Та, которую ты не любил

1

Тюрьма — скверное место.

Любая тюрьма. И французская в том числе.

Даже в таком благополучном регионе, как Нормандия.

Человеку в тюрьме не место.

А уж беременной девушке тем более.

Но мне двадцать четыре, я беременна, и я здесь. И даже не могу сказать на какой срок.

Смешное французское слово. Dix. Десять.

Его произносят с присвистом в конце, как старушка с новой вставной челюстью, к которой ещё не привыкла.

Судья, усталый дядька с помятым лицом пьющего человека сказал:

— Дис… — и что-то там ещё.

Натали, мой общественный адвокат, бойкая полноватая девица воскликнула:

— Дис?!

И что-то затараторила быстро и возмущённо, показывая на меня, размахивая руками, и, видимо, поясняя, что это слишком много, а то и вообще несправедливо.

Дядька её внимательно выслушал и повторил ровно с таким же скучным выражением лица:

— Дис.

Не помню, ударил ли он молотком. Был ли там вообще этот чёртов судейский атрибут.

Для человека с разбитым сердцем, в тоскливом отчаянии, страдающего токсикозом и не понимающего по-французски, мне всё казалось нереальным, абсурдным и происходящим во сне.

Да и какая разница ударил ли он молотком.

Ну, будем считать, что ударил.

После чего встал и ушёл.

Короткое заседание закончено.

Французское правосудие осуществилось.

Справедливость восторжествовала.

Дали мне десять дней, десять месяцев или десять лет я могла только гадать.

Пока на меня надевали наручники, на ломаном русском с телефонным переводчиком Натали объяснила, что это хорошее решение, можно сказать, мне повезло, судья был bonne, то есть в настроении.

Спасибо ей за старания. Честно говоря, мне было всё равно.

Планов на ближайшие десять лет у меня всё равно не было.

Всё, чего я хотела на тот момент, я сделала.

За что, собственно, теперь и сидела. А точнее, лежала на французской шконке и царапала французским карандашом французскую линованную бумагу в блокноте с котиком на обложке.

Блокнот принесла мне всё та же неугомонная Натали, — даже не верилось, что она бесплатный адвокат, столько в ней было энергии и желания помочь.

— Можно? — спросила я, объясняя, что хочу писать.

Она радостно кивнула:

— Уи!

Показала рукой на шею, пошутила: мол, головы здесь давно не рубят.

Я показала, что вроде и не королева, чтобы участвовать в их народной французской забаве с гильотиной. Натали засмеялась.

Она хорошая, мой адвокат.

Я сама виновата, что оказалась в тюрьме. Устроила скандал, дебош, эпатаж.

Нанесла человеку телесные повреждения.

Сломала красивый венский стул, кощунственно использовав его как орудие.

И насчёт стула полностью признаю свою вину. Женщину в ярости от ротвейлера отличает только помада. Лёгкий ажурный стул разлетелся в щепки.

И невинная лесная нимфа у струй маленького фонтана, которую я столкнула, пострадала зря.

И соседи, которым я нанесла шок отборный русский брань, не должны были высовываться из-за своих занавесок, чтобы лучше видеть и слышать.

Но насчёт того, что тот, кого я слегка покалечила, человек — поспорю.

Он явился на заседание несчастный, оскорблённый, в воротнике Шанца.

Я повредила ему, бедняжке, шею. Нанесла и физический, и моральный вред.

Только не человек он. Мразь! Гнида! Мерзкая тварь!

Но до него мы ещё дойдём.

Я выдохнула. Перевернула страницу. На чём я там остановилась?

На том, что в этой двухместной «палате» не так уж и плохо.

Чисто. Сухо. Тепло. Для меня, знающего о французской тюрьме, кроме «гильотины», «Бастилия» и «Узник замка Иф» даже уютно.

На стене расписание занятий. Французские власти великодушно позволяют оступившимся женщинам попробовать себя в качестве флориста, послушать проповедь, поиграть во дворе в петанк.

Я здесь седьмой день, и у меня уже есть маленькая библия в потёртой кожаной обложке, букетик сухоцветов, немного пахнущий лавандой, и синяк на коленке от большого металлического шара.

А ещё французско-русский разговорник — подарок всё той же Натали.

Здесь никто не говорит даже на английском не то, что на русском, — не говорит, не понимает. Где она взяла разговорник, не буду даже гадать, но он прекрасен.

— Сава̀? — спрашивают здесь меня на каждом шагу.

— Сава̀! — теперь уверенно отвечаю я, вместо «Сама ты сова!».

2

— Ух ты, а это кто? — выдохнула я, выйдя из здания, и невольно остановилась.

У крыльца университета стояло несколько чёрных машин. Разных, но одинаково дорогих и очень красивых. Рядом переговаривались несколько парней. В строгих костюмах, несмотря на раннюю весну. У меня аж глаза разбежались — такие они все были рослые, широкоплечие, красивые.

— Ты что не в курсе? — смерила меня взглядом Филатова.

— Нет, — удивилась я.

Не знаю, как так получалось, но я всегда была не в курсе, что бы ни происходило. Любая информация, что не касалась учёбы, чудесным образом умудрялась просачиваться мимо меня.

Так было в школе, где мы с Оксаной Филатовой учились в одном классе.

Кто с кем встречается, почему уволили преподавателя по химии, зачем все записались на факультатив по истории — всё это искусно меня огибало. Я жила в счастливом неведении, что Ира Рудая мутит со своим сводным братом, Ирина Викторовна не сообщила о пропаже серной кислоты, а на историю приходили парни из соседней спортивной школы.

Так осталось и в университете, где мы третий год учились с Филатовой тоже вместе, правда, на разных факультетах. Я выбрала экономику (поступила на бюджет), а Оксанка — тот, где была самая низкая плата за обучение: социальная работа.

На бюджет она, увы, не прошла, но и училась плохо, чего уж, хотя её мама во всём обвиняла учителей и даже устроила скандал на выпускном. Наша классная весь вечер проплакала вместо того, чтобы со всеми праздновать, о чём я тоже узнала случайно, уже потом.

В общем, как и в школе, Филатова была в курсе кто, где, куда, с кем, а я каждый раз удивлялась, узнав, что зав кафедры английского — жена ректора, философ беспробудно пьёт, а у декана нашего факультета роман со студенткой, но никто не знает с кем (ведётся следствие).

Вот и анонс сегодняшнего мероприятия прошёл мимо меня.

— Декана физмата хоронят. Старшекурсники пришли. Бывшие выпускники, — ответила Филатова.

— А я думаю, чего они все в костюмах, — глупо хихикнула я.

У машин тоже засмеялись. Затеяли что-то вроде шутливой потасовки.

Парень, что стоял с краю, засунув руки в карманы, резко отступил, ловко увернулся от толчка, повернул голову и… я пропала.

Звуки, запахи, весенний холодный ветер — всё перестало для меня существовать в тот момент, когда я увидела его улыбку и всё, что к ней прилагалось: смелый разлёт бровей, прямой нос, жёсткие скулы. Тёмные волосы, длинная шея. Словно где-то в моём сознании уже был слепок мужчины, в которого я должна безоговорочно влюбиться, и этот высокий парень с шикарной улыбкой, широкими плечами и длинными ногами идеально в него вписался.

Он увидел, что на него смотрит Филатова, кивнул.

— Ты что, его знаешь? — сглотнула я.

— Кого? — скривилась Оксанка.

Вот этого бога, мистера совершенство, модель с обложки журнала, — сказала бы я, если хотела объяснить бабушке, о ком речь. Но словечки новые, непыльные, свеженькие были ещё тошнотворнее, да и не прилипали они ко мне, не шли, не умела я ими пользоваться, разве что ляпнуть неуместно.

— Парня, что с тобой поздоровался, — уточнила я.

— Адамова? — переспросила Филатова.

Адамов. Силы небесные! Я чуть не описалась от восторга. Вот это фамилия. Адамов!

Не то что Первушина, которую с первого раза ни произнести, ни запомнить. Как меня только не называли: Первухина, Петрухина, Петрушина, Певрушина и даже Песцова. Богат русский язык фамилиями на «Пе».

— Он закончил то ли в прошлом, то ли в позапрошлом году, — ответила Окс.

— А зовут его как? — не унималась я.

Филатова задумалась.

— Слава? — пожала плечами. — Да, кажется, Вячеслав. Но все зовут его по фамилии или просто Адам.

