоть золотой круг солнца на тысячу пронзительных лучей, затянули голубое небо, будто одеялом пуха, пропуская острые серебряные нити света сквозь потускневшую линзу. Дождя не было целый месяц, и земля, и люди уже отчаялись от засухи и ветра, но глядя на хмурое небо, вновь обрели надежду, что сегодня тот день, когда небеса даруют им долгожданный и целительный дождь.

Анна с неохотой последний раз зачерпнула горсть, похожего на гальку, крупного песка, ставшего розовым в отблесках карминовой скалы, и тут же поспешно высыпала его обратно. Посмотрев вдаль, она прищурилась, стремясь рассмотреть Леринские острова, которые еще с утра были видны как на ладони, но оказалось – тщетно. Впереди лишь молочная дымка, отчего даже линия горизонта между бледно-васильковым небом и темной лазурью моря исчезла в никуда, как если бы неопытный художник испортил картину, смешав оттенки акварели понапрасну, в безудержном стремлении к совершенству, хотя в том не было нужды.

И каждый странник, и каждый, кто родился здесь, должен был быть счастлив, лишь оттого, что лицезрит совершенство формы и цвета, но несчастней Анны в тот миг, на этом самом Лазурном побережье, где все цветет и дышит счастьем, пожалуй, не было, и нет. Она лишь телом была здесь, в настоящем, а мыслями – далеко в прошлом, перебирая воспоминания как четки в странном и непостижимом порядке, выхватывая из повествования жизни то одно, то другое, и так по кругу. А жизнь, настоящая жизнь, словно проходила мимо, по касательной, не вовлекая в происходящие вокруг события ни души, ни сердца, ни разума.

В ее жизни было и хорошее, и дурное, и счастье, и горе, но отчего-то сознание будто затерло все прекрасное, что было, а прошлое сплело в один колючий терновый венок лишь горестей и утрат. Она цеплялась за добрые воспоминания, как цепляются за якорь, и как и положено, не находя точки опоры в нем, лишь тонула в темных глубинах бесплодных сожалений и потерь. И вроде бы теперь она свободна, нет ни обязательств, ни ответственности, и можешь делать что желаешь, но это только иллюзия, в действительно же она была свободна настолько, насколько может быть свободен узник, заключенный в клетку, в клетку своего разума.

И словно желая скинуть с себя пепел воспоминаний, она резко встала, поспешно отряхнула платье от песка и, посмотрев куда-то вдаль, мягко, но решительно крикнула на русском:

– Матье! Пора возвращаться домой!

Игравший в песке мальчик, словно не услышал ее, он не только не перестал играть, но даже не обернулся.

Анна тяжело вздохнула и повторила ту же фразу, но уже на французском.

Только тогда ребенок откликнулся и медленно и неторопливо, подойдя к ней по-хозяйски, ничего не говоря, вручил ей игрушки в руки, тем самым давая понять, что не намерен их нести сам, а затем молча развернулся и решительно зашагал домой.

Анна не возразила ни слова, и покорно приняв игрушки, последовала за мальчиком, словно он был ее хозяин, а не воспитанник. Что ж, то было не далеко от истины. Разве ж маленький, но богач не ее хозяин? За эти годы жизнь научила ее не малому, но смирение и покорность она познала в совершенстве.

Из глубокой бухты, в которой они только что были, ничего не было видно, лишь камни и редкая зелень, как навес, но как только они поднялись на первые десять ступеней лестницы, перед ними открылся восхитительный вид на темно-розовую виллу Святой Камиллы, тонущую в красном порфирите горного массива Эстерель. И лишь склоны, покрытые курчавой зеленью, будто волосы на груди огромного и недвижимого великана, не давали рассеяться взгляду в буйстве всех оттенков красного.

Два этажа, пятьсот квадратных метров, пять спален, четыре ванные комнаты, пристройка для охранника, прислуги и няни, и доминирующее положение на красной скале, все было бы прекрасно, если бы не тесное соседство с еще одной виллой, чуть меньше и чуть ниже, однако же, все с той же бухтой на двоих.

