Танцуя среди звёзд. Книга 5. Игры света и тьмы - 2

Глава 9. Вестники Тьмы

- Подведя итоги. Ты едва не убил собственного сына. Шантажировал собственную жену – к слову, почти что верную тебе на протяжении тысячи лет. Заставил её обмануть её единственную любовь. По щелчку пальцев разжёг конфликт между двумя великими Орденами, которые сотни лет умудрялись балансировать на острие ножа между миром и войной… Разрушил возможный союз между Эцин и их последним грано, в руках которой находится доступ к сокровищам Авроры. Ты восхитителен, Анрей. Ты знаешь, что если надумаешь сменить цвет одежд, тебе всего найдётся почётное место в Его дворце?

- Благодарю за комплимент, - мрачно отозвался Анрей.

- Но ты не хуже меня знаешь, - продолжала Ардис, чуть наклонившись вперёд и пристально, яростно глядя на него своими восхитительно-зелёными глазами. – что всё испоганил и конечной цели не достиг. Обо всём что ты сделал, тебя никто не просил. Единственным условием нашего договора было то, что ты сообщишь мне точное местоположение Интаки. Неужели это так сложно? Соглядатаи докладывают, что Инэрис оно уже известно. И для этого ей не пришлось никого похищать.

Анрей, замерший у окна и глядевший на сонную Верену, теперь повернулся и бросил на гостью напряжённый взгляд через плечо. До сих пор Ардис никогда не приходила к нему по утрам. Сам её облик никак не вязался с серыми, пасмурными отсветами зари. Не обращая внимания на то, как не вписывается в окружающий пейзаж, она явилась к нему в кроваво алом платье. Ассиметричные полы юбки разметались по дорогому дивану, напоминая языки пламени, которое по её воле в любой момент могло охватить его дом. Рыжие волосы бессмертной демоницы рассыпались по округлым белым плечам, не прикрытым ни тканью платья, ни плащом. Алые полные губы недовольно поджались. Ардис не была гневлива и никогда в общении со своими протеже не повышала тон, почти никогда не пускала в ход угроз. Но сейчас абсурдность ситуации неуёмно её раздражала. Она начинала думать, что сделала ставку не на того. Анрей, безусловно, был изворотлив и хитёр. Но пока его способности в основном проявлялись в попытках выторговать у неё награду побольше. Вместе с тем поиски Интаки были только промежуточным звеном в её плане. Конечной целью было выйти на Того, другого. Того, чьё существование много веков не давало Хозяину покоя. Он почти не покидал свою таинственную-планету крепость, и даже попросту встретиться с ним, увидеть его лицо – до сих пор не получалось ни у кого из эмиссаров великого мрака. Они, рождённые в подземном мире, обладали властью являться в мир живых – если только у них хватало на это сил. Но для того, чтобы попасть в нужное место, надо было иметь якорь, ориентир. Визуальную картинку или предмет. Одного названия было мало, чтобы попасть к Нему. И Ардис знала, что Хозяин не зря поручил это дело ей и не зря сделал это именно сейчас. Ни у кого по ту сторону не было такой власти над сердцами людей, как у королевы клана сукубов. Вот только похоже та главная, тайная гнилинка, которую она рассчитывала использовать в этом пресветлом магистре, обратилась против неё. Анрей больше думал о том, как изничтожить брата, чем о чём угодно другом – будь то даже обещанная ему власть.

- У тебя всё ещё есть шанс, - продолжила Ардис, потому что не любила необратимых шагов. – Если ты сумеешь раздобыть то, что мне нужно – ты знаешь, как меня позвать.

Она грациозно поднялась на ноги и прикрыла глаза.

«Кален Фэрроу», - подумала она. – «Вот куда следует нанести следующий удар».

Фигура демоницы полыхнула огнём и там, где она только что стояла, не осталось и следа.

Иса готовила завтрак. Вернее сказать – пыталась, потому что кулинария всё ещё не входила в число её талантов.

Какое-то время Дезмонд стоял позади неё в дверном проёме и зачаровано наблюдал, как она пытается разбить яйцо, не повредив желток.

- Дай я, - попросил он, видя, что дело кончится тем, что у них не будет ни завтрака, ни яиц.

- Не дам! – запротестовала Иса. – У тебя рука болит!