— А где вы… познакомились? — спросила я с придыханием.

Сейчас мне и самой было смешно, какой я была наивной дурой. Просто непуганой идиоткой, которая совсем не умела скрывать ни свой интерес, ни свои эмоции.

— Да где-то в клубе, что ли, — скривилась Оксанка.

— В клубе? — выдохнула я.

Клуб — это что-то для взрослых, крутых, бедовых, как Филатова. Я в клубы не ходила. Боялась. Стеснялась. Не знала, как там себя вести, как одеться, что делать. Чувствовала себя неловко.

Один раз она взяла меня с собой, но мне от волнения, шума, грохота музыки, нездорового внимания и двух глотков коктейля стало так плохо, что я сразу ушла.

— Наверное, как раз в тот день, когда ты… — тоже вспомнила она мой неудавшийся выход «в свет», хоть и не нашла подходящего слова, чтобы описать трусливый побег. Снова смерила меня взглядом. — Да, точно. Именно тогда.

Потом я, конечно, узнала, что вовсе не в тот день они познакомились, и даже не в клубе.

Узнала со всеми подробностями, на которые только способен влюблённый мужчина.

Но тогда я ещё не понимала, что она, а не я, любовь всей его жизни. А в тот момент не умела не верить лучшей подруге, не хотела даже думать, что ей ничего не стоит макнуть меня в грязь просто так, ради смеха, шутки, развлечения, ведь она моя подруга.

3

— Да как-то… — пожала я плечами. — Я же ничего о нём не знаю.

— Могу познакомить, — ответила она.

Я посмотрела на своё старенькое пальто. Мама предлагала купить новое, но, во-первых, это пальто я любила, во-вторых, не понимала зачем: тёплое, удобное, с капюшоном, ну да, наверное, немодное, с катышками, но по автобусам тереть самое то — и отказалась.

Что это пальто известного бренда, мне купили его в Стокгольме в фирменном бутике за баснословные деньги — не те вещи, на которые я обращала внимание. В ту поездку на последних школьных зимних каникулах было так холодно, что мы зашли в какой-то первый попавшийся магазин и взяли это пальто, чтобы я не отморозила всё, что к тому времени ещё не отморозила. Продавец сказал, что оно словно на меня сшито, в нём куча каких-то крутых мембран и оно из лимитированной коллекции. Папа сказал, что в нём я уже похожа на бедную студентку. Мама рассмеялась. А мне именно это больше всего и понравилось. Я студентка. Я поступила!

Папа знал, как меня уговорить.

Боже, как же я тогда об этом мечтала: студенческая жизнь, весёлые друзья, шумные вечеринки.

Увы, студенческая жизнь, оказалась совсем не такой, как я её себе представляла по рассказам родителей, сериалам и книгам, но сейчас не об этом.

Филатова, что вечно таскала чужие вещи, даже брала пальто «прошвырнуться», когда оно было новым. И я, конечно, гордилась, что его оценила сама Оксана Филатова, но пару дней назад она спросила, брезгливо отодвинув его в сторону, чтобы примостить свою задницу: «Оно тебе не надоело? Сколько ты его уже таскаешь? Лет сто?». И сейчас я подумала, нет в мире ничего ужаснее моего потёртого пальто, когда Оксанка вдруг махнула рукой.

— Слав, можно тебя?

Он что-то сказал стоящим рядом и, перешагивая через две ступеньки, поднялся к нам на крыльцо.

— Привет! — чмокнул Филатову в щеку.

Мне показалось это слишком интимным и не приемлемым, если вы едва знакомы, но в двадцать один я всё ещё была стыдливой девственницей — мне всё казалось интимным и неприемлемым, конечно, я и не догадалась, что знакомы они куда лучше, чем изображала Окс.

В отличие от меня, она прекрасно умела пускать пыль в глаза, врать и прикидываться кирпичом.

— Моя подруга Диана, — представила Оксанка. — Диана Первушина, — добавила она, словно не знала, как я не люблю свою фамилию.

Не то чтобы совсем не люблю, просто считаю неблагозвучной, чтобы лишний раз козырять. И, конечно, она сделала это намеренно, зная, что заставит меня покраснеть. Теперь-то я понимаю, что она делала это умышленно.

Я и покраснела. Но она старалась зря.

Мне достался лишь мимолётный взгляд и вежливый кивок:

— Вячеслав. Адамов.

А ещё роль статистки, пока они говорили.

Пойдёшь на панихиду? Будешь сегодня в «Луне»? Сдала английский?

Все эти вопросы не касались меня, но я мысленно отвечала и спрашивала, словно активно участвовала в разговоре: «Конечно, сдала. На отлично», «А ты будешь в «Луне»? Ты, наверное, в ночных клубах как рыба в воде?», «Пойду, конечно, это же панихида, на них ходят не развлечься, а почтить память человека».

— А кто сегодня в «Луне»? — кисло спросила Окси.

— «Вчерашний дождь», — ответил Вячеслав, чтоб его, Адамов. — Питерская группа.

«Где он мой вчерашний дождь…», — тут же зазвучало у меня в голове.

И хоть пела это не упомянутая им группа, а моя мама песню из какого-то чертовски грустного фильма, где всё закончилось плохо, мысленно я уже была там. В «Луне». В том самом клубе, из которого прошлый раз ушла в стрессе и с головной болью.

Не знаю, стоит ли рассказать об этом сейчас, или лучше потом, в тот момент, когда это узнала. Но раз уж заикнулась, скажу. Если бы тогда я не ушла, скорее всего, проснулась в чужой постели уже не девственницей, и не смогла вспомнить, как там оказалась, но мне повезло, что у меня разболелась голова.

— Первый раз слышу, — скривилась Филатова, услышав название группы. Это, видимо, означало нет, в «Луну» она не собиралась. Потом посмотрела на меня и спросила у Адамова: — А ты сегодня будешь? В «Луне»?

— Как всегда. — Он пожал плечами и поёжился от холода. — Чёрт, а не жарко сегодня.

Я не понимала, что значит его «как всегда». То есть понимала, конечно, что он бывает в «Луне» часто, возможно, каждый вечер, я не понимала почему, ведь для этого должны быть какие-то причины.

Нет, в «Луну» я не собиралась, хоть и слышала, что Слава там сегодня будет, но я знала, куда пойду. На панихиду.

— О, мне пора, — обернулся Вячеслав.

К зданию университета поворачивал катафалк ритуального бюро.

— Кстати, могу помочь тебе с английским, — сказал Слава Филатовой.

— Серьёзно? — удивилась Оксанка.

— Серьёзней некуда.

У меня закружилась голова — так тепло и загадочно он улыбнулся, хоть и не мне.

— Позвони, — двумя пальцами протянул он прямоугольник визитки, что оказалась в его руке, как по волшебству. — Договоримся.

4

— Заниматься? — посмотрела на меня Филатова как на полную дуру.

С английским у Оксанки было совсем плохо. Плохо по учёбе у неё было со всем, но с английским особенно. Я сама сто раз предлагала ей помочь, даже помогала, но она не понимала элементарных вещей — в её английском были такие пробелы, что вряд ли она восполнит их за тот месяц, что остался до экзамена, даже если будет сидеть с учебниками день ночь, ведь ей и кроме английского было что учить.

Я отвлеклась, вдруг подумав, что могу прикинуться отстающей, позвонить Адамову с просьбой не может ли он позаниматься со мной. И уже предвкушала, как мы сидим рядом на диване с учебниками, когда Филатова опустила меня на грешную землю.

— Он знает, как купить зачёт, — сказала она.

— Купить? — округлила я глаза.

Она покачала головой: жест — аналог её предыдущего взгляда, означающий, что я всё же непроходимый слоупок.

— Иди, если собираешься на панихиду, а то опоздаешь, — кивнула она на дверь, куда входили желающие попрощаться.

— А ты? — задержалась я.

Филатова скривилась.

Объяснения были лишними. Конечно, я знала: где она, Оксана, мать её, Филатова, а где — скучное мероприятие со слезами и памятными речами.

Запахнув тряпичное пальто, что было ей размера на три велико, выглядело сшитым из матраса, к тому же насквозь промокало. Но что бы я понимала — дочка подруги матери привезла его своей матери из Барселоны, Оксанке его дали ненадолго, пока та в отъезде, и оно пиздец какое крутое.