Еще совсем недавно, место это было никому неизвестно, но так случилось, что основатель железной дороги, имел неосторожность посетить маленькую деревушку, известную до того момента лишь тем, что здесь цветут сады мимозы, и так восхитился тихим райским уголком, вдали от шума Канн и Ниццы, что построил здесь виллу и приготовился насладиться красотой и тишиной… Что ж, понапрасну. Где станция дороги, там и жизнь, и вслед за ним в Теуль-сюр-мер устремились тысячи таких же, восхищенных карминовыми скалами и лазурным берегом, людей, в поисках все той же тишины, и царственного великолепия природы. И нет уже не той звенящий тишины, ни девственно нетронутых красот, ни прелести отсутствия соседства.

Вилла Святой Камиллы также не избежала этой участи, и лишь два года простояла в гордом одиночестве среди скал порфирита. К счастью вторая вилла принадлежала вполне тихому и угрюмому семейству немецкого текстильного магната Остеррайха. Муж, жена и двое детей. Все они были похожи друг на друга и почти неотличимы, с недвижимыми продолговатыми лицами и не мигающими округлыми глазами. Никогда Анна не видела их улыбающимися. И хотя сама она, едва бы могла отнести себя к людям веселым и жизнерадостным, но, даже находясь в крайней грусти и тоске, не могла не улыбнуться, когда видела их кислые лица, спускающиеся по райской тропе с завтрака на пляж или с пляжа на ужин. Правда, они отличались пунктуальностью, и следовали распорядку дня с точностью до минуты, так, что по ним можно было сверять не только время суток, но и точный час, а значит с легкостью избегать встречи с ними, потому как, даже не имея проблем с пищеварением, при виде их уксусных лиц у Анны начиналась изжога.

2

Ницца. Ресторан “Буйвол”

Его рассудок слегка помутился, и это было странно, ведь он совсем немного выпил. Он поднял голову и его взгляд остановился на стене напротив, стремясь сфокусировать зрение на одной точке, но тут же потерпел фиаско. Еще минуту назад висевший посередине череп буйвола качнулся как маятник влево, затем вправо и снова влево. Он попытался сосредоточиться, и усилием взгляда «повесить» трофей на место, собственно там, где он и был, но вместо этого, уже не только череп буйвола, но и вся стена с картинами, на которых хозяин ресторана, разделывал огромную тушу кита начали вращаться с немыслимой скоростью, отчего он был вынужден вцепиться в стол, чтоб не упасть. Его едва не стошнило и от туши кита и от головы буйвола и от головокружения. – Все же кости и туши не лучший интерьер, пусть и для мужского ресторана, – подумал Дэвид, с трудом беря себя в руки и борясь с чувством омерзения ко всему, что рядом.

– Дэвид? – тревожно спросила Сессиль, коснувшись его руки.

– Все хорошо, – поспешил он уверить ее, не желая ни показать свою слабость, ни тем более объяснять ее причины, тем более, что он и сам едва ли мог их понять. – Мне лишь нужно выйти на улицу, – ответил он. – На секунду, – поспешно заверил ее Дэвид.

– Я с тобой, – решительно заявила она, беря с собой сумочку.

– Нет, нет! – почти в ужасе воскликнул он. Но поняв, как грубо выглядит его слишком громкий и неуместный протест, тотчас, попытался исправиться: – Останься, мне нужна лишь минута. Мне одному будет лучше, – и, похлопав ее по лежавшей на коленях руке, поспешно вышел из-за стола.

В городе по-прежнему было душно, столь желанного дождя так и не было, а ночное небо было ясным и прозрачным как черное стекло. Несмотря на поздний час, улицы по-прежнему наполнены людьми, впрочем, ненадолго. Сезон подходил к концу, и скоро город вновь будет принадлежать лишь его местным жителям. Скоро и он должен будет вернуться в Париж. Что ж, он этому был даже рад. В этот раз он отчего-то устал от однообразия отдыха и вереницы развлечений, так что даже рад был окунуться в работу.

– «Значит и от отдыха можно устать», – невесело подумал Дэвид.

