Темаркан: По законам сильных

Пролог

В Темаркане историю не читают по книгам. Ею дышат с пылью дорог, ощущают в холодных трещинах древних стен и в зазубринах на лезвиях, что давно потеряли своих владельцев. Каждый камень здесь — немой свидетель, чья память глубже, чем у любого из живущих.

Когда-то эти камни взмывали к облакам, превращаясь в шпили дворцов и лёгкие, как дыхание, мосты. Их сложили Древние — раса, чьё имя теперь произносят шёпотом. Гончары, что лепили мир из магии, как из податливой глины, пока их гордыня не стала слишком велика.

А потом случился Катаклизм.

Никто не помнит его истинной природы: летописцы зовут его божественной карой, учёные — ценой неудачного эксперимента. Но память камней хранит суть: мир треснул, как пересохшая на солнце глина. Величие Древних обратилось в прах, а их великая и ужасная магия хлынула из раны мира, пропитав собой всё сущее. Она одичала, потеряла хозяина и стала доступна каждому, кто осмеливался протянуть к ней руку.

Это стало их наследием. И их проклятием.

С тех пор в саму ткань мира вплелось безумие. Оно тлеет в душе каждого, кто коснётся магии, и вспыхивает без предупреждения. Великие маги, чьи имена гремели по всему континенту, в одночасье превращались в кровожадных тиранов, а добродетельные целители — в безжалостных мучителей. Любой, кто слишком глубоко погружался в дикие потоки силы, рисковал потерять себя.

Мудрецы нашли этому простое объяснение: магия, подобно вину, пьянит и сводит с ума тех, кто не знает меры. И все в Темаркане приняли эту истину, потому что она была выгодна. Они научились бояться не самой магии, а тех, кто не справлялся с её мощью. Они научились видеть врага в безумце, не задаваясь вопросом, что именно толкает его за грань.

И в восемьсот пятидесятом году от Катаклизма в грязи и безнадёжности городского приюта двум мальчикам, чьи судьбы уже были сломаны чужой жадностью, предстояло узнать истинную цену этого наследия.

Глава 1. Два Утра в Аурисе

Солнце на Золотой Грани входило в силу лениво, словно город ещё торговался с рассветом за лишние минуты сна. Его первые, ещё бледные лучи с трудом пробивались сквозь утреннюю дымку, окутывавшую Аурис, и, лишь добравшись до высоких шпилей Квартала знати, обретали цвет и уверенность. Один из таких лучей, тонкий, как золотая нить, проскользнул сквозь узкую щель между тяжёлыми бархатными шторами и лёг на щёку спящего мальчика. Свет запутался в густых чёрных волосах, разметавшихся по подушке, и сделал его белую, почти фарфоровую кожу полупрозрачной. Мальчик поморщился во сне.

Вайрэк не открыл глаза — он выплыл из сна, как из тёплой, спокойной воды. В комнате стояла тишина, густая и осязаемая, нарушаемая лишь потрескиванием остывающих углей в камине. Воздух пах дорогим воском, лавандой из шкафа и прохладой старого камня. Вайрэк вдохнул глубже. Этот запах был таким же вечным, как камни этого дома. Он означал, что сейчас бесшумно войдет Люк, что на завтрак подадут тёплый хлеб с мёдом, а после будет урок геральдики. Он означал, что ничего не изменится. И от этой мысли по телу разливалось спокойствие. Он потянулся, пальцы привычно заскользили по глади тончайших льняных простыней, на уголке которых был едва заметно вышитый герб его Дома — олень, гордо вскинувший голову. Всё было на своём месте. Всё было правильно.

Но правильность кончалась у высокой каменной стены. По ту сторону, в лабиринте трущоб, другого мальчика разбудил не луч света.

Холод.

Прямой, зубастый холод, который вечно жил в щелях их лачуги. Для других детей из трущоб он был палачом, заставлявшим их синеть и кашлять во сне. Для Ирвуда он был старым врагом. Холод кусал его, злил, заставлял тело напрягаться в инстинктивной борьбе, но не мог сломить. Мальчик вздрогнул и проснулся мгновенно, сразу, без всякого перехода от сна к реальности. Он лежал на тонком соломенном тюфяке, брошенном прямо на утоптанную землю, и дрожал, свернувшись в тугой, напряжённый комок.

Утро в трущобах не рождалось — оно врывалось какофонией отчаянных, злых звуков. Скрип несмазанных колёс тележки мусорщика, надрывный, удушливый кашель соседа за тонкой стеной, приглушённая ругань из ближайшей забегаловки и далёкий, тоскливый вой бездомной собаки — всё это сливалось в единый, привычный гул безнадёжности. Воздух был тяжёлым и кислым; едкий запах дешёвого угля, от которого першило в горле, смешивался с кисловатой вонью гниющих отбросов из сточной канавы, протекавшей в двух шагах от их двери. В пустом животе заворочался знакомый, грызущий зверь — голод.

В спальне Вайрэка голод был понятием отвлеченным, тем, что утоляют по расписанию. Дверь бесшумно отворилась. На пороге, словно выросший из тени, стоял Люк, старый слуга, приставленный к Вайрэку с самого его рождения. Его лицо, похожее на старую, потрескавшуюся карту, было, как всегда, невозмутимым, а шаги были абсолютно неслышны на толстом ковре, устилавшем пол. Движения Люка, выверенные десятилетиями службы, были частью того же незыблемого порядка, что и смена караула у ворот особняка.