Я и не спорила. Расстегнула своё видавшее виды пальтишко, справедливо предположив, что в таком скопище людей будет жарко, и пошла в зал, подготовленный для панихиды.

Высматривать Адамова я и не старалась. Где я — и где Адамов!

Он на меня и не взглянул, и внимания не обратил, и не заметил.

Честно слушала прощальные слова. Искренне сожалела, что такой замечательный человек ушёл из жизни. Чувствовала себя неловко, что пришла без цветов, поэтому к гробу не пошла. И уже искала пути покинуть помещение, когда где-то над ухом прозвучал мужской голос.

— А ты на каком факультете учишься?

Я даже не сразу отреагировала, думала, разговаривают не со мной.

5

Но он слегка придержал меня за рукав, направляя к выходу, и повторил вопрос:

— Тоже на физмате?

Наверное, от неожиданности, восторга и ужаса мне следовало упасть в обморок, когда я поняла, что это Адамов, и говорит он со мной, но я почему-то даже не разволновалась.

Видимо, тому виной было траурное мероприятие, где словно смывает всё наносное, обнажая базовые ценности, но именно это меня и спасло.

— Нет, на экономическом, — подхватила я концы шарфа, намотанного на шею, чтобы меня им не задушили.

— И пришла почтить память человека, который ничего у тебя не вёл?

Я не поняла, в его голосе издёвка, насмешка, уважение, или какой-то другой посыл, но не рискнула спросить.

— Почему нет, — просто ответила я. — Ты же пришёл, хотя давно закончил учёбу.

— Я другое дело, этот старый козёл попортил мне столько крови. Я хотел выронить его из гроба, а потом плюнуть на его могилу.

Я даже остановилась. Посмотрела на него испуганно.

— Что? — приподнял он смоляную бровь. — О покойниках или плохо, или ничего? — словно это было написано у меня на лбу, озвучил он.

Каких только банальностей, клише, штампов и прописных истин, что я считала незыблемыми, ни было напихано тогда в мою головушку. И эта тоже, да.

Но меня поразила не циничность его слов, не злость — она была объяснима, меня тоже донимал преподаватель макроэкономики, я трижды сдавала ему модель кейнсианского креста, и он поставил мне «отлично», но сказал, что вызубрить я вызубрила, но всё равно не понимаю, — меня поразила откровенность, с которой парень делился наболевшим с совершенно незнакомым человеком.

— Да шучу я, шучу, — улыбнулся он, придержав для меня дверь. — Хотя это не отменяет, что он был самодовольным индюком, чванливым и заплывшим жиром.

Я в ответ не улыбнулась. И он снова приподнял свою идеальную соболиную бровь.

— Ты всегда такая серьёзная?

— А я серьёзная?

— И отвечаешь вопросом на вопрос?

Я приоткрыла рот, но ответить мне было нечего. Шах и мат.

И это тоже было написано у меня на лице. Адамов рассмеялся.

— А ты забавная. Подвести тебя? — показал на машину.

Чёрный тонированный автомобиль стоял прямо у крыльца.

Мой отец ездил на таком. Но мой отец — дипломат, ему машина С-класса положена по рангу, к тому же его возил водитель. А парень щёлкнул ключом, давая понять, что этот, возможно, даже бронированный, как у отца, экипаж, принадлежит ему, и сейчас полностью к моим услугам.

— Спасибо, мне недалеко.

— Мама учила тебя не садиться в машину к незнакомым дядям? — прищурился он.

— Мы знакомы, — пожала я плечами.

— Тогда, может, кофе? — неопределённо махнул он рукой.

Я невольно посмотрела в сторону кафе, что было у него за спиной. И он тоже обернулся.

— О нет, только не в этой забегаловке. Но здесь недалеко, — теперь он показал направление.

И я… Да, чёрт побери, я согласилась.

Я спрашивала себя потом: могла ли я отказаться? Должна ли была отказаться?

Задавала все те вопросы, про которые обычно говорят «сильна задним умом».

Что заставило его подойти? Зачем он меня позвал? Почему был так настойчив?

Но на них у меня всё равно не было ответа. Тогда я не знала и сотой части того, что знаю сейчас.

Тогда мне бы и в голову не пришло, что виной тому его беззаветная неразделённая любовь — Оксана Филатова.

Хотя намёки были.

6

— А с Оксаной вы давно знакомы? — спросил Адамов, когда нам принесли две кружки кофе.

Я сказала, в кофе не разбираюсь и не пью, и он заказал на свой вкус: мне капучино, себе «как обычно», поэтому, что в его чашке, я понятия не имела.

— Да, со школы. С пятого класса.

— М-м-м… — он кивнул. — Тогда понятно.

— Что понятно?

— Почему, — сделал он жест, словно крутил в руках головоломку. — Ну, вы так непохожи и дружите?

Меня задела вопросительная интонация.

— Да, дружим. Что тебя удивило?

Он поднял перед собой ладони, давая понять: извини, если не прав.

Я, свято верящая в нашу дружбу простодушная идиотка, конечно, подумала, он имел в виду, как такая красавица, как Оксанка, может дружить с такой замухрышкой.

И я спросила его потом, что он имел в виду, но Слава сказал, скорее всего, имел в виду женскую дружбу вообще. Только девочки могут дружить против кого-то, или вопреки.

Был ли это неуклюжий реверанс, попытка пожалеть мою доверчивость, откровенная ложь или чистая правда — кто его знает. Моего жизненного опыта не хватало и на меньшее, куда уж мне было прочитать эту книгу по высшей математике на китайском языке — Вячеслава Адамова.

— Просто вы такие разные, — сказал он тогда. — А друзей обычно выбирают как раз по общему взгляду на какие-то вещи, одинаковым базовым ценностям, сходному культурному уровню.

— А у нас они разные?

Наверное, он мог бы сказать: насколько я знаю Оксану, да. Но ведь он совсем не знал меня, чтобы сравнить. И решил немедленно восполнить пробел.

— Ну, давай, посмотрим. У тебя полная семья?

7

— Да. Мама, папа. Правда, сестёр, братьев нет, я их единственный ребёнок.

— А у твоей подруги?

— Только мама. Отец их бросил, когда ей было лет десять. Ушёл к другой женщине. Зато у неё есть старший брат.

— А у отца в другой семье есть дети?

— Да, дочь, — не задумываясь, делилась я. Но, мне казалось, секретом это и не было.

— Её задел уход отца? Ранит, что в другой семье тоже есть девочка, которую, в отличие от Оксаны, он не бросил? Отец с ними живёт, отмечает праздники, дарит ей подарки. Ему не всё равно, что происходит в жизни его второй дочери, а эту он хотя бы навещает?

— Мне кажется, нет, — пожала я плечами.

О том, каково ей расти брошенным ребёнком, я даже никогда не задумывалась.

Но до того, как успела добавить, не помню ни разу за, без малого, десять лет, чтобы Оксанкин отец приезжал, помню только, как она врала, что он приезжает, рассказывала небылицы о его подарках, крутой машине, работе, поездках за границу. До того, как успела подумать, что, наверное, вела себя неправильно — делала вид, что ей верю, а сама не верила, Слава спросил:

— Что ты любишь больше: книги или фильмы?

— Книги, — ответила я почти не задумываясь. — Но кино тоже люблю.

— Кино любят все, а вот книги… — он развёл руками. — Ты же знаешь, что чтение задействует совсем другие структуры мозга, чем просмотр фильма?

— Конечно, — даже погордилась я собой, что действительно знаю. — Книги развивают воображение, память, внимание, творческие способности. Плюс мы проживаем чужие эмоции как свои. Единственное, что из всего этого дают нам фильмы — эмоции. Возможность прожить мини-стресс и получить выброс гормонов стресса, а затем гормонов удовольствия в кровь. Всё остальное — лишь слуховой и визуальный ряд, что задействует наши органы чувств, но не включает в работу мозг.

— И какую последнюю книгу вы обсуждали с подругой?

Вот теперь я поняла, для чего он неожиданно задал этот вопрос.

— Э-э-э… — я задумалась. — Мы не обсуждаем книги. Фильмы — да, вещи — да, какие-то шутки, мемы, ролики, передачи, но книги… — я отрицательно покачала головой.

Он развёл руками: что и следовало доказать.