Не обращая внимания на эти сумбурные протесты, Дезмонд отобрал у неё жертву кулинарного произвола, одной рукой приложил о край сковородки и вылил содержимое на горячую поверхность.

- А так было можно? – поразилась Иса, покручивая в руках бесполезный и уже порядком испачканный в желтке нож.

Дезмонд не ответил. Рука и правда слушалась пока слабо, и самые простые действия каждый раз натыкались на то, невозможно было сделать их привычным способом. И тем не менее с тех пор, как его выпустили из лазарета, прошла уже пара недель, и Дезмонд исходил из того, что осваиваться с новым положением вещей всё равно придётся. Врачи обещали, что подвижность восстановится, и Дезмонд тоже считал, что не может быть так, что он просто вот вдруг окажется без руки. Но сколько продлится адаптационный период оставалось только гадать.

Заметив, что несмотря на боевой запал, резать помидоры у него получается не очень хорошо, Иса отодвинула его в сторону.

- Ну уж с ножом-то я справлюсь! – пообещала она. Действительно, капризный овощ разлетался под её движениями только в путь.

- У вас в Ордене был какой-то особый курс по борьбе с помидорами? – поинтересовался Дезмонд.

- Ну почти, - призналась Иса. – Пару раз приходилось бороться с чудовищами растительного происхождения. Тут, знаешь, всякое водилось после войны. Радиация и всё такое.

Закончив с салатом, она отошла подальше, села за стол и стала наблюдать, как Дезмонд покачивает сковородкой, давая яичнице прожариться со всех сторон.

- Дез… - сказала она негромко через какое-то время. – Я думаю, нам надо поговорить о том, что произошло.

Дезмонд бросил на неё короткий взгляд через плечо.

- Я видел, кто-то просматривал запись нашего разговора с Луаной, - поделился он.

- Извини. Если бы не это, я бы тебя не нашла.

- Ничего. Я не хочу ничего от тебя скрывать.

Дезмонд замолчал. Какое-то время над кухней висела тишина. Потом Иса спросила:

- Ты всё ещё любишь её?

Дезмонд глубоко вздохнул и вместо ответа произнёс:

Глава 10. Осень и зима

Над центральным корпусом школы рейнджеров на Интаке расцветала осень. Ещё не та, золотая, о которой пишут стихи, а лишь самая первая, шелестящая зеленью листвы и скользящая над побережьем лёгким, но уже несущим прохладу ветерком.

Зимы здесь были жёсткие, такие, что весь берег заметало снегом, но это и нравилось Аэцию. Такими зимами он любил сидеть у окна и смотреть на запорошенные снегом ветви деревьев – вечнозелёных сосен и елей, ставших основой для парка. Далеко на севере билось о скалы море – серое и холодное, казавшееся только узкой полоской водной глади, под которой прятался ледяной кит времени. Такой же древний, как и сам Аэций, океан смотрел на бессмертного из-под шебутной россыпи волн маленькими чёрными глазками, и иногда Аэций, наливая себе бокал вина, приподнимал его и отдавал океану салют. Он представлял, как время салютует ему в ответ, и разговаривал с ним, припоминая им одним ведомые времена и сказания.

Весна на Интаке наступала рано, и была она будто пробуждение от смерти, будто возрождение, будто свет восходящего солнца, блеснувший в кромешной темноте.

Аэций любил весну, потому что в это время парк наполнялся весёлыми криками и песнями очнувшихся от спячки учеников. Сначала самых младших – тех, кому не терпелось пуститься в игры больше всех. Голоса у них были звонкие, они щебетали на одной волне с птицами, возвещая о том, что наступает утро.

Голоса старших звучали как перезвон колоколов. Они раскатами раздавались над парком, когда снег уже стаивал до конца. Старшие гуляли, пили, пели, любили девушек и дарили им цветы, сорванные здесь же, под покровом ночи, с ими же разведённых в апреле клумб.

Но стоило наступить лету, как на клумбах зацветали новые цветы, и безумие весны продолжалось, наполняясь новыми красками и новой глубиной.

Весной и летом Аэций не любил быть один. Он старался больше времени проводить с учениками и сам вёл занятия – просто потому, что хотел видеть их лица, так быстро взрослеющие и становившиеся старыми.