— Колокол пробил начало первого витка, юный господин, — произнёс он тихим, ровным голосом, в котором не было ни теплоты, ни холода — лишь констатация факта. — Лорд Гарэт уже в своём кабинете. Он желает видеть вас за завтраком ровно ко второму витку.

Вайрэк кивнул, свешивая ноги с кровати. Ему не нужно было спрашивать, что делать дальше. Порядок был вписан в его плоть и кровь. Пока Люк распахивал шторы, впуская в комнату поток яркого света, от которого заиграли в воздухе золотые пылинки, Вайрэк уже стоял посреди комнаты.

Старый слуга открыл массивный дубовый шкаф, и комната наполнилась едва уловимым запахом кедра и сушёных трав. Он достал утреннюю одежду: белоснежную камизу из тончайшего льна, серые шерстяные шоссы и короткий дублет из тёмно-зелёного сукна, фамильного цвета Дома Алари. На груди серебряной нитью был вышит герб — Благородный Олень, гордо смотрящий вперёд.

Вайрэк не одевался сам. Он стоял неподвижно, пока умелые, сухие пальцы Люка облачали его в слои одежды. Прохладный лён камизы коснулся кожи, за ним последовала слегка колючая шерсть шоссов, и, наконец, тяжёлое, солидное сукно дублета легло на плечи, будто первая, невесомая броня.

Единственной броней Ирвуда была корка из грязи и пота на его единственной рубахе. Он состоял не из слоёв одежды, а из слоёв тишины и оценки.

Он оглядел единственную комнату их «дома» — если можно было назвать домом этот кривобокий сарай, собранный из старых досок, глины и отчаяния. В углу, на таком же тюфяке, что и у него, отвернувшись к стене, спала мать. Рядом с ней валялась пустая бутылка из-под дешёвого вина — верный знак, что она не проснётся до полудня. Хорошо. Отца не было. Ещё лучше. Это означало, что можно двигаться свободно, без риска нарваться на пинок или злобный окрик.

Ирвуд двигался беззвучно, как тень. Небрежным движением он откинул со лба прядь спутанных серо-коричневых волос и натянул свою единственную рубаху из грубого, некрашеного холста, жёсткую от грязи и пота, и потёртые штаны-порты. Грубая ткань царапала кожу, но он этого давно не замечал. Обуви у него никогда не было. Подошвы его босых ног были твёрдыми и нечувствительными, как выделанная кожа, — единственная роскошь, которую подарила ему улица.

Он бросил последний взгляд на мать, на её сжавшиеся в комок плечи. В груди шевельнулось что-то колючее, злое. Не жалость — от неё давно свело живот, как от гнилой воды. Он стиснул зубы. Хотелось встряхнуть её, закричать, чтобы она встала. Чтобы боролась. Внутри него, под слоями грязи и голода, жил древний, безымянный закон: тот, кто сдаётся, замерзает первым. Он отвернулся. Холод снаружи был честнее. Он выскользнул за дверь в тот самый холод, от которого пытался уберечь сон матери.

В это же время Вайрэка окутывало совсем другое — бархатная тишина и запах горячего хлеба в Малой столовой. Стены были затянуты тёмно-зелёным штофом, а между окнами висели огромные гобелены, изображавшие легендарную сцену охоты Короля Альтэрия I на Огненного Лиса — королевская привилегия, дарованная их Дому за особую верность. Одним своим видом они напоминали каждому входящему: Дом Алари при дворе не проситель, а опора трона.

Глава 2. Ночь Огня и Тишины

Первая настоящая осенняя буря обрушилась на Аурис, когда карета Дома Алари, миновав главные ворота, въезжала в лабиринт городских улиц. Ветер, прилетевший с северных предгорий, метался по переулкам, словно обезумевший зверь, завывая в высоких трубах и швыряя в окна ледяные струи дождя. Фонари на столбах отчаянно раскачивались, выхватывая из темноты мокрый, блестящий булыжник и бегущие потоки грязной воды.

Внутри кареты, обитой тёмно-зелёным бархатом, однако, царило обманчивое спокойствие. Скрип кожаных рессор и мерный стук копыт по камню убаюкивали. Вайрэк дремал, прислонившись к плечу матери. Сквозь сон он чувствовал тепло её тела и тонкий, успокаивающий аромат духов — смесь розы и сандала. Отец сидел напротив, его строгий профиль вырисовывался на фоне залитого дождём окна. Он был молчалив, его пальцы в перчатках сжимали эфес меча, лежавшего на коленях. Они возвращались из своего родового владения, Туманной дубравы, и долгая дорога утомила всех.

— Почти дома, — тихо прошептала леди Элира, погладив сына по волосам. В полумраке кареты её лицо казалось особенно утончённым, а свет далёкого фонаря на мгновение зажёг в её тёмных волосах, собранных в сложную причёску, медные искры. Её голос был мягким, как бархат, которым были обиты сиденья. — Скоро будешь в своей тёплой постели.

Лорд Гарэт Алари ничего не сказал, лишь бросил короткий, оценивающий взгляд на проносящиеся за окном тёмные фасады домов. Он не любил город ночью. В своих лесах он был хозяином, здесь же, в этом каменном лабиринте, опасность могла прятаться за каждым углом.