Да, мы разные, но порой людей притягивает друг к другу именно это, — уже готова была я кинуться на защиту нашей дружбы и нашла бы и аргументы, и доказательства, но они ещё только рождались в моей голове…

— А что ты читаешь сейчас? — обезоружил он меня простым вопросом, и весь мой воинственный пыл пропал.

И сейчас разговор был обо мне, а не о Филатовой, а это было куда интереснее.

Конечно, он не использовал подругу как предлог, чтобы больше узнать обо мне, скорее использовал меня, чтобы больше узнать о Филатовой, но тогда я об этом не подумала.

— Книгу о работе мозга, — засмеялась я.

— Ты вроде сказала, что учишься на экономическом? — улыбнулся мой потрясающий во всех смыслах собеседник.

Тогда, сидя напротив него за столиком, я первый раз и заметила, что глаза у него серые.

В тот первый раз они отливали синим. Маренго — цвет тёмной морской волны, когда в бочку серого, словно добавили каплю синего. И они смотрели на меня с интересом.

— Я любознательная, — пожала я плечами. — Книги — это слова. А слова — они как цифры — точны и беспристрастны. Есть сложные, есть простые, есть длинные, есть короткие. А ты? Какую книгу сейчас читаешь?

— О-о-о… — он потёр висок. — Сиддхартха.

— Гессе? — округлила я глаза.

Мне показалось, он красуется. Скажи он, что читает мангу, я бы поверила охотнее.

Или ждёт, что я скажу: «А!» и потороплюсь сменить тему, чтобы не показаться пустышкой?

Но он удивил.

8

— Я скорее, не читаю, перечитываю. Скажи, красавица Камала, неужели ты не боишься лесного самана, что пришёл учиться любви? — процитировал он.

— Почему я должна бояться какого-то глупого скитальца, который знать не знает, что такое женщина? — подхватила я.

— Он сильный, он ничего не страшится, он мог бы тебя принудить, причинить тебе боль, украсть твою любовь, — продолжил Слава.

— Разве брахман боится, что придёт кто-то, схватит его, и украдёт его учёность, его святость, его глубокомыслие? Так и с радостями любви. Прекрасны уста Камалы, но попробуй поцеловать их вопреки её желанию, и ты не вкусишь ни капли их сладости, — чувствовала я, что краснею от смущения, видя, как он смотрит на мои губы. — Ты прилежный ученик, Сиддхартха, так усвой и это: любовь можно вымолить, купить, получить в дар, найти на улице, но украсть нельзя.

Адамов выразительно похлопал.

Я невольно посмотрела на его губы.

Красивые губы. Красивые глаза. Красивые руки. В нём было что-то некрасивое?

На мою беду, он был ещё и чертовски умён, а мозг — это то, что перед чем я была практически бессильна. Я была обречена в него влюбиться если не с первого взгляда, то после того, как он процитировал Гессе. А если бы и это не помогло, мог просто посмотреть на меня своими пронзительно-серыми глазищами, где то безмятежно плескались, блестя грифельными боками, дружелюбные дельфины, то бушевали яростные шторма — и этого было достаточно.

— Я обещал, что женюсь на женщине, если она процитирует «Сиддхартху», — заставил он меня покраснеть ещё сильнее.

— И сколько раз ты уже был женат? — улыбнулась я.

— Не поверишь, ни разу.

Он глотнул свой кофе, на вид густой, как гудрон, и такой же чёрный.

Наверное, для него не было проблем — поддержать разговор с любой девушкой. Он с лёгкостью мог продолжить говорить о чём угодно, без проблем подстраиваясь под любые запросы, и каждая наверняка считала его идеальным и созданным специально для неё, ведь все мы ценим в другом человеке лишь то, что нравится нам — согласие с нашим мнением, сходные интересы, одинаковое отношение к разным вещам.

Кажется, именно этим и славятся серийные обольстители, вербовщики и прочие профессионалы. Это и есть их секрет, их тайное знание и причина их ошеломляющей популярности.

Гессе я могла цитировать хоть до утра даже на немецком, — в том нежном возрасте, когда дети начинают говорить, мы жили в Германии, — но во всём, что касается общения с мужчиной, я была теоретиком, а что касается общения с привлекательным мужчиной — ноунейм и полный профан.

Я была оторвана от реального мира, как запасная пуговица от рубашки, что бабушка складывала в специальную шкатулку. Но рубашки изнашивались и шли на выброс, а пуговицы, что так и не пригодились, лежали новенькие, нетронутые и… никому не нужные, запертые в мире таких же пуговиц, не знавших ничего, кроме своей шкатулки.

Однажды я даже написала сказку, что-то вроде сказок Андерсена о приключениях такой пуговицы, очень красивой, дорогой, перламутровой, что жила в шкатулке, не зная ни о своей красоте, ни о ценности, слушала рассказы бывалых пуговиц, что срезали с изношенных вещей и складывали к остальным, а потом случайно выпала. Её смели в мусор, выкинули на улицу. И где она только не побывала, пока нашла своё счастье. Ей завидовали, её ненавидели, принижали её истинную ценность, над ней издевались, прятали, использовали не по назначению, пока наконец не нашлось то самое платье, которому она подошла идеально и заиграла всеми своими перламутровыми гранями.

— О чём задумалась? — спросил меня Слава.

9

— О пуговице, — честно ответила я.

Он посмотрел на свою грудь, на расстёгнутый сверху ворот.

На его дорогой белоснежной рубашке были пуговицы из настоящего перламутра.

Слишком символично, подумала я и отмахнулась.

— Не бери в голову, — ответила я на вопросительный взгляд Адамова.

— Ну почему же. Мне правда интересно.

Он принял позу, которую обычно принимают люди, что никуда не торопятся и готовы тебя слушать сколько угодно.

Я вкратце сбивчиво пересказала свою сказку о пуговице.

И ждала в лучшем случае какую-нибудь дежурную вежливость вроде: круто, классно, а ты молодец. В худшем, нечто неопределённое типа: ну такое, занятно, необычно.

— Знаешь, что удивительно, — сказал Адамов. — Она о поиске себя.

— Удивительно? — я пожала плечами: не понимаю.

— Девочки, сколько бы им ни было лет, обычно мечтают о любви. Ищут принца на белом коне, счастье в браке, семье, в паре. Иногда создаётся ощущение, будто ничто другое им неинтересно — только удачно выйти замуж. И сказки пишут о любви. А ты… — он с уважением поджал губы и качнул головой.

Вот сейчас точно с уважением. И пусть оно ничего не значило, кроме уважения, я даже вспотела. Сняла шарф.

— Тебе идёт такой цвет, — показал он на красный шарф, что я повесила на спинку стула.

— Спасибо! — просто ответила я, не стала пускаться в дебаты.

Идёт к чему? К моему густому румянцу? Подчёркивает моё смущение? Может, к цвету глаз?

Тут уместно было бы пошутить, но я, увы, не умела, поэтому решила: иногда цвет — это просто цвет, а «идёт» — просто комплимент, можно принять и забыть.

Почему я в себя тогда так сильно не верила? Почему считала некрасивой, неинтересной, недостойной? Почему, имея прекрасную, дружную семью, отличное воспитание и правильные ценности, была так зависима от чужого мнения?

Особенно от мнения людей, что никогда не хотели мне ни добра, ни счастья? Завидовали, ненавидели, использовали, вымещали на мне свою злость?

Почему была такой лёгкой мишенью? Добрая, наивная, глупая девочка.

Этого я до сих пор не могу понять. Да и надо ли?

— Может, мороженое? — предложил Адамов, глядя, как я давлюсь кофе, который мне не нравится.

Я, конечно, надеялась, что он этого не заметит. И пила чёртов кофе, чтобы его не обидеть.

Ему прилетело сообщение.

Экран телефона, что он положил на стол, загорелся. Я подождала, пока он прочтёт, может, ответит. Но он не стал отвечать, поднял на меня глаза.

— Спасибо, нет, — сказала я. Меня научили беречь деньги других людей. — Сколько я должна? — полезла в сумку.

— Тебе не хватит, — едва заметно усмехнулся Адамов.

10

— Не хватит? — удивилась я. — У меня есть деньги. Достаточно. Я могу за себя заплатить.

— А кто говорит о деньгах?

Я окончательно растерялась.

— Но мы же в кофейне. И я… Ладно, я сама попрошу счёт, — приподнялась я на стуле, высматривая официантку.

— Ты всё воспринимаешь буквально? — и не шевельнулся Слава в ответ на мою суету.