Он с трудом ослабил ворот рубашки, и, качнувшись, как маятник, поспешил опереться спиной о стену. Взгляд без интереса скользнул по Английской набережной и остановился на здание казино де ла Жете – променаде. Символ высшей роскоши и крайнего упадка, как метафора человеческой жизни, от ее вершины, до неизменного кувырка вниз. Но вопреки надеждам, из пепла можно возродиться лишь раз, и теперь, несмотря на все попытки воскресить его после войны, он выглядел не лучшим образом. Он напоминал того самого гигантского кита, с фото в ресторане, выброшенного на берег, чей огромный одинокий остов, словно памятник другого мира, восхищал и вгонял в грусть одновременно. Он по-прежнему был величественен и прекрасен, но неизбежное угасание, финал всего и вся, уже пустило корни в нем. И пусть обывателю это было не видно, но от человека, переживающего тот же этап в жизни, сей факт было не скрыть.

Он и сам себя чувствовал китом, выброшенным на берег волной, и чем больше он хватал воздух легкими, тем, казалось, быстрее была его погибель. Что ж, ничто не вечно, есть рассвет, а есть закат и с этим нужно смириться.

И все же, ему стало чуть легче. Наверное, он просто, слишком много выпил. Старался убедить сам себя Дэвид. С берега подул легкий бриз, он достал сигару и закурил. На секунду ему стало даже хорошо, но он вспомнил про Сессиль, и настроение тут же испортилось. Он понял, что сожалеет об их знакомстве. Не то чтобы он именно сожалел о знакомстве, но теперь он видел, что она ему нравилось не так сильно, как ему казалось она нравится ему в первую встречу. И это было, по меньшей мере странно, ведь в ней было все, что он любил и ценил в женщине: легкость, самостоятельность, приятная простота и вместе с тем та понятливость, которая не делала ее докучливой, будь это обратным. Однако же, вопреки всему и прежде всего здравому смыслу, он тяготился этим вечером, и тяготился ей, как тяготятся вначале желанными, но слишком засидевшимися гостями, и уже решив, сегодня же порвать с ней, вдруг вспомнил, что завтра приглашен на ужин к Жикелям, и, не желая, быть одному в их присутствии, решил все таки повременить с расставанием. Еще хотя бы на день. В конце концов, один, он успеет побыть, и с этими мыслями он вернулся в ресторан, где ждал его тот самый все еще раскачивающийся из стороны в сторону череп буйвола.

Вилла Святой Камиллы. Теуль-сюр-мер.

Вошедшего малыша, сразу же взяла за руку мадам Жикель, и начала подводить поочередно к гостям. Те, по большей части из учтивости, нежели из-за подлинного интереса к ребенку то гладили его по голове, то трепали за щечки. Женщины восторженно восклицали: Какой славный малыш! Мужчины им вторили, впрочем, уже с меньшим энтузиазмом. Но во всех этих дежурных фразах было лишь равнодушие, да и только. Анна скромно встала у стены, превратившись в невидимку и ждала, когда сие действо окончится и им позволят уйти. Она незаметно скользнула взглядом по гостям. Черные фраки, белые рубашки, стеклярус и бисер платьев, и блеск брильянтов. Запах лимона, душного жасмина, мускуса и запах денег и достатка.

С плеча одной из дам, упала шкурка лисы и она, жеманно дернула плечом, словно ей стало неимоверно холодно в этой жаркой и удушливой гостиной, попутно обратив свой взор на рядом стоящего мужчину. Тот лениво улыбнулся, поднял уставшую лисицу с пола и опустив ее ей на плечи, скользнул при этом пальцами по гладкой, как белый мрамор коже.

Анна покраснела до корней волос, будто стала свидетелем до того интимной сцены, что больше достойна темной спальни, нежели гостиной полной чужих людей.

Неожиданно мужчина обернулся и посмотрел на нее. На секунду их глаза встретились, ей показалось будто он улыбнулся и даже подмигнул, но, словно застигнутая за подглядыванием в просвет чужой спальни, она до того смутилась, что тотчас опустила взор, а жар стыда и смущения окрасил сильнее прежнего ее целомудренное белые щеки.

3

Они вернулись глубоко за полночь, Жикель был пьян сверх своих возможностей, отчего припарковал автомобиль с гулким скрежетом, задев и парапет, и часть вазона с цветами. Вазон в отчаянии покачнулся, но выстоял, чего нельзя было сказать об автомобиле. Левое крыло было как подбитый на боксерском ринге глаз, а фара висела лишь на нитке, с минуты на минуту готовая упасть и разбиться.

– Что ж, в этой битве равных явно победил вазон, – глупо ухмыльнулся Гаэль.