Внезапный толчок вырвал Вайрэка из дрёмы. Он дёрнулся вперёд, и если бы не рука матери, мягко удержавшая его за плечо, он бы ударился о переднюю стенку. Карета, качнувшись, замерла. Мерный стук копыт оборвался, сменившись нервным фырканьем лошадей и приглушёнными голосами снаружи.

— Что случилось? — спросила леди Элира, её спокойный тон слегка дрогнул от тревоги.

Лорд Гарэт уже отодвинул штору и всматривался в ночь. Его лицо, до этого расслабленное, напряглось. Вайрэк прижался к мокрому стеклу и увидел, что впереди, на перекрёстке, полыхает оранжевое зарево, жадно пожирающее тьму. Огромные языки пламени рвались в небо, пожирая склады Дома Ткачей. Даже сквозь шум дождя доносился треск лопающихся балок, а ветер донёс едкий запах гари и мокрого пепла. Улица была запружена хаотичной толпой зевак и неуклюжими повозками Городской стражи.

— Пожар, милорд, — доложил капитан Гектор, подъехав к дверце, его лицо блестело от дождя. — Главную улицу перекрыли, не проехать.

— Катаклизм их побери! — выругался лорд Гарэт, его кулак сжался на эфесе меча. — Нам до дома рукой подать. Томас, есть объезд?

— Есть один путь, милорд, — отозвался с козел голос кучера. — Через старые ремесленные ряды. Переулок Сломанных Фонарей. Он узкий, но мы проедем.

— Это дурное место, милорд, — нахмурился Гектор. — Там и днём небезопасно. Шпана, ворьё… Мои люди не знают всех подворотен.

Лорд Гарэт потёр переносицу. В висках стучала тупая боль — наследие долгой дороги. Каждый скрип рессор отдавался в затылке. Он перехватил тревожный взгляд Элиры, и его челюсть едва заметно напряглась. Даже она. Сомневается в его решении. Молчаливый упрёк жены обжёг сильнее, чем презрительный взгляд на капитана.

— Гектор, если твои прославленные вояки боятся теней, можешь остаться здесь. Я еду домой, — ледяным тоном отрезал он. — Поехали!

Слово лорда было законом. Капитан Гектор молча кивнул, его лицо под козырьком шлема было мрачнее тучи. Он отдал приказ, и карета медленно тронулась, сворачивая с освещённой пожаром улицы в непроглядную тьму.

Карета свернула с относительно широкой улицы в тёмный, узкий проезд. Мир мгновенно сузился. Рёв толпы и треск огня стихли, сменившись глухим, клаустрофобным эхом. Стены домов здесь почти смыкались над головой, а их мокрые, облупившиеся фасады с чёрными провалами окон напоминали слепые глазницы. Редкие фонари были разбиты. Воздух наполнился запахом гнили, сырости и сточных вод. Гвардейцам пришлось спешиться, их сапоги с чавканьем увязали в грязи, когда они шли рядом с каретой, держа руку на эфесе меча и нервно поглядывая на тёмные крыши.

Внезапно лошади захрапели и встали. Путь преграждал завал из сломанных бочек и старой, перевёрнутой телеги. Это выглядело не как случайный мусор, а как грубо, но намеренно сколоченный барьер. Карета остановилась.

— Что там ещё? — нетерпеливо спросил лорд Гарэт.

— Завал, милорд. Сейчас расчистим, — донёсся приглушённый голос Гектора.

Гвардейцы выставили мечи, образовав вокруг кареты небольшое кольцо, и напряжённо вглядывались в зияющую черноту подворотен. Дождь почти прекратился, и в воздухе повисло давящее, противоестественное безмолвие, нарушаемое лишь фырканьем лошадей.

И тут тишину разорвал короткий, сухой свист. Вайрэк не успел понять, что это было, но увидел, как капитан Гектор дёрнулся и молча повалился набок. Почти одновременно, без крика, в грязь рухнули и остальные трое гвардейцев, из спин которых торчали короткие чёрные стрелы. Они упали нелепо, как сломанные куклы. Четыре глухих стука тел о мокрую землю.

Карета, ещё мгновение назад бывшая крепостью на колёсах, оказалась беззащитной деревянной коробкой посреди мёртвого переулка.

Лорд Гарэт не стал открывать дверь. Воздух вокруг замка на мгновение исказился, подернулся рябью, как от жара, и в следующую секунду дверца разлетелась в щепки от невидимого удара.

— Элира, на пол! Не высовываться! — прорычал он, и его голос, сорвавшийся с привычного аристократического тона, был полон льда и ярости.

Он выскочил из кареты прямо в грязь. Из теней, словно тараканы из щелей, на него хлынула толпа оборванцев с ржавыми топорами и кривыми ножами. Их было не меньше дюжины.

Всё слилось в кошмарный вихрь. Тёмная фигура отца в центре стаи волков. Гарэт Алари не фехтовал — он убивал. Быстро, экономно, без единого лишнего движения. Его гномий клинок, тускло блеснувший в свете далёкого пожара, описал серебряную дугу, парируя два удара одновременно, и в том же движении вспорол горло третьему нападавшему. Они были неумелыми, слабыми, обычным уличным сбродом. Но пока его клинок находил очередную жертву, в мозгу холодной вспышкой пронеслась мысль: «Стрелы были от профи. Эти — просто мясо. Зачем?.. Кто?..» Он развернулся на пятках, уходя от замаха ржавого топора так близко, что тот с визгом впился в стену кареты в дюйме от лица Вайрэка. А меч лорда уже вошёл под рёбра четвёртому.