— А мы сейчас говорим не о кофе? Тогда о чём? О тебе? Твоём времени?

Он покачал головой.

— Знаешь, как это называется? — спросил Адамов.

— Что именно? — приподняла я подбородок.

— То, как я сейчас поступил, — сказал он. И не заставил меня отвечать. — Манипуляция. Даже хуже — психологическое насилие. Разве тебя пригласил не я? Разве ты обязана платить за кофе, которое пить не хотела, а я всё равно заказал? Разве мы договаривались, что ты покупаешь моё время?

— Нет, но ты сказал…

Он, не глядя, протянул подошедшей официантке купюру.

— Сдачи не надо.

Та кивнула, но вряд ли он видел. И вряд ли его интересовала её благодарность.

— И ещё один вопрос, — коснулся он моей руки, накрыл своей, сжал. — Разве ты спрашивала моё мнение? Просила моего совета?

— Нет, но… разве ты не имеешь на него право?

— Имею. Но ты не обязана его выслушивать. Более того, должна спросить: с чего я решил, что с тобой можно разговаривать в таком тоне?

Он окончательно меня запутал, даже напугал.

Я и так чувствовала себя неуверенно, а теперь и вовсе была в панике.

— Можно, я пойду? — встала я.

— Беги или бей, — усмехнулся он. — Физиологическая реакция организма при столкновении с внезапной опасностью. Так реагирует на стресс наш рептильный мозг — наиболее древняя его часть, отвечающая за инстинкты выживания. Но ты же не рептилия.

Взгляд у него был холодный и тяжёлый, как лёд древних ледников, где, наверное, и нашли тех рептилий, от которых нам достались подкорковые структуры и автоматические реакции.

— Именно поэтому я и пойду, — привели меня в чувства его отсылки к физиологии.

Этот язык я понимала. Простой, сухой, научный. Язык цифр. Язык научных данных.

— Да брось, — встал Слава, когда я потянулась к пальто. Помог мне его надеть.

И наверняка даже не обратил внимания ни на катышки, ни на фасон, ни на затёртую бирку — зачем я вообще об этом переживала? О старом пальто, о растрёпанных волосах, о том, что нос наверняка блестит, тушь потекла, а помада осталась на чашке, а не на губах. Ему же было всё равно. Его интересовала не я. Он бы не отстал — будь я горбатой, хромой карлицей с одним глазом.

— Спасибо за кофе, — выдернула я руку, что Адамов задержал в своей.

Демонстративно достала из сумки и положила на стол деньги.

И вышла из кафе.

11

Хотел ли он меня задеть или сам не ожидал, что так выйдет? — думала я тогда.

Было его поведение частью расчётливого соблазнения, каким-нибудь пикаперским приёмом или он вёл себя как всегда? Хотел он как лучше или просто развлекался за мой счёт? А может, что-то его разозлило? В моём поведении, или в том сообщении, что он прочитал?

Все эти вопросы остались без ответов.

Но если он задумал меня зацепить, задеть, обидеть — у него получилось.

У него получилось бы лучше заставить о себе думать, если бы он ничего не делал, ведь он и так мне понравился. А может, он этого и боялся, что я сочту его подходящим для своих глупых девичьих грёз, поэтому решил отпугнуть, показать, что он не так мил и безопасен, как могло показаться.

И я бы, наверное, так и сделала: постаралась больше о нём не думать, поплакала — и успокоилась, приняла свою непривлекательность как данность и лишилась ещё одной опасной иллюзии.

Но он меня догнал.

— Прости, не мог отпустить тебя в таком настроении, — поравнялся он со мной. Остановил. — Прости.

— О, не стоило. Мне не привыкать, — горько усмехнулась я.

Он заставил на себя посмотреть. Поднять глаза.

— Проблема не в тебе, Ди, — запросто сократил он моё имя именно так, как я любила больше всего, а я думала, он его даже не запомнил. — Проблема во мне.

— Дай угадаю. Я слишком для тебя хороша? — порой просыпался во мне угрюмый спасительный цинизм, особенно когда терять уже нечего.

— Звучит дёшево. Так обычно отшивают девчонок, а я как бы наоборот. Но это правда. Ты чертовски красивая девчонка, Диана. Высокая, стройная, длинноногая. У тебя потрясающие глаза, охуительно нежная кожа, отрыв башки, а не губы. И ты умная, что встречается гораздо реже, чем медный отлив твоих волос. Я просто растерялся.

Хотелось сказать ему: продолжай. Но его не требовалось подгонять.

— Просто растерялся. Это было неожиданно. Как холодный душ. Гессе, твоя сказка, твоя беззащитная искренность. Не хочу, чтобы это закончилось так.

— Почитать тебе Гессе на немецком? — улыбнулась я.

Его брови взлетели вверх, потом сдвинулись к переносице.

— И я так понимаю, это не шутка?

— Я какое-то время жила с родителями в Германии, потом недолго в Лондоне. Мой отец дипломат. Сейчас они с мамой в Африке. И я за них очень переживаю, там неспокойно.

Наверное, не надо было вываливать это на него так. Но почему-то я была уверена, он поймёт. Не примет за хвастовство, надменность, зазнайство, желание пустить пыль в глаза.

— Это многое объясняет, — как я и думала, не скатился он в банальное «ни хрена себе!».

— Что именно?

— Многое, — улыбнулся он.

И за эту тёплую загадочную улыбку я щедро простила ему всё.

— Ты забыла, — намотал он мне на шею шарф, сунул в сумку мои деньги. Поплотнее запахнул на мне пальто. Чуть склонил он голову: — Приходи сегодня в «Луну».

И я, что час назад была уверена «Я? В «Луну»? Никогда!», конечно, не смогла сказать нет.

12

— Почему ты решила, что не могла понравиться ему сама по себе? — спросила мама, когда я рассказала, как мы познакомились.

— Да нет же, мам, я именно так и подумала: что ему понравилась. И искренне себя в этом убеждала. Меня даже не смутило, что он едва обратил на меня внимание при Филатовой.

— Вот именно! При Филатовой, — взмахнула она руками. Мама никогда не любила Оксанку. — Может, не хотел, чтоб эта самка собаки почуяла его интерес. Чтобы заметила хоть намёк. Она бы тебе его не простила.

Она и не простила, — подумала я. Но он же этого знать не мог? Или мог?

— Мне кажется, он не хотел давать ей повод думать, что вообще смотрит на других девушек. Она и только она — вот что Филатова должна была видеть. Да так оно и было, мам, — не знаю, уговаривала я её или себя. — Просто потом он подумал, что я могу быть ему полезна — и подошёл.

— Ну, может, и так, — вздохнула мама. — Что уже теперь.

— Да, теперь уже что.

Я собирала вещи.

Этот разговор был перед самым отъездом. Я сказала, что лечу в Париж, но не сказала зачем. Развеяться, сменить обстановку, побыть одной — такое решение в тот момент казалось разумным.

Что я еду сказать отцу своего ребёнка, что беременна, мама не знала, как и о моей беременности.

А я не знала, что буду делать дальше.

Для меня его дом во Франции был конечной точкой пути.

Во французской тюрьме есть телефоны-автоматы, и звонить по ним можно сколько угодно и куда угодно. Конечно, за деньги и у меня были, но я не злоупотребляла. К счастью, у нас в семье не принято созваниваться каждый день и обсуждать каждый чих. Я сказала маме, что у меня всё в порядке. Соврала, что выбрала для остановки маленькую французскую деревушку на побережье. Здесь так красиво. Одна беда — практически нет связи. Звоню со стационарного телефона в аптеке.

Не знаю, устроило ли её моё объяснение, поверила ли она. Думаю, ей было важнее услышать мой голос, а французская речь на заднем плане (о тишине в тюрьме приходилось только мечтать) создавала правдоподобность.

Я научилась врать маме — это скверно, но ситуация была небезвыходная.

Меня осматривал врач, меня кормили, не обижали, давали возможность чему-то научиться, я ни в чём не нуждалась, у меня была адвокат — я не видела ни одной причины тревожить родителей.

Эвелин вернулась со свидания злая.

Сыпала ругательствами, бросала вещи, красноречиво объясняла на пальцах, что все мужики — козлы (о, мне ли не знать!) и что она сделает с мужем, когда выйдет, а кретин, паразит, каналья и катафалк в переводе не нуждались. Но потом принесли обед, и она успокоилась. Спросила, буду ли я десерт. Прихватив моё пирожное, улеглась читать книгу.