Мадам Жикель завизжала, затем захохотала, Гаэль, сквозь пьяный хмель грозно посмотрел на нее, но тут же расплылся в улыбке.

Дэвид не мог разобрать о чем они говорят из-за шума двигателя, и оттого, что ему пришлось остановить автомобиль далеко от них. Но сцена, разворачивающаяся перед его глазами отчего-то вызвало в нем не смех и веселье, а раздражение. Ему вдруг яростно захотелось отделаться от всей этой компании и остаться одному. Сессиль мирно спала у него на плече, отчего его рука изрядно затекла, не добавляя ему настроения, когда он и так был не в духе. Он деликатно похлопал ее по плечу, затем коснулся щеки, пытаясь разбудить. Она что-то прошептала, но так и не проснулась, он нетерпеливо и почти грубо растормошил ее, и тут же любезно, одев маску сдержанности и галантности, попросил ее выйти из машины. Видимо, несмотря на опьянение, она все же уловила в его голосе раздражение и недовольство, и, обидевшись, яростно хлопнула дверью и скрылась на вилле вслед за Жикелями. А он и рад был тому и, оставшись, наконец, один, облегченно вздохнул.

Ночь была как никогда душная, он с неудовольствием ощутил, как влажна его спина, и, скинув пиджак, остался лишь в тонкой белой рубашке, которая в свете звезд и полумесяца казалась белым флагом капитуляции в черном бархате ночи. Он отцепил накрахмаленный съемный воротник, вышел из автомобиля и закурил.

Взвесь горечи от сладости, но пустоты жизни, в этом ночном воздухе опьяняла и дурманила сильнее всего выпитого за вечер. А запахи и звуки ночи тревожили его чуть захмелевший ум. Так сладко пахнут простыни в ночной прохладе, так горько пахнет смятая герань в руках.

Он подошел к парапету, отделяющему приятность ночи от пугающей черноты бездны и неспешно закурил вторую сигарету, как вдруг увидел неподалеку в точь такое же белое пятно каким выглядел он сам этой ночью.

Белое пятно слегка зашевелилось между черных кипарисов, затем вновь застыло. Он медленно повернулся, сделал шаг назад, уронил, словно невзначай сигарету, точным движением ботинок затушив ее, и отступив в тень, так чтобы его не было видно, принялся ждать.

С этого места ему были лишь видны недвижимые женские руки, в ледяной свечении луны, такие бледные и бескровные, словно руки античной статуи, и такие же совершенные в красоте и плавности изгибов.

Кажется, он уже догадался кто это, но все же, как человек разумный, нуждался в подтверждении своих мыслей, во избежание опасной ошибки, прежде чем решит обнаружить себя.

Через минуту «античная статуя» зашевелилась, и шагнула на дорожку, в полной уверенности, что за ней никто не следит.

Секунду он заколебался, стоит ли пугать ее, но эгоистичные порывы взяли верх и он негромко, но отчетливо произнес:

– Доброй вам ночи.

Анна испуганно обернулась, забавно и вместе с тем трогательно прижав руки к груди, но, увидев кто это, и, по всей видимости, узнав его из лиц гостей сегодня вечером, вспыхнула гневом и такой яростью, что глаза ее заблестели в темноте ночи, как глаза хотя и слабого, но отважного зверя. Через секунду, словно спохватившись, она вновь приняла вид покорный и безразличный, и едва слышно произнесла:

– Вы напугали меня. – И тут же добавила по привычке: – простите, – хотя едва ли ей было о чем просить прощения.

Ее голос звучал тихо, напевно, и так нежно, с легким и едва уловимым русским акцентом, который Дэвид теперь часто встречал в Париже, в связи с грянувшей в России революцией.

Затем, намереваясь как можно скорее удалиться, дабы избежать формального, но едва ли приятного разговора с одним из друзей хозяев, она повернулась по направлению к вилле, и, не оборачиваясь, и не глядя на него, кинула в след: – и доброй вам ночи.