Глава 3. Каменное эхо

Мир сжался до размеров кареты, а потом и вовсе исчез. Остались только три вещи: холодное, липкое ощущение шёлка материнского платья под пальцами, железный запах крови, заполнивший всё пространство, и тишина. Тишина была самой страшной. Она была плотной, тяжёлой, как мокрое одеяло, и давила на уши, отменяя все звуки снаружи — и хлещущий дождь, и тревожные крики стражников, и даже стук собственного сердца.

Вайрэк не помнил, как его вынесли из кареты. В его памяти была лишь чёрная, вязкая пустота. Он не чувствовал ни холодных капель на лице, ни грубой ткани плаща, которым его накрыли с головой. Он просто переместился в пространстве. Когда мир снова обрёл очертания, он сидел на жёсткой деревянной лавке в комнате, где не было ничего знакомого.

Комната была серой. Серые каменные стены, сложенные из грубо отёсанных, не подогнанных друг к другу блоков, сочились влагой. Серый каменный пол, вытертый до блеска тысячами ног, казался ледяным даже на вид. Серый, безрадостный свет сочился из высокого, забранного ржавой решёткой окна, за которым лилась бесконечная серая вода. Воздух пах сыростью, мокрой шерстью и чем-то кислым, незнакомым — запахом дешёвого мыла, прокисшей капусты и казённой жизни. За толстыми стенами доносились обрывки чужой жизни: грубый смех, лязг металла о камень, короткая, лающая команда. Звуки, которых никогда не было в бархатной тишине его дома.

Единственным цветным пятном на спинке потёртого кресла было грубое изображение сторожевой башни. Вайрэк сразу узнал этот простой символ — точно такая же бронзовая фибула в форме сторожевой башни скрепляла плащ капитана стражи. Но если на капитане она выглядела знаком власти, то здесь, на дереве, была лишь её жалким подобием. Время стерло контуры, превратив символ неусыпного дозора в слепое, безликое пятно. Казармы. Он понял это не умом, а каким-то внутренним чутьём.

Перед ним на стол поставили кружку. Из неё шёл пар. Кто-то — размытая фигура в плаще — что-то сказал. Голос был глухим, как будто доносился из-под воды. Вайрэк смотрел на кружку. Она была сделана из грубой, потрескавшейся глины. Молоко. Тёплое. Но оно пахло чужим домом, чужой коровой, чужой заботой. Он не притронулся.

Колокол на главной башне ударил один раз. Глухо, протяжно. Закончился ещё один виток. Время шло, но не для него. Он сидел неподвижно, глядя в одну точку на стене, где тёмное мокрое пятно было похоже на ухмыляющуюся рожу. Он пытался думать, но мысли рассыпались, как песок. Пытался вспомнить лицо отца, но видел лишь огонь и удивление в его глазах. Пытался вспомнить голос матери, но слышал лишь её последний, захлебнувшийся крик.

Тишина. Снова та самая, липкая тишина.

Дверь скрипнула. Вошёл молодой стражник, почти мальчишка, с редкими усиками над губой. Он с грохотом поставил на стол деревянную тарелку с куском чёрствого хлеба и ломтем бледного, пористого сыра. Посмотрел на нетронутую кружку, пожал плечами и вышел, не сказав ни слова. Еда пахла мышами и сырым подвалом. Вайрэк даже не повернул головы. Он не чувствовал голода. Он вообще ничего не чувствовал.

Прошёл ещё один виток. Свет за окном стал чуть ярче, превратившись из ночного мрака в безрадостную, водянистую серость рассвета. Дождь стих, оставив после себя лишь мерную, сводящую с ума капель с карниза. Кап… кап… кап… Каждая капля отбивала секунду его новой, пустой жизни.

Дверь отворилась в третий раз. Вошёл старик в серой, поношенной мантии, от которого пахло сушёными травами и старостью. Городской целитель. Его лицо было изрезано сеткой добрых морщин, а глаза смотрели с глубокой, профессиональной печалью, свойственной человеку, видевшему много горя. — Юный лорд, — сказал он, и его голос был мягким, как старый мох. — Позвольте мне осмотреть вас. Вайрэк не ответил. Целитель присел рядом на лавку, стараясь не делать резких движений. — Я знаю, что случилось, — продолжил он тихо. — Это ужасная трагедия. Вам нужно выпить успокаивающего. Это отвар из Слёз Элары, он притупит боль.

Он достал из сумки маленький пузырёк с тёмной жидкостью. Вайрэк смотрел на него пустыми глазами. Боль? Он не чувствовал боли. Он не чувствовал ничего.

Целитель попытался взять Вайрэка за запястье, чтобы проверить пульс. И в этот момент что-то случилось. Чужое, тёплое прикосновение к его ледяной коже пробило скорлупу оцепенения. Вайрэк резко отдёрнул руку, словно обжёгся.

Он посмотрел на свою руку. На рукав своего дублета. Тёмно-зелёное сукно, цвет его Дома, в нескольких местах потемнело, стало почти чёрным и жёстким от засохшей крови. Он осторожно, будто боясь разбудить спящего зверя, дотронулся до одного из этих пятен кончиком пальца. Ткань была холодной, твёрдой и липкой.