Я подумала, в следующий раз попрошу у Натали что-нибудь свеженькое, а пока подложила третий том Гарри Поттера на английском, чудом оказавшийся в тюремной библиотеке под блокнот.

И продолжила.

13

Как курица с отрубленной головой я бегала по квартире.

Что надеть? Как уложить волосы? Во сколько надо приходить в клуб?

Господи, ну почему я не отказалась?! Почему не сказала, что не хожу по таким заведениям, не умею, не знаю как. Может, Адамов придумал что-нибудь другое, не такое триггерное. Позвал меня в кино, планетарий, музей, да хоть просто погулять по парку. Я бы согласилась на что угодно, но клуб!

Я, конечно, могла задать все свои вопросы Филатовой, но иногда во мне просыпался здравый смысл, что-то вроде жадности, гордости — я не хотела говорить подруге, что Слава меня пригласил.

— Ладно, что уже надела, в том и пойду, — оценила я в зеркало красное платье, переодевшись раз двадцать.

Столько же раз я красила и стирала губы, скручивала в узел и снова распускала волосы.

И не в силах больше сидеть и ждать, вызвала такси и поехала.

Приехала, конечно, рано.

Катастрофически рано. Клуб не просто был пуст, он был закрыт.

Охранник открыл для меня дверь с таким изумлением на лице, словно я была инопланетянкой и вышла не из такси, а из летающей тарелки. И даже ничего не спросил, может, потерял дар речи, а может, просто не успел.

— Я к Вячеславу, — сказала я.

И он широким жестом показал, что это там.

Там среди поднятых на столы стульев уборщица мыла полы, на маленькой сцене настраивали свет и проверяли оборудование, бармен натирал стаканы, развешивая кверху ножками над барной стойкой, а Слава стоял посреди всего этого, с задумчивым видом глядя в документы у себя в руках.

Я не решилась его отвлекать. Остановилась, скрестив ноги и покачивая на шатких каблуках.

— Херня какая-то! — закрыл он бумаги, полез в карман за телефоном и увидел меня.

— Привет, — я робко подняла руку. — Я рано, да?

— Э-э-э… — оглянулся он, словно и сам не знал, клуб уже открылся или ещё нет. — Да. Но не страшно, пойдём, — пригласил он.

— Так это… твой клуб? — догадалась я, когда он захлопнул дверь в кабинет с красноречивой надписью «Директор».

— Вроде того. Моего отца. Но это долгая история.

Он швырнул документы на стол, заваленный бумагами. Забрал у меня из рук пальто, которое я сняла, но деть его было некуда — гардероб ещё не работал. Повесил.

Упал на скрипнувший офисный стул, закатился на нём за стол.

Я понимала, что явилась не вовремя, Адамов был занят, озабочен, судя по открытому ноутбуку, работал, и чтобы как-то компенсировать причинённые неудобства, решила помочь.

— Я могу, — показала я на бумаги, сваленные на угол стола, — разобрать.

— Валяй, — согласился он и защёлкал по клавишам.

14

Ноутбук был у него странный.

Широкий, толстый, с острыми неровными углами объёмного рисунка корпуса. Это, конечно, мог быть всего лишь чехол, но скорее что-то авторское, редкое, возможно, собранное специально для него — судя по тому, как его пальцы бегали по клавиатуре.

Так потом и оказалось. Ноутбук ещё был и тяжеленный, и собрал его Слава сам, присобачив аккумулятор, что позволял тому работать без подзарядки какое-то неприличное количество часов.

Я открывала письма, разворачивала, прикалывала сверху конверт и складывала стопкой — так обычно делала мама, помогая отцу с почтой.

Документы, что он бросил сверху, были из банка, и я невольно скосила в них глаза.

— Разбираешься в бухгалтерии? — поймал меня Адамов как преступницу за подглядыванием, не отрывая глаз от экрана.

— Немного, — смутилась я, но куда больше обеспокоилась.

— А в налогах?

— Тоже в теории. У тебя проблемы? Там написано «задолженность».

— Чёртов клуб достался мне с долгами. Но если у тебя нет лишних десяти миллионов, тебе не стоит беспокоиться, — улыбнулся он.

У меня на счету было как раз десять миллионов, что достались мне от продажи бабушкиной квартиры. На проценты с этих денег я жила, платила за квартиру и в принципе ни в чём себе не отказывала, не тянула деньги с родителей и могла полностью посвятить себя учёбе, не беспокоясь о работе, даже откладывала.

Конечно, я не собиралась рассказывать первому встречному о своих деньгах, но слова «ПОГАСИТЬ СРОЧНО!» были написаны очень уж крупными буквами.

— У тебя заберут клуб, если ты не заплатишь?

— У меня есть план. Но, если что, всегда могу его продать.

— Ты не сможешь этого сделать, пока не выплатишь долг банку.

— Я в курсе. Выпьешь чего-нибудь? — захлопнул он ноутбук.

— Воды, — сглотнула я.

— Да брось! Ладно, я уже понял, на мой вкус. Кстати, шикарно выглядишь, — оглянулся он в дверях, оценил длину моих ног, скользнув взглядом снизу вверх, задержавшись на той части, что была между верхом сапог и краем короткого платья.

15

— Спасибо! Маргарита. Я буду Маргариту, — вспомнила я, что всегда хотела попробовать именно этот коктейль, но как-то всё не складывалось.

— Да, моя королева, — улыбнулся Слава.

Меня словно завернули в тёплое, мягкое, пушистое одеяло. И что мне больше понравилось: моя или королева, я не смогла бы ответить. Я пыталась понять: почему королева? Потому что сказала: «Маргарита»? Потому что как бы отдала приказ? Или потому, что потрясающе выглядела?

Эта чёртова привычка во всём сомневаться, искать ответы, которых нет, всё портила, и я не могла от неё избавиться по щелчку пальцев, но всё же заставила себя сейчас об этом не думать.

Надо сказать, я отлично чувствовала себя в его кабинете, заваленном коробками с пивом, ящиками с чипсами и каким-то инвентарём, чему самое место в подсобке, но они почему-то стояли в кабинете директора.

Прекрасно чувствовала себя со Славой наедине.

Но, потягивая коктейль из обсыпанного по бортику солью бокала, я прислушивалась, как наполняется людьми зал, стены сотрясают басы музыки, и с ужасом ждала момента, когда придётся выйти.

К Адамову в кабинет всё время кто-то заходил. То один человек, то другой. То сотрудники клуба, судя по униформе, то какие-то приятели, судя по дружеским приветствиям.

На меня они обращали внимания не больше, чем на мебель, а Адамов никому меня не представлял, но никто и не интересовался. Только один мужик, что оглядел меня с ног до головы.

— А это что у нас за аппетитная сыроежка?

Адамов улыбнулся.

— Валерик, не смущай девушку.

— А, так она не из таких, — присвистнул он, цепко скользя взглядом по изгибам моего тела и не думая стесняться. — И как зовут?

— Зовут «слюни подбери», — ответил ему Адамов. И его, можно сказать, безоблачный до этого взгляд, тут же потемнел, как небо перед грозой.

Но Валерик был из понятливых.

Он рукой прихлопнул нижнюю челюсть, давая понять, что всё, рот не разевает.

— И всё же? — почтительно склонился он, ожидая ответа.

— Диана, — ответила я.

— Венец творенья, дивная Диана! — тут же пропел он. — Вы — сладкий сон, вы — сладкий сон!

Выворачивая шею, словно не мог оторвать от меня глаз, положил что-то Славе на стол.

— В общем, здесь всё, что ты просил, — перестав паясничать, серьёзно сказал он.

— Получилось? — буквально засветился Слава.

— А то! — хмыкнул тот.

— Валерик, ты мой герой! — вырос из-за стола Адамов, чтобы его обнять.

Почему он называл Валериком человека, что был вдвое старше него, имел представительное брюшко и носил на лацкане значок «Депутат Государственной думы», мне было непонятно.

Но что я вообще понимала в мужской дружбе?

— Ну, дело за тобой, брат, — ответил Адамову Валерик. — Не подведи.

— Никогда, — ответил растроганный чуть не до слёз Слава.

Валерик ушёл, сально подмигнув мне на прощание.

— Не обращай внимания, — успокоил меня Слава. — Он просто такой. Клоун!

После визита Валерика он был в приподнятом настроении.