Когда он был среди людей, ему почти удавалось поверить, что он один из них, и только когда наступала ночь, и все они уходили веселиться, а он оставался в одиночестве, время снова подозрительно щурилось на него из глубин океана и подмигивало, будто спрашивая: «Ну что, поговорим?»

Но всё равно Аэций любил лето, как любил и весну, и зиму, и всё, что называлось «жизнь».

И только осень не любил.

Осенью кит времени прятался от него глубоко под толщей вод, зная, должно быть, что бессмертный не станет говорить с ним сейчас.

Он не любил осень, потому что всё живое, всё любимое умирало. Голоса в парке становились тише, и птицы переставали петь, а шёпот моря становился таким громким, что казалось, оно норовит подточить фундамент школы, разрушить тысячелетние камни и стащить их обитателей туда, в бездну собственной похоти, где не было ничего, кроме сухого слова «смерть».

Он не любил осень, потому что каким бы багрянцем не загорались редкие лиственные деревья, каким бы золотом не манил к себе умирающий парк, осень не сулила ничего, кроме смерти. Холодного снежного безвременья, когда жизнь останавливалась, и не было больше ни будущего, ни настоящего – только память, которая скреблась своими острыми коготками где-то в глубинах его души, просилась наружу и никогда не оправдывала надежд.

Осенью не помогали ни разговоры, ни занятия, ни чужие голоса. Осенью Аэций мог только думать, и если зимой он вспоминал братьев, силясь собрать воедино куски головоломки, разбившейся так давно, что большую часть пазлов давно похоронил под собой песок – то осенью он мог вспоминать лишь об одном человеке. Лишь об одном мире, погубившем его и уже успевшим состариться и заново повзрослеть. Лишь об одной осени, когда они стояли вдвоём на пароме, самозабвенно, будто от первого до последнего звука верили в свои слова, клялись в вечной любви.

Для Авроры, наверное, это было легко. Она была молода, и голова её сверкала багрянцем и золотом, как и вся эта чёртова осень. Она, наверное, в самом деле верила, что любила. И вспоминая ту осень и весну, и белоснежные цветы на склонах гор Астеры, он вспоминал только это чувство. Только безумие, захлестнувшее их с головой, но никогда не спрашивал себя, была ли это любовь.

Аврора осталась в его памяти такой, какой была тогда, и никак не хотелось вспоминать глаза палача, смотревшие на него годами позже. Память трусливо сбегала, прятала их последнюю встречу под ворохом других воспоминаний, не значивших для Аэция ничего.

Аврора была молода и глупа, и Аэций принимал её любовь как данность, но как он сам мог поверить в собственную любовь? Этот вопрос Аэций задавал себе раз за разом.

Ответов были сотни, но ему не нравился ни один.

Аврора была первой за многие сотни лет. Она осталась последней, хотя сотни лет минули с тех пор.

Аэций не мог бы сказать, что никого больше он не любил. Он любил Дезмонда, любил учеников и любил братьев – даже того, который всю свою жизнь отдал тому, чтобы погубить этот мир.

Ему до боли было обидно, что вся их прошлая жизнь зияет дырами, и мозаика никак не хотела складываться в одно – но осенью он не думал об этом и не думал ни о ком из тех, кто был важен для него теперь. Только кудри червонного золота, несущиеся по ветру, стояли перед глазами.

Пальцы тянулись коснуться их, поймать в ладонь чуть округлую щёку и притянуть к себе – но видение ускользало, едва он пытался коснуться его.

Осень за осенью сменяли друг друга, но в его сознании оставалась только одна. И, что бы ни делал он осенью, с кем бы ни говорил – все дела и разговоры казались тусклыми, как плохое кино, а настоящим оставалось только видение, так легко ускользающее из-под рук.

Аэций мог часами смотреть на лес, шуршавший за окнами, и только один человек смел вырвать его из задумчивости.

Дезмонда, казалось, никогда не волновало, чем занят учитель. Он один не испытывал и тени того странного чувства, которое отделяло Аэция ото всех остальных. Он видел его в глазах учеников – даже самых близких. Для них он был – время. Для них он был – вечность. Для них он был стволом мирового древа, единый с Интакой и незыблемый, плоть от плоти её и её сердце, но никогда – человек.