И в этот миг плотина рухнула. Запах. Он ударил в нос не снаружи, а изнутри, из самой глубины памяти. Железный, сладковатый, тошнотворный. Запах маминой крови.

Мир, который он держал на расстоянии, обрушился на него всей своей тяжестью. Он вспомнил всё: её удивлённый, испуганный крик, тепло её тела, когда она заслонила его собой, пустоту в её глазах. Тело затрясло в беззвучных рыданиях. Слёзы текли по щекам, смешиваясь с грязью, но он не издал ни звука, лишь до боли сжал челюсти. В ушах зазвенел холодный отцовский голос, который он слышал после падения с лошади: «Сталь не плачет, Вайрэк. И наследники Дома Алари — тоже».

Целитель, видя это, понимающе кивнул. Он не стал настаивать. Молча поставил пузырёк с отваром на стол и так же тихо вышел, прикрыв за собой дверь.

Вайрэк остался один. Он сидел, сотрясаясь от рыданий, которые не находили выхода, и смотрел на свои руки, на пальцы, испачканные кровью его матери. Пустота внутри никуда не делась, но к ней примешалось что-то новое. Холодное. Острое. Когда первая волна горя отхлынула, оставив после себя лишь выжженную пустыню, он снова посмотрел на серые стены, на грубое кресло, на нетронутую еду.

Этот мир не сочувствовал. Этому миру было всё равно. Камни были холодны, стражники — равнодушны, целитель — бессилен. Его горе, его потеря были лишь досадным происшествием, которое нарушило порядок.

Глава 4. Закон Сильных

Дверца кареты захлопнулась с мягким, дорогим щелчком, отрезая Вайрэка от утреннего шума Ауриса. Звуки города доносились теперь глухо, словно из-под воды. Он сидел на краю упругого сиденья из тёмно-синего бархата, не смея прислониться к спинке. Пальцы до боли впились в колени, а взгляд метался от резной ручки двери к непроницаемому лицу лорда Крэйна, как у птицы, ищущей выход из клетки. Напротив него, заполнив собой всё пространство, сидел лорд Виларио Крэйн. Это был крупный, широкоплечий мужчина, чьё лицо с тяжёлым подбородком и плотно сжатыми губами казалось высеченным из камня. Даже идеально скроенный дублет из тёмного сукна не мог скрыть его медвежьей стати.

— Мне искренне жаль, мальчик, — начал он. Голос его, глубокий и вкрадчивый, обволакивал, как бархат. Но взгляд его темно-коричневых глаз был тверд и смотрел не на ребёнка, а сквозь него, словно видел за его плечом ненавистный призрак Гарэта Алари.

— Твой отец, лорд Гарэт… он был великим человеком. Опорой трона. Внутри же, за маской сочувствия, мысль была холодной и острой, как заточка: «Даже сломленный, порода видна. Та же алариевская спесь в глазах. Пока этот щенок жив, их проклятый герб не сотрется из памяти королевства. Нужно вырвать их с корнем, даже если корень еще так мал».

— Мы не всегда сходились во взглядах в Совете, но я всегда уважал его твёрдость. Он был мне добрым другом.

«Ложь». Слово вспыхнуло в голове Вайрэка, единственное, что было ясным в этом тумане. Он помнил, как отец, вернувшись с очередного заседания Совета, бросил в сердцах: «Крэйн — это не медведь, это шакал, обрядившийся в медвежью шкуру». Он молчал, вжимаясь в угол и глядя в окно, где проносился чужой, равнодушный город.

— Тот сброд, что посмел поднять на него руку… они заплатят, — продолжил лорд Виларио. Его пальцы в перчатках из тонкой кожи сжались в кулак с такой силой, что хрустнула кожа, но на лице не дрогнул ни один мускул. — Капитан гвардии уже доложил мне, что ты был очень храбр. Но теперь всё позади. Ты в безопасности. Забудь о казармах. С этой минуты мой дом — твой дом. Я лично прослежу, чтобы никто и ничто тебе не угрожало. Я обещал это твоему отцу.

Он говорил мягко, почти по-отечески, но его глаза, холодные и серые, как зимнее небо, не сочувствовали. Они внимательно следили за каждым движением Вайрэка, оценивая, выискивая что-то. Вайрэк лишь покачал головой. Он не мог говорить. Он не хотел говорить с этим человеком.

Карета остановилась. Они прибыли. Особняк Дома Крэйн был таким же большим, как и особняк Алари, но другим. Вместо тёплого белого камня, который в лучах солнца казался живым, здесь царил холодный, почти синий мрамор, испещрённый тёмными прожилками, как шрамами. Вместо изящных барельефов с благородными оленями — повсюду массивные, грубые изображения каменных медведей.

Вайрэка провели в просторную гостевую комнату. Она была безупречна: огромная кровать под балдахином из серебряной парчи напоминала богатое надгробие, мебель из чёрного дерева поглощала свет, а огонь в камине, казалось, не грел. Воздух пах резким, чужим ароматом каких-то заморских масел. Слуги двигались бесшумно; в их взглядах, скользивших по нему, было не сочувствие, а жадное любопытство, как к диковинке, выставленной на обозрение. Даже массивные каменные медведи, стоявшие в нишах, казалось, смотрели на него не как на гостя, а как на добычу, принесенную в их логово.