— Всё в порядке, — ответила я.

Не такая уж я была и пугливая лань, чтобы падать в обморок от похотливых взглядов.

— Потанцевать не хочешь? — спросил Адамов.

Я поняла, что отсидеться не получится — он взял со стола ключи.

— Нет, — поправила я на плече ремешок сумочки и вцепилась в свой бокал с Маргаритой, как в спасательный круг.

— Ну, в любом случае пойдём, разомнёмся, — распахнул он дверь.

16

Шум голосов, смех, грохот музыки, полумрак, блеск зеркальных шаров под потолком — я одновременно оглохла и ослепла. И совершенно не понимала, куда идти.

Если бы Слава не взял меня за руку, не притянул к себе, не направлял и не говорил в ухо: «направо, вверх по лестнице, снова направо» я бы заблудилась, а скорее прижалась лопатками к какой-нибудь стене и не двинулась с места.

Но пока он был рядом, я могла позволить себе роскошь ни о чём не беспокоиться.

Всё, что меня волновало — его голос и его рука на моей талии.

Его завораживающий низкими обертонами голос и его горячая сильная рука, с которой не хотелось расставаться.

Пару раз она соскальзывала на бедро (случайно ли, не знаю), а затем уверенно (и точно не случайно) касалась ягодицы. Низ моего живота тут же предательски откликался на эту грубую ласку, соски начинали преступно болеть, а промежность мучительно сжималась.

Конечно, я понимала, что это значит. Я его хотела. Вожделела, как чёртова загулявшая кошка.

Моя давно созревшая половая система давала понять, что желает совокупляться. Гормоны непрерывным потоком доставлялись в зону оплодотворения, готовя её к половому акту.

И где-то между третьей и пятой ступенькой лестницы входа в ВИП-зону, я устала сопротивляться. Я сказала своим заждавшимся яичникам, поклялась измученной невольным воздержанием матке, что согласна. Если он попросит, или, скорее, настоит, я соглашусь.

И пока мечтала, как займусь сексом с Вячеславом Адамовым, он остановил меня перед низкими, но большими диванами, стоящими напротив друг друга.

— Диана? — присвистнула обомлевшая Оксанка.

Честно говоря, я тоже не ожидала её увидеть, ведь она сказала, что не придёт.

Слава представил мне двух мужчин и двух девчонок, что сидели с ней рядом, третий представился сам, но я не запомнила ни одного имени.

— Сейчас приду, — шепнул мне Адамов.

— Адам! — крикнула Филатова. — Я буду шампанское.

— Да, конечно, — с готовностью ответил он.

— Мне апероль, пожалуйста, — тут же попросила одна из девушек.

— И мне, — сказала вторая.

— Организую, — кивнул Слава. — Тебе повторить? — протянул он руки к моему пустому бокалу.

Я допила свою Маргариту, пока девчонки делали заказ, и рассматривала мужчин.

Пришли они вместе или познакомились здесь? Кто чей или чья? Откуда их всех знает Адамов? — как обычно, задавала я слишком много вопросов, ответить на которые было некому.

— Да, если можно, — отдала я ему пустой бокал, и он тут же вручил его проходящему мимо официанту.

Кого-то ещё поприветствовал. Кого-то обнял. С кем-то обменялся рукопожатиями.

Один из трёх мужчин встал, уступая мне место. Я ужаснулась, как в коротком платье сидеть на таком низком диване, да ещё в сапогах на каблуках, и осталась стоять.

— Сейчас вернусь, — подскочила Филатова и, подхватив меня за руку, потащила к туалетам.

Она кинулась к зеркалу, я предусмотрительно решила пописать.

17

— А ты что тут делаешь? — обводила она кроваво-красной помадой рот, когда я вошла в кабинку.

Маленькая, юркая, как оса. С короткой стрижкой, ореховыми глазами и тонкой талией, она была похожа на Эшли Грин, актрису, что играла Элис Каллен в «Сумерках», и очень этим гордилась.

К несчастью, никто не помнил имя актрисы, но многие знали имя героини вампирской саги, и Филатова обожала, когда её «узнавали», говорили, как они похожи.

— Ещё нос сделаю, — мечтала она обычно, рассматривая себя в зеркале. У Элис с экрана был тонкий вздёрнутый носик, у Филатовой хищный с горбинкой нос. — И сиськи тоже сделаю. Хотя нет, сиськи мне и мои нравятся.

— Она старше тебя на десять лет, — напоминала я. — И выше на десять сантиметров.

Метр шестьдесят два, если верить интернету.

Рядом с Эшли Грин я бы, наверное, не так комплексовала, но рядом с Филатовой выглядела каланчой, из-за этого сутулилась и выбирала обувь пониже.

— Так это же она старше и выше, — откидывала Филатова со лба, крашенную яркими прядями, как у Эшли десятилетней давности, длинную чёлку. — А я, может, ещё в театральный поступлю.

Ей представлялось, актрисы ни хрена не делают и получают кучу денег. И бесполезно её было переубеждать.

— Я спросила, ты как тут оказалась? — обернулась Филатова, когда я вышла.

— Адамов пригласил, — открыла я воду, чтобы помыть руки.

— Надо же, — повернулась она. — И ты пришла? Удивила, Первушина. Ты только имей в виду, он тебя пока не трахнет, не отпустит.

— Меня должно это беспокоить? — я закрыла кран, выдернула несколько салфеток.

— А!.. Да?.. — удивилась она ещё сильнее. — Неужели решила расстаться с девственностью, подруга?

— Почему бы и нет, — пожала я плечами.

— А как же любовь? Свадьба? Что там ещё? — взмахнула она помадой. — Первая брачная ночь?

— Надоело, — выкинула я в урну смятые салфетки.

— Что надоело? — она убрала помаду в сумку.

— Всё. Мне в этом году будет двадцать два, а я…

Филатова прыснула от смеха. Не знаю, чего смешного я сказала, но она часто так делала. Вдруг начинала ржать, что бы я ни сказала, словно что-то её сильно рассмешило.

— Не обращай внимания, — ответила она. Так она и отвечала всё время.

— В туалет пойдёшь? — напомнила я.

— Не, — поставив ногу на урну, она поправляла сетчатые колготки.

На ней были коротенькие кожаные шортики, короткий топ, бесформенная майка.

В пупке поблёскивало колечко пирсинга. Тонкая цепочка с камешками, что с него свисала, словно указывала в направлении лобка, только стрелочки не хватало.

На острой ключице чернела размашистая надпись татуировки.

— А что за девчонки с тобой? — спросила я.

18

— Понятия не имею. Я пришла с Арсом. Ну, который с седыми висками, — показала Окс на себе, когда я покачала головой, что кто из них Арс не запомнила. — Который место тебе уступил, — напомнила она. Остальные просто к нам подсели.

— А Арс — кто? — первый раз видела я с ней этого мужика.

— Ну, типа мой новый парень.

— Ему же лет сорок.

— Сорок два, — повернулась задницей к зеркалу Филатова.

— Он женат?

— Ой, всё, не нуди. Ну женат, и что? Вот заплатит за мой английский и пусть идёт к своей жене, кто ему мешает.

Спрашивать: а ты ему за это что, было глупо.

И обычно Филатова не делилась со мной откровениями, с кем она спит, а уж тем более как, но сегодня, видимо, был исключительный день.

— Жена ему в задницу не даёт. А меня можно, — хмыкнула она. — Что? — смерила меня взглядом.

— Ничего, — ответила я.

Она подтянула повыше в топ свои небольшие, но торчащие сиськи.

— А больно в задницу? — спросила я задумчиво.

— Да нет. Член у него так, небольшой, — махнула она рукой. — Сосать тоже норм, когда небольшой. А вот с Адамовым тебе будет трудно, — она усмехнулась.

— Почему? — не поняла я. — С точки зрения физиологии все мышечные органы растягиваются, принимая…

Филатова засмеялась.

— Узнаешь. Если, конечно, не испугаешь его своей… учёностью.

Она вышла из туалета.

Я замешкалась, вспомнив, что пока её слушала, не припудрила лицо, а оно, наверное, блестит.

А когда пришла, тут же пожалела о своей откровенности.

— Ну, девственность не порок, — сказал один из двух мужчин, что были куда моложе Оксанкиного Арса, и посмотрел на меня плотоядно.

Девчонки засмеялись. Они явно обсуждали меня и мою девственность, пока меня не было.

