Та, что нашла в тишине

Эпилог

Двадцать лет. Ровно двадцать лет я тащу на своей спине этот груз. Сначала — сопящий сверток, от которого пахло молоком и чужим, предательским потом. Потом — мальчишка с разбитыми коленками и дневником, испещренным замечаниями. Теперь — угрюмый, замкнутый, слишком расчетливый, в глазах которого я читаю ту же пустоту, что и в своих. Марк. Мой сын. Моя самая большая неудача и, как ни парадоксально, единственное доказательство того, что я вообще когда-то был жив.

Его мать выпорхнула из моей жизни, едва пахнуло жареным. «Не готова», блядь. Готовым не рождаются, стерва. Становятся. Я и стал. Сталью. Бетоном. Мои родители, святые люди, вытащили тогда меня, размазню, вместе с этим орущим комком. А я… я ушел в работу. Я построил империю на костях своих чувств. Теперь мое молчание весило больше, чем истеричные крики всех тех, кто пытался меня сломать.

Курю в лифте. Блядь, невыносимо. Запах дорогого табака смешивается с ароматом кожи салона и моей вечной усталостью. Тридцать седьмой этаж. Тридцать седьмой, блять, год жизни. Империя из стекла и бетона, которую я выстроил своими руками. Ничего не чувствую. Ни-че-го. Как будто всю душу вложил в этот чертов небоскреб, а сам остался пустой оболочкой в дорогом костюме.

Лифт плавно останавливается, панель загорается цифрой «1». Лобби. Стекло и сталь. Мои солдаты в костюмах-тройках почти невидимы, они часть интерьера. Идиоты с пафосными портфелями спешат на встречи, которыми я брезгую. Их мир – суета. Мой – тишина.

И тут... звук.

Скрипка.

Через шум генераторов, через гул голосов, через мертвую тишину внутри меня – тонкая, живая струна. Она режет по всему, что я в себе похоронил. Режет по нервам. Я замираю. Сигарета застыла в пальцах.

Смотрю в сторону звука. У стены, возле гигантского окна, стоит она. Девочка. Худая, в потертой джинсовке, лицо опущено к инструменту. Пальцы, хрупкие и уверенные, водят смычком. А из-под него вырывается что-то... пронзительное. Не мелодия. Крик. Крик о чем-то, что я забыл, когда Марк был маленьким, а денег не было, когда я продавал последнее, лишь бы прокормить сына, а его мамаша сбежала, потому что оказалась тварью.

Подхожу ближе. Не замечая меня. Она в своем мире. А я... я смотрю на нее. Лицо – сосредоточенная боль. Глаза закрыты. Ресницы мокрые. Блядь, она плачет. Играет и плачет. А звук... этот звук выжигает во мне всю многолетнюю мерзлоту. Больно. Как будто раскаленный гвоздь вогнали прямо в грудь.

— Рустам Альбертович, щас уберем. Без паники, — Мой начальник службы безопасности, Глеб, возникает рядом как тень. Голос у него подобострастный, трусливый. Он тянется к рации.

Я опускаю руку. Сигарета почти обжигает пальцы.

— Тронь ее, – мой голос – тихий, ровный и от этого еще более страшный, – и я тебя самого вышвырну с сорок первого этажа. Понял?

Глеб замирает, бледнеет. Кивает и отступает.

Я снова смотрю на нее. Она заканчивает играть. Открывает глаза. Они серые. Прозрачные. Как дым от моей сигареты. Она смотрит куда-то в пространство, не видя меня, не видя этого дворца из стекла, который я построил. Она видит что-то свое. Что-то, чего у меня никогда не было и не будет.

Она аккуратно укладывает скрипку в футляр, встает и уходит. Не оглядывается. Не просит милостыню. Просто уходит. Легкая, как призрак.

А я остаюсь. С тлеющим окурком и с адским огнем внутри, который она разожгла одним движением смычка.

Весь мой мир, вся моя выстроенная, железобетонная реальность... треснула. Одним единственным звуком.

И я понял. Все.

Она не знает меня. Не подозревает о моем существовании. Но она уже моя. Она будет моей. Ценой чего бы то ни стало. Я сожгу этот город дотла, но эта девочка с серыми глазами будет играть для меня. Только для меня.

Бросаю окурок на полированный пол, раздавливаю его каблуком.

— Глеб, - он подбегает мгновенно, — Всю информацию. Кто такая. Сколько лет. Где живет. Чем дышит. С кем общается. Расписание. Всё. И чтобы никто не приближался. Ни один мужик. Понял?

Он снова кивает, лицо землистое.