Тем временем, в другой части города, глашатай на площади затянул свой рог, и его протяжный, торжествующий звук ударил Ирвуду по ушам, вырвав его из оцепенения. — …за гнусное убийство лорда Гарэта и леди Элиры из Дома Алари, именем Короля Теродрина Третьего, преступник Корбин Фенрис будет предан публичной казни через повешение! Да свершится правосудие!

«Корбин Фенрис». Имя, которое он слышал сотни раз в пьяных выкриках, вдруг прозвучало по-новому. Произнесённое громким, казённым голосом, оно перестало быть просто именем. Оно стало клеймом. Приговором. Слова глашатая ударили набатом. Казнь. Публичная. Сейчас. Воздух вдруг стал ледяным и вылетел из лёгких. Земля качнулась под ногами, а гул толпы на мгновение стих, сменившись шумом крови в ушах.

— Шевелись, отродье, — стражник грубо потащил его за собой, выволакивая из казарменного двора.

Они вышли на одну из улиц, ведущих к площади, и Ирвуда оглушила толпа. Это было не скорбное собрание, а голодный, нетерпеливый зверь. Он слышал обрывки разговоров, жадных и возбуждённых.

— Говорят, его даже не пытали толком, — басил какой-то ремесленник своему соседу. — Совету нужна была быстрая казнь, чтобы знать успокоилась. Показательное выступление, вот что это! Сосед согласно кивнул.

— Конечно. Разве такой оборванец посмел бы один напасть на самого лорда Алари? Но кого это волнует... Главное — зрелище!

Воздух загустел от запаха жареных колбасок, пролитого пива и пота, смешавшись с гулом тысяч голосов в единый, голодный рёв. Люди не просто шли — они текли плотным, давящим потоком, толкаясь локтями и выкрикивая грубые шутки. Дети, сидя на плечах у отцов, восторженно визжали, размахивая деревянными мечами. Они пришли на спектакль, и их жажда зрелища была почти осязаемой.

Ирвуд видел, как плотники, деловито переругиваясь, забивают последние гвозди в помост виселицы. Рядом, прислонившись к столбу, стоял палач в чёрном кожаном капюшоне и лениво проверял прочность петли. Всё было обыденно, буднично, как его прочь от площади, в сторону серых стен, видневшихся в конце улицы. Ирвуд не сопротивлялся. Внутри него раскинулась ледяная тундра — пустая и белая. Он потерял всё. А значит, ему больше нечего бподготовка к ярмарке.

И в этот момент Ирвуд понял. Его взгляд выцепил из толпы торговку пирожками, которая, не отрываясь от зрелища, ловко протягивала сдачу покупателю. Для неё, как и для всех остальных, это было лишь представление между делом. А человек, которого он считал отцом, был в нём главным реквизитом. Его смерть была нужна не для справедливости, а чтобы успокоить знать и напугать трущобы. Ирвуд видел всю механику этой жестокой, безразличной машины.

Глава 5. Серые Стены и Золотая Клетка

Стражник, чьё лицо было таким же серым и безразличным, как стены казармы, грубо втолкнул Ирвуда в приёмную Городского приюта. Он не ушёл, а шагнул следом, позволяя тяжёлой дубовой двери захлопнуться за его спиной с глухим, окончательным стуком. Посреди комнаты, словно остров побитого властью дерева в море серого камня, стоял массивный дубовый стол. За ним, в высоком кресле с потрескавшейся кожаной обивкой, сидел Смотритель. Это был сухопарый мужчина в заношенном до блеска сюртуке, который был ему явно велик. Он не обратил на вошедших никакого внимания, полностью поглощённый важным занятием: он с методичной, почти хирургической точностью затачивал кончик пера маленьким, острым ножичком, сдувая невидимые пылинки.

Стражник кашлянул, нарушая тишину. Смотритель нехотя поднял голову, и его лицо, узкое и бледное, скривилось в гримасе раздражения, словно его оторвали от решения важнейшего государственного дела.

— Брок, — бросил стражник, подталкивая Ирвуда вперёд. — Приказ капитана. Этот — сын казнённого сегодня утром Корбина Фенриса. Принять на содержание Короны.

— Ещё один, — процедил Брок, брезгливо оглядев Ирвуда с ног до головы. — Мест нет. Вышвырните его обратно на улицу.

— Не могу, — отрезал стражник, и в его голосе прозвучал металл власти, привыкшей повелевать за пределами этих стен. — Приказ капитана был ясен. Это дело… громкое.

Когда стражник упомянул, что дело «громкое», взгляд Брока изменился. Его глаза на мгновение расфокусировались, словно он увидел за спиной Ирвуда нечто большее — отголосок криков, едкий запах озона и обугленного камня. Воспоминание, которое он годами топил в дешёвом вине. Он ненавидел такие дела. Они ломали привычный порядок, от них пахло магией и большими проблемами. И этот страх он привык выжигать из себя, вымещая его на детей, которые попадали в его власть.

Брок на мгновение замолчал, и в его бледных глазах мелькнуло торжество. Он наслаждался этим моментом — возможностью унизить представителя другой, более сложной системы. Здесь, в его приёмной, приказы капитанов и политика знати были лишь пустым звуком. Здесь были только его правила. Простые и понятные.

— А мне плевать, — с напускной ленцой ответил он. — Мест. Нет.