Моя лучшая подруга и две каких-то девицы, которых она видела первый раз в жизни.

И хуже всего, что, упираясь спиной в стеклянное ограждение, рядом стоял Адамов.

И тоже, наверное, смеялся вместе со всеми.

Я, видимо, испортила им веселье, потому что они тут же замолчали.

Как раз пришёл официант. Все похватали свои бокалы.

— А этот бабушкин коктейль чей? — подняла одна из девиц Маргариту.

— Я... Мой, — машинально подняла я руку, как в школе.

— Ой, ну да, могла бы сама догадаться, — засмеялась она, протягивая мне бокал, и словно нечаянно макнула в него палец.

19

Что я стояла как оплёванная, говорить, наверное, лишне.

Пить намеренно испорченный коктейль, я, конечно, не собиралась, но мне пришлось его взять и теперь держать, не зная, что с ним делать.

— Давай, — протянул руку Слава. — Ладно, господа, с вами, конечно, весело, — сказал он, — но я всё же на работе.

Я думала, он меня бросит, хоть я была здесь явно лишней.

Но он протянул руку.

— У нас ещё столько дел, — улыбнулся он.

Все снова взорвались смехом.

Давно я не чувствовала себя такой несчастной. Только когда была в клубе первый раз.

Осторожно переступила через чьи-то ноги.

А потом случилось то, чего после скабрёзного намёка, что ему ещё избавлять меня от девственности, а это так себе работёнка, я никак не ожидала.

Адамов оступился, покачнулся и вылил весь мой коктейль на грудь девице, что засунула в него палец.

— Ой-ёй-ёй, как неудобно-то получилось, — без тени сожаления сказал он, когда девица, взвизгнув, подскочила. — Но позволь хоть заплатить за ваши напитки в качестве компенсации.

— Но они же и так… — сказала вторая девица.

Но её слышала только я. Адамов даже не повернулся.

— Спасибо! — выдохнула я, когда мы снова оказались в кабинете.

— Ты тут совсем ни при чём, — ответил он. — Терпеть не могу хамство.

Он был зол.

Я бы даже сказала в бешенстве, но я тогда не сильно разбиралась в оттенках его гнева.

— Зря ты их всех бесплатно поишь, Слав, — сняла я с вешалки пальто. — Алкоголь — главная статья твоего дохода, а они тебя оставляют ни с чем, развлекаясь за твой счёт.

— Не волнуйся за меня, — коснулся он рукой моей щеки. — Я справлюсь. Ты далеко?

— Домой.

— Я провожу, — снял со спинки стула куртку.

В куртке и тонком свитере он был совсем не похож на того шикарного парня в костюме, что поразил меня в самое сердце, он был лучше — теплее, роднее, ближе.

— А Окс это с кем? — спросил он уже на улице.

Я тыкала в телефон, заказывая такси.

— Не знаю, какой-то женатый мужик.

Она с ним трахается в задницу, — добавила я про себя, невольно представляя пыхтящего над ней неприятного мужика с мокрыми седыми висками.

— Конечно, богатый, — скорее подтвердил, чем спросил Слава.

— Ну да. Она что-то сказала про английский, за который он должен заплатить.

— А мне сказать она не могла? — психанул Адамов. — Я же не просил с неё денег. Чёрт!

Он явно выбирал между стоять со мной, пока не приедет машина, и немедленно вернуться.

«Иди, — хотелось мне сказать. — Иди, Слав, раз для тебя это важно».

— А про тебя это правда? — неожиданно спросил он. — Ты девственница?

Я смущённо пожала плечами.

— Я думал, это шутка. Тупая, убогая, избитая, к тому же жестокая, но шутка.

— Увы, нет.

— И что, никто?.. Или ты?.. Я правда не понимаю.

Странно, но я понимала, что он хотел сказать даже по его оборванным фразам.

— Просто стечение обстоятельств. Нет у меня никаких особых принципов на этот счёт, не берегла я себя до свадьбы. Хоть и не считаю девственность обузой, но и чем-то особо ценным тоже. Просто не встретила человека… В общем, так вышло. Нам обязательно это обсуждать? — посмотрела я на него умоляюще.

— Да, — неожиданно ответил он. — Потому что это не заразная болезнь, не порок, не повод для стыда.

— Ну и гордиться тоже особо нечем. Мне двадцать один.

— Дура. Есть! И знаешь, хер с ней, с этой девственностью, но прекращай уже позволять вытирать о себя ноги. Особенно своей лучшей подруге.

Я усмехнулась.

Но ответить не успела.

— Моя машина, — показала я на автомобиль с шашечками.

Адамов махнул, чтобы тот подъехал. Открыл мне дверь.

Чмокнул в щеку.

Дождался, когда я сяду. Закрыл за мной дверь.

И заторопился обратно в клуб.

И ни номера телефона не попросил, ни «Встретимся!» не сказал.

Я обречённо вздохнула.

И мысленно с ним попрощалась.

Спасибо, что ты был.

Спасибо, что случился, хоть и не исполнился.

20

Не знаю, чем там у них всё закончилось.

Договорились они об английском или нет? Вообще говорили? О чём?

Оксанку я не видела несколько дней.

А Славу увидеть уже и не надеялась.

Выходные я просидела дома. Писала реферат. Готовилась к зачёту. Звонила маме.

Вернее, она мне перезвонила с посольского номера в ответ на мой звонок.

Они, наконец, добрались до Кейптауна. На мамином языке это значило, что, объехав половину африканского континента с дипмиссией по заданию правительства в рамках какой-то программы, папа снова работает в посольстве ЮАР.

Я была рада, что они в безопасности.

— Скажи, мам, почему я у тебя такая беззубая? — спросила я её о наболевшем.

Я всё думала о словах Адамова, что надо не позволять вытирать о себя ноги.

— Ну какая ж ты у меня беззубая? Ты очень даже зубастая, — возразила мама.

— Ну, неуверенная в себе, закомплексованная. Вы же вроде меня не били, не унижали, в ежовых рукавицах не держали, а я всё равно какая-то… робкая. Это что, издержки воспитания?

— Это другое, малыш. Это характер. Я же тоже у тебя не стерва. И отец человек сдержанный, неконфликтный. Так с чего тебе было оттачивать агрессивность, склочность, наглость?

— Ну инстинкт самосохранения у меня же должен быть? Здоровый эгоизм? А я, выходит, добрая и безотказная в ущерб себе.

— Что случилось-то? — спросила мама. — Опять Филатова?

— А что Филатова? — удивилась я.

Мама тяжело вздохнула. Сколько ни пыталась она говорить со мной об Оксанке, всё заканчивалось тем, что я бросалась защищать подругу, а потом одна из нас сдавалась, чтобы не ссориться, обычно мама.

— Ну хорошо, если дело не в Оксане, — опять уступила она.

И, видимо, была права — это у нас семейное, наследственное, врождённое.

— Ну, отчасти в ней, — уступила и я. — Но хочу тебя порадовать, не ты одна считаешь её невыносимой. Ещё один человек, очень умный, владелец клуба, сказал, что она вытирает о меня ноги.

— Я бы его расцеловала, — оживилась мама.

Я бы тоже, — добавила я мысленно и вздохнула.

— Но ты, конечно, решила, что дело не в ней, а в тебе. Ты — беззубая. А если точнее, то честная, добрая и самоотверженная.

— Ну да, — согласилась я. — А дело разве в ней?

— Нет, не в ней. Её право быть любой, другой, не похожей на тебя. Дело в вашей дружбе, как ты её называешь. Только это не дружба. Это игра в одни ворота, где она тобой пользуется, а ты ей безоговорочно веришь. Да, дружба такой и должна быть: бескорыстной, верной, преданной, — предвосхитила мама мои возражения, что иначе какая же это дружба. — Но, когда в неё вкладываются оба. Это справедливо в любых отношениях. Между друзьями, между мужчиной и женщиной. А когда один даёт, а другой лишь принимает, один любит, а другой позволяет себя любить, один предан, а другой этим пользуется — такие отношения надо прекращать. Ну неужели в вашей группе нет девочек, с которыми ты могла бы подружиться?

— Да есть у меня подруги и помимо Оксанки, — ответила я. — Просто не такие близкие.

Что у меня почему-то не очень получается дружить ещё с кем-то, да и с парнями полный швах, я маме признаваться не стала. Впрочем, она и так догадалась.