Я поворачиваюсь и иду к лифту. Спиной к тому месту, где она только что стояла. Но я чувствую ее там. Как рану. Как наваждение.

Она еще не знает. Но ее одиночество только что закончилось. И начался ее кошмар. Мой кошмар. Наш кошмар.

Глава 1. Кира

Холодно. Это первое, что я чувствую, открывая глаза. Сквозь щели в раме дует осенний ветер. Я натянула одеяло на голову, пытаясь продлить хоть немного тепла.

—Кира, вставай! – крикнула из-за двери Надя, моя соседка. – Пару через сорок минут, а ты еще как сонная муха!

—Иду, иду! – пробормотала я, заставляя себя подняться.

Заварила дешевый кофе. Он был горьким и невкусным.

—Опять твое варево? – Надя, уже накрашенная и собранная, скривилась, заглядывая в мою кружку. – Давай я угощу тебя нормальным из столовой.

— Не надо, – отмахнулась я. – Этот быстрее. И… бесплатный.

Она вздохнула:

— Ну, как знаешь. Не забывай, сегодня защита черновика. Готова?

— Почти, – соврала я, глотая горечь. – Просто пройтись по главам.

—Просто пройтись, – передразнила она меня. – У тебя лицо как перед казнью. Всё будет хорошо!

Учеба. Пары сливались в серую массу. На семинаре по философии преподаватель, пожилой мужчина с усталыми глазами, вызвал меня.

— Сизых, ваше мнение по поводу гегелевской диалектики в контексте современного искусства?

Я сглотнула, чувствуя, как краснею.

— Я… я не совсем уверена. Думаю, что…

— Не думайте, а знайте, – мягко, но твердо прервал он. – Ваш диплом требует фундаментального подхода. У вас нет права на неуверенность.

— Я понимаю, – прошептала я, глядя на парту. – Я подготовлюсь лучше.

После пар я пошла в консерваторию. Дежурный вахтер, дядя Миша, сидел у входа с газетой.

А, Кира! – кряхтя, отодвинул он турникет. – Опять на подвиги?

Да, дядя Миша. Нужно позаниматься.

Третий класс свободен, ключ на месте. Только из окна не дует?

— Ничего, справлюсь, – улыбнулась я. – Спасибо.

В пустом классе я открыла футляр. Скрипка лежала на бархате, тихая и прекрасная. Я прикоснулась к струнам.

— Ну что, старушка? – прошептала я. – Давай попробуем забыть обо всем?

И мы забыли. Звук уносил прочь и лекции, и замечания, и вечный холод в моей комнате.

Вечером я стояла в лобби того самого стеклянного небоскреба. Охранник, молодой парень, которого я уже видела раньше, кивнул мне.

— Снова к нам? Место ваше свободно.

— Спасибо, – сказала я. – Я ненадолго.

— Да играйте, сколько хотите. Все равно тут народ до поздней ночи шляется.

Я закрыла глаза и начала играть. Что-то грустное и безысходное. Я не видела людей, не слышала их шагов. Вдруг, сквозь музыку, до меня донеслись обрывки чьего-то разговора.

«…уберем, Рустам Альбертович. Без паники.» – голос был подобострастным, нервным.

Другой голос, низкий, тихий и от этого леденяще-четкий, прозвучал как удар хлыста: «Тронь ее, и я тебя самого вышвырну с сорок первого этажа. Понял?»

В моих пальцах что-то дрогнуло, смычок чуть не сорвался. Я не открывала глаз, стараясь держаться за музыку, как за спасательный круг. Но магия разрушилась. Я почувствовала тот самый тяжелый, пристальный взгляд.

Закончив, я открыла глаза, стараясь дышать ровно. Убрала скрипку, встала. И не выдержала – обернулась.

У лифтов стоял он. Высокий, в идеальном костюме, с тлеющей сигаретой в руке. Его пустое, выжженное лицо было обращено ко мне. А глаза… в них горел тот самый леденящий огонь.

Наши взгляды встретились. Всего на секунду.

Я резко опустила глаза, натянула рюкзак и почти побежала к выходу. Сердце колотилось где-то в горле.

— Кира, ты чего? – окликнул меня тот же охранник. – Побледнела вся. Мужик какой-то приставал?

Я покачала головой, не в силах вымолвить слово, и выскочила на холодную улицу, прислонившись к стене.

— Что это было? – прошептала я сама себе, закусывая губу. – Кто он?

Тишина не ответила. Но внутри все замерло от одного понимания: что-то только что изменилось. Навсегда. И мне стало до ужаса страшно.