Мальчишка не должен болтаться по городу и мозолить глаза знати. Смотритель на мгновение замер. Слово «знать» подействовало на него, как удар хлыста. Он понял, что это не обычный беспризорник, которого можно безнаказанно пнуть. Это была проблема. Политическая. Он нервно сглотнул. — Я должен доложить Главному Смотрителю Феодору, — пролепетал он, внезапно теряя всю свою напускную важность. — Ждите здесь. Он почти выбежал из-за стола и скрылся за неприметной дверью в глубине комнаты. Стражник остался стоять у входа, безучастно глядя в стену. Ирвуд стоял посреди комнаты, не шевелясь. Он слышал приглушённые голоса за дверью, но не мог разобрать слов.

Через несколько долгих минут дверь снова отворилась. Вернувшийся Смотритель выглядел ещё более понурым.

— Главный Смотритель велел принять, — процедил он сквозь зубы, словно это было величайшее одолжение. — Оформляйте. Он плюхнулся в кресло и с ненавистью уставился на гроссбух.

— Имя? Фамилия? — спросил он, макая перо в чернильницу.

— Ирвуд. Фенрис, — ответил за мальчика стражник. — Больше у него ничего нет. Смотритель скрипучим пером вывел в гроссбухе: «Ирвуд Фенрис», поставил жирную кляксу и, даже не поднимая головы, лениво звякнул в маленький медный колокольчик. Этот звон, а не слова, был приговором. Почти сразу из коридора появились двое Надзирателей, крепких парня с пустыми, бычьими лицами. Стражник коротко кивнул им, передавая своего подопечного и выполнив свой долг до конца, развернулся и вышел.

Теперь Ирвуд остался один на один с системой приюта. Воздух внутри был густым и неподвижным, пропитанным едким, стерильным запахом карболки и застарелой, въевшейся в камень сыростью. Это был запах казённой безнадёжности, чистоты, которая была страшнее любой грязи.

Ирвуд молчал. Страх и обида были бесполезной роскошью, пустой тратой сил. Вместо этого он наблюдал. Запоминал. Лица надзирателей — пустые, безразличные. Движения — грубые, заученные. Они не были злыми. Злость — это чувство, а здесь чувств не было. Была лишь процедура, которую нужно было перетерпеть. И он терпел.

Надзиратели грубо поставили его на ноги. Один из них достал большой нож, похожий на тесак для разделки мяса, и без предупреждения начал срезать с Ирвуда его лохмотья. Жёсткая от грязи и пота ткань его единственной рубахи и штанов-портов падала на каменный пол грязными комками. Он стоял голый, чувствуя, как холодный, влажный воздух облепляет кожу, но не дрожал. Он смотрел, как его старую жизнь — единственное, что у него было, — сгребают в охапку и без всякой церемонии швыряют в раскалённую топку небольшой чугунной печи в углу. Пламя жадно взревело, на мгновение озарив комнату оранжевым светом и бросив на его обнаженную кожу волну сухого жара. Но внутри было холодно. Он просто смотрел, как последняя нить, связывавшая его с прошлой жизнью, корчится в огне и превращается в невесомый серый прах.

«Вот и всё», — подумал он без всякой грусти.

Затем его поволокли к большой деревянной лохани. Ледяная вода, от которой перехватило дыхание, обрушилась на него из ведра. Его тело мгновенно покрылось гусиной кожей, но он лишь крепче сжал зубы. Что-то древнее и упрямое в его жилах воспротивилось стуже, превращая пытку в неприятное, но терпимое неудобство. Словно его собственная суть была выкована из того же первобытного холода, и теперь две стужи лишь с удивлением разглядывали друг друга. Затем по его коже прошлись щёткой. Её щетина, жёсткая и острая, как терновые шипы, впивалась в тело, сдирая въевшуюся грязь вместе с кожей, доводя её до багровой красноты. Он молчал.

Когда экзекуция закончилась, ему швынули серую робу из грубого, колючего холста. Она царапала кожу, но была целой, без единой дырки. А потом ему выдали обувь. Впервые в его жизни. Это были грубые деревянные клоги, тяжёлые и неуклюжие. Он с трудом просунул в них ноги, чувствуя, как твёрдое, неотёсанное дерево впивается в ступни. Когда он сделал первый шаг по каменному полу, раздался громкий, чужой, гулкий стук. Клог. Клог. Клог. Звук был незнакомым, но под ногами была твёрдая защита.

Глава 6. Серый Дом

Стук колёс по брусчатке стал единственным звуком в мире. Мерный, безжалостный, он отбивал такт новой жизни Вайрэка — жизни, в которой не осталось ни тепла, ни доверия. Карета Дома Крэйн была золотой клеткой на колёсах, а он в ней — трофеем, который везли на показ.

Он сидел на упругом сиденье, обитом тёмно-синим бархатом, и не смел пошевелиться. Ткань была мягкой, почти живой, но её глубокий цвет напоминал о ночных сумерках, в которых утонул его старый мир. Позолота на резных деталях интерьера тускло поблёскивала, ловя редкие лучи серого утра. Каждый завиток, каждая складка бархата давили на Вайрэка, мешая дышать. Она была частью лжи.

Напротив, заполнив собой всё пространство, сидел лорд Виларио Крэйн. Он не смотрел на Вайрэка. Он смотрел в окно на проплывающие мимо мокрые фасады домов, и его профиль, высеченный из холодного камня, был напряжён. Желвак, ходивший под кожей на его щеке, был единственным движением на этом лице-маске. Но под ней бушевала не ярость воина, а холодное, кипящее бешенство униженного хищника. Приказ Совета — лично сопроводить наследника Дома-соперника в приют — был публичной пощёчиной, и он не пытался этого скрыть.