Не ожидав такого краткого ответа и окончания беседы не начавшись, на секунду он был обескуражен и даже раздосадован, но как только Дэвид увидел, что гувернантка вот-вот скроется из виду, быстро пришел в себя и двумя широкими и быстрыми шагами нагнал ее, и фамильярно взяв за локоть, уже с раздражением заявил:

– Позвольте же, я конечно наслышан, что в России другие порядки, но едва ли они отличаются от общепринятых до такой степени, чтобы не проявить даже малейшего дружелюбия к тому, кто к вам был так любезен. И потом, на правах друга мадам и месье Жикель, я бы хотел узнать, что вы делали в саду в столь поздний час, в целях безопасности разумеется, – нарочито важно спросил он. – Хотя сам, едва ли не засмеялся от сказанной им глупости и того важного высокомерия, который он напустил на себя, чтобы усмирить ее строптивый дух.

И снова резкий взгляд, но тихий и покорный голос, никак не вязавшейся с теми чувствами, которые явно обуревали ее:

– Давно не было столь душной ночи. Я решила погулять в саду, порой до нас доносится запах мимозы с соседней фермы. Ведь полночь, как раз тот час…, – и она споткнулась на полуслове, решив, по всей видимости, что слишком много сказала. – Простите, что напугала вас, – уже сухо добавила она, и мягко, но решительно высвободила руку из его ладони.

– Скорее это я должен просить прощения, что напугал вас. – тотчас смягчился он. –Должен признаться, мною двигало лишь праздное любопытство, и позвольте представиться. Дэвид Маршалл. – Он хотел добавить и свой статус человека состоятельного и все регалии, что принадлежали ему, для большего значения в глазах дамы, но решил что для этой обстановки, в ночи и на Лазурном побережье это будет ни к чему.

– Анна Лемешева, – коротко представилась она, – няня малыша, хотя, вы итак об этом знаете, – добавила в конце и замолчала. Она сознательно назвала свое девичье имя, и хотя если бы ее спросили о причине этого поступка, едва ли она слаженно и гладко могла бы объяснить ее, однако же, в душе она знала, что причина та, лежит в желании отринуть от себя все прошлое, и начать жить заново, как если бы не было всех горестей и печалей, и только вчера она покинула отчий дом на старенькой бричке, мерно покачиваясь в такт уходящей дороги вдаль.

4

Дэвид всегда вставал рано, он любил утренние часы в одиночестве, с чашкой кофе, свежей газетой и сигаретой. Он наслаждался этим, он вкушал то счастье ложками и пил его из чаши жадными глотками. Так и сегодня, попросив прислугу подать кофе на террасу, он как обычно планировал насладиться утренней прохладой, наблюдая как горизонт окрасится в цвет красный, в цвет пурпура, разливаясь по темной глади волны, и лишь затем появится солнце, рассеяв мрак своими острыми янтарными лучами.

Но сегодня все пошло не так. Сегодня ему было не до восхода и не до газеты. Он лишь глотнул кофе, выкурил три сигареты, одна за одной, и нетерпеливо постукивая пальцами по чуть влажному от росы дереву в сотый раз посмотрел на виллу.

Наконец в двери появился еще заспанный Гаэль, и Дэвид облегченно про себя выдохнул. Нет, конечно же, он не скучал по нему, и едва ли так уж сильно жаждал его видеть, но события вчерашней ночи, окрасили, как солнце окрашивает небо, его пребывание на вилле Жикелей в алый цвет. Давно уже он не был увлечен женщиной так сильно как после вчерашнего отказа. Тем более отказ тот был сродни согласию, и если бы он действительно увидел в ее глазах неприязнь, тогда он точно отступил бы. Не в его возрасте и не в его характере было терять время на тех, кому он безразличен, потому что только мазохист, может желать того, кому он не нужен. А уж он таким не был. Ее отказ был продиктован явно другими причинами, и ему необходимо было узнать какими, чтобы понять, как с этим быть.

Он с нарочитой расслабленностью облокотился на стул, положив ногу на ногу, и лениво улыбнувшись, будто в голове его не было ни одной путной мысли, а сам он был прост и понятен, как белый чистый лист, заговорил о делах пустых и ничего не значащих, но лишь до той поры, пока словно невзначай, из праздного любопытства не сказал:

– Как жаль, что ты нанял новую гувернантку, я уже хотел порекомендовать тебе одну даму, хотя и преклонных лет, но с опытом, и само собой, разумеется, из Шотландии, как иначе, тем более с прекрасными рекомендациями…, – и сказав это так, будто нечаянно обронил салфетку, отвернулся от Гаэля и посмотрел куда-то вдаль, будто уже и сам к сказанному потерял интерес.