Вайрэк тоже молчал. Он смотрел на свои руки, лежавшие на коленях. Они были сжаты в кулаки так сильно, что костяшки пальцев побелели, как речные камни. Боль в суставах была единственным, что он позволял себе чувствовать. Она была настоящей. Она была его.

В голове, на выжженном поле его горя, прорастали холодные, ядовитые мысли. Они приходили одна за другой, чёткие и острые, как осколки разбитого стекла.

«Бедный мой мальчик…»

Слова леди Илары, её тёплые пальцы, слёзы в её глазах… Как он мог быть таким идиотом? «Глупый, доверчивый мальчишка…» — холадная мысль всплыла из глубины его сознания. Он, наследник Дома Алари, поверил в эту дешёвую игру, в это слабое сочувствие. Он вцепился в её доброту, как утопающий в гнилую корягу, и она утащила его на дно.

Горячая волна унижения, захлестнувшая его, начала медленно остывать, превращаясь в холодный, твёрдый лёд в груди. Ярость, пришедшая на смену горю, была не слепой и обжигающей, а зрячей и звенящей. Она не искала утешения. Она искала ясности. И эта ясность не принесла облегчения, но дала цель, твёрдую и холодную, как камень из стены этой тюрьмы.

«Меня обманула женщина. Меня. Наследника Дома, чьи предки сидели в Совете ещё до того, как Крэйны научились точить свои медвежьи когти. Отец учил меня быть сильным, но его сила не спасла его. Законы должны были меня защитить, но они стали моей клеткой. Сила, законы, доверие — всё это ложь. Есть только те, кто охотится, и те, кого пожирают. Я был рождён охотником. Теперь я — добыча».

Он поднял глаза и посмотрел в окно. Карета проезжала мимо Ремесленного квартала. Грязные, узкие улочки, заваленные мусором, люди в серых, мокрых лохмотьях, которые провожали взглядами богатый экипаж. Раньше он смотрел на них с высоты, с отстранённым любопытством. Теперь он чувствовал с ними странное, уродливое родство. Они тоже были добычей. Просто их клетка была больше и грязнее.

Карета резко дёрнулась и остановилась. Мерный стук колёс оборвался, сменившись абсолютной, давящей тишиной.

Они прибыли.

Дверца кареты отворилась, впуская внутрь порыв влажного, холодного ветра. Но первым его встретил не холод и не серый, безрадостный свет. Его окутал запах. Резкий, едкий, стерильный запах карболки, который вырвался из приоткрытой двери приюта и мгновенно вытеснил из кареты тонкие ароматы бархата и дорогих духов. Это был запах казённой чистоты, чистоты, которая не утешает, а стирает личность. Вайрэк сделал глубокий вдох, собирая остатки воли, и шагнул следом — из мира, пахнущего воском и лавандой, в мир сырого камня и этого удушающего, безликого запаха.

Они вошли не через общую приёмную, где, должно быть, толпились оборванцы, а через отдельную, неприметную дверь, обитую потрескавшейся кожей. Узкий коридор с голыми стенами привёл их в кабинет Главного Смотрителя.

Комната была удушающе правильной. Всё в ней, от пола до потолка, было подчинено не комфорту, а порядку. Высокие стеллажи до самого потолка были заставлены не книгами, а сотнями одинаковых гроссбухов в серых переплётах — безмолвной армией, хранившей записи о тысячах сломанных судеб. Воздух пах старой бумажной пылью, высохшими чернилами и чем-то неуловимо мышиным. На стене висела огромная, пожелтевшая от времени карта Ауриса, где Квартал знати был обозначен золотом, а весь остальной город — серым. Городской приют был на ней лишь крошечным, едва заметным пятнышком, затерянным в этом сером море.

За массивным дубовым столом, заваленным стопками бумаг, сидел Главный Смотритель Феодор. Он не встал, когда вошёл один из могущественнейших лордов королевства. Он лишь медленно поднял голову от бумаг, и его глаза, блёклые и холодные, как мутное стекло, безразлично скользнули по лицу Крэйна, а затем остановились на Вайрэке. В его взгляде не было ни сочувствия, ни злорадства. Только усталая констатация факта: ещё одна единица учёта прибыла.

— Лорд Крэйн, — произнёс он, и его голос был таким же сухим и бесцветным, как пыль на его гроссбухах. — Чем обязан?

— Вы прекрасно знаете, чем, — отрезал Крэйн, его голос звенел от сдерживаемой ярости. Он шагнул к столу, опираясь костяшками пальцев о полированное дерево. — Мальчик остаётся здесь по досадному недоразумению и решению Совета. Но я его будущий опекун. И я требую, чтобы ему были предоставлены соответствующие условия.

Смотритель медленно, почти демонстративно, отложил перо. Он свел кончики своих тонких пальцев вместе, образуя острый шпиль.

— Условия? — переспросил он, растягивая слово.

— Отдельная комната. Чистая постель. Еда с моей кухни, которую будут присылать ежедневно, — чеканил Крэйн, его голос становился всё громче. — И, самое главное, полная безопасность. С мальчика не должно упасть ни волоса, Смотритель. Иначе у вашего заведения... и у вас лично... будут очень серьёзные проблемы.