И как бы ни был отстранен вид Дэвида, Жикель слегка удивился такому повороту в беседе, но убаюканный простой и открытой улыбкой Маршалла, последовавшей после этого, так ни о чем и не догадавшись, заговорил:

– Что ты, Мари и слушать не хочет ни о ком, кроме русской гувернантки, ей кажется, что Матье необходимо знать язык своих предков, но Анна настолько молчалива и угрюма, что по мне он и на французском скоро перестанет говорить, если еще немного побудет с ней. Только ведь кажется я тебе все это уже рассказывал. Видимо ты меня не слушал, – полушутливо заметил Гаэль.

«Конечно, не слушал», – подумал Дэвид, да если бы он слушал все глупости, что говорят люди, он бы наверняка уже сошел с ума, но вслух спросил:

– Неужели ты взял гувернантку без рекомендаций? И даже не знаешь, откуда она? Опрометчиво с твоей стороны, – кинул наживку Маршалл.

Задетый этим замечанием, Гаэль раздраженно добавил: – С чего ты взял, что я мог так поступить? Ее порекомендовала мадам Мейран, добрая подруга матери Мари, она Анну знала лично. Кстати у себя в России она была богатой вдовой, ей принадлежала текстильная фабрика, но когда пришлось покидать страну, ее управляющий, отправил ее пароходом, а сам уверил, что все уладит, и все-таки вывезет часть состояния, следом за ней. И что ты думаешь? Пропал! По мне так он просто обманул ее, украл все состояние и скрылся. Вот только она не верит, убеждена, что с ним стряслось что-то, а иначе бы так не поступил. Толи глупа, толи наивна. В общем, здесь она оказалась без средств к существованию, и только благодаря Мари, и ее нежному сердцу, которая любит сирых и убогих, она не пропала где-нибудь на улицах Парижа. Тем более французский все-таки она знает сносно, – высокомерно заметил он.

Дэвид уловил в его голосе явную неприязнь к Энн, но пока не знал с чем это связано. Хотя теперь немного зная Энн, он не был удивлен такому отношению со стороны Гаэля, скорее всего Жикель попытался соблазнить ее, но ему это не удалось, а уж в этом он был уверен, и теперь тот исходит желчью и ядом, как исходил любой другой бы на его месте, имея перед глазами образец редкой женской красоты, который не доступен. И потом, что бы тот не говорил, Дэвид уже давно не верил ни одному людскому слову, потому как, прежде всего, всегда надо первым делом понять почему человек это говорит, и зачем, и только потом судить о том правдивы или лживы его высказывания. Так и теперь, все сказанное Жикелем, Дэвид хотя и слушал, но с той долей критика, которая бы позволяла ему не принимать на веру все сказанное.

– Выходит она из благородной и состоятельный семьи? – спросил Дэвид.

– Пф-ф-ф. Совсем нет, все благодаря мужу. Вот так подумаешь, вроде глупа и наивна, а потом посмотришь и по другому взглянешь, может не так глупа, и уж точно не наивна, – смеясь добавил Гаэль.

– Что ты имеешь ввиду? – переспросил Дэвид.

– Все богатство прошлого досталось ей от мужа, который помер в день венчания. Вообще странная история. Но жена верит в сентиментальную сказку о вечной любви, а переубеждать женщину, как ты сам знаешь дело бесполезное. Это кстати тоже одна из причин, почему Мари ее держит, из-за этой слезливой истории.

– Так в чем суть истории? – уже нетерпеливо переспросил Дэвид и тут же спохватился, что может своим тоном выдать интерес к Энн.

– Я ничего и сам толком не понял, если честно, вроде бы она работала в одном семействе, а там ее пытался соблазнить хозяин, но неудачно, зато удачно соблазнил друг хозяина, – цинично засмеялся Гаэль. – И закончилась бы эта история ничем, уверен, что он бы ее оставил в скорости, как только бы она ему наскучила, и женился бы, к примеру, на богатой и благородной даме, как часто и бывает в жизни, только вот на ее счастье, местные разбойники ранили его, и он, умирая, на смертном одре, венчался с ней, только для того, чтоб оставить ей свое наследство. Как же сильно верно она его околдовала. Вот такая история, как раз для женского бульварного романа, – скептически заметил Жикель.