Тени Ленинграда

1

Маргарита.

Всё было как всегда — свет, сцена, глянец.

Марго вышла на поклон. Бархат юбки скользнул по ногам, прожектор ударил в глаза. Зал ревел овациями, но ей было плевать.

Потому что в третьей ложе слева сидел он.

Чёрный костюм, белоснежная рубашка.

Он не хлопал. Он смотрел.

Прямо.

Долго.

Как будто знал, кто она, что у неё в голове и когда она сдастся.

Сердце дрогнуло. Дрожь — мерзкая, холодная — прокатилась по позвоночнику.

— Ну и… — прошептала она себе, делая ещё один поклон.

Когда снова взглянула в ложу — пусто.

И стало ещё холоднее.

— Ты его видела? — Светка, как всегда, без такта, шепчет над плечом. — Сидел как гробовщик. Это он.

— Кто? — Марго не поворачивается, смывает с губ помаду.

— Михаил Медведев. Миша «Север».

Родинка у неё под губой дёрнулась.

— Сказки.

— Он сюда не просто так. Говорят, он кого-то ищет…

«Если и ищет, то не меня», — подумала Марго. И сама себе не поверила.

Двор театра был почти пуст. Свет фонаря рисовал вытянутые тени, и метель падала лениво, будто танцевала.

Марго шагнула на крыльцо, запах гримёрок ещё держался в волосах. Она натянула перчатки и уже собиралась дойти до остановки, когда рядом тихо хлопнула дверца машины.

— Впечатляюще, — сказал кто-то за спиной. Голос низкий, без спешки.

Она обернулась.

Мужчина стоял возле чёрной «Волги», облокотившись о капот. На нём был дорогой плащ, воротник поднят, лицо в тени.

— Вы?.. — только и выдохнула она.

Он сделал несколько шагов вперёд.

— Михаил Сергеевич, — представился он просто. — Я видел вас на сцене. Не в первый раз.

Она чуть напряглась.

— Вы присылаете цветы без имени.

— Я не хотел мешать, — чуть усмехнулся он. — Но сегодня решил — хватит издалека.

— Вы думаете, я... что? Откликнусь на щедрость?

— Нет. Я думаю, вам стоит поужинать со мной. Просто — чтобы поговорить.

— Я не голодна.

Он внимательно на неё посмотрел.

— Значит, когда проголодаетесь — найдете способ со мной связаться.

Он протянул визитку. Чёрная, с выбитым золотом номером. Без имени.

— У вас не тот тон, — произнесла она холодно, — чтобы женщинам хотелось вам звонить.

Он не обиделся.

— А вы — не та женщина, к которой подходят с дешёвыми фразами.

Они смотрели друг на друга молча. Несколько секунд. Метель затихла, будто прислушивалась.

Потом Марго взяла визитку.

Не глядя, не комментируя.

Просто убрала в карман.

— Доброй ночи, Михаил Сергеевич.

Она пошла дальше — шаг твёрдый, не оборачиваясь.

А он смотрел ей вслед, с лёгкой улыбкой.

И впервые за долгое время никого не послал за ней следить.

Пока.

Квартира пахла воском и старой мебелью. Марго включила свет, сняла шубу и повесила на крючок. Снег таял, капая с подола на линолеум.

Часы на стене тикали — громко, как в пустом театральном зале перед началом спектакля.

Она поставила чайник, сняла серьги и бросила их в маленькую шкатулку, где лежали пуговицы, иголки и три маминых серебряных кольца, потускневших от времени и пыли.

Всё в этой квартире было тесным, скрипучим — шкафы, диван, даже воздух. Но это было её место, её крепость, где никто не говорил ей, как жить.

Она посмотрела на своё отражение в зеркале:

— Дура. Он обычный пахан. Такие ломают женщин.

Но в висках всё ещё стучал его взгляд.

Михаил Медведев.

Ей казалось, что в его глазах не было удивления — только уверенность. Словно он давно решил, что она рано или поздно окажется рядом с ним.

А она — нет.

Марго выключила кипящий чайник, залила заварку в стакан с подстаканником. Чай был крепкий, почти чёрный. Такой же, каким его пила мама перед премьерой.

Она прошлась по комнате, привычно раздвигая занавески — глянуть во двор. Там крутилась метель, засыпающая припаркованные «Жигули» и покосившиеся лавочки.

Всё это было её жизнью.

Сцена. Пыль костюмов. Уроки вокала по утрам. Репетиции до изнеможения.

И ещё — свобода.

Она вдруг вспомнила, как он сказал:

«Когда проголодаетесь — найдёте способ со мной связаться.»

Марго резко закрыла занавески.

— Не дождётся, — выдохнула она.

Но внутри было не так уверенно, как хотелось бы.

Она достала из шкафа маленький транзистор, повернула колёсико. В динамике зашипела музыка. По радио пел кто-то низким мужским голосом про любовь, которую «не догнать и не забыть».

— Вот именно, — сказала Марго.

Она медленно села на диван и достала из сумочки визитку. Чёрная, глянцевая, с золотым номером.

Долго смотрела на неё, потом сунула в ящик стола.

Она думала, что сможет всё контролировать. Что никто не сможет её забрать, как вещь.

Но почему-то казалось, что игра уже началась.

И ставки в ней — куда выше, чем она хочет признавать.

Маргарита.

Утро в Большом театре начиналось рано. Ещё пахло холодом каменных стен, пылью кулис и прогретыми софитами.

В хоре кто-то зевал, скрипели стулья, распевался пианист.

— ДАВАЙ С НОТЫ ФА! — рявкнула худрук, узкая, как струна, женщина в сером трико. — Маргарита Павловна, ВЫ ГДЕ ЛЕТАЕТЕ?

Марго стояла у станка. Руки на перекладине, спина прямая. Но взгляд был мутным, где-то в стороне.

— Ещё раз, — сквозь зубы бросила худрук. — Иначе завтра будете в кордебалете.

За спиной захихикали две молодые артистки. Марго резко выдохнула и запела. Голос был звонкий, чистый, но слова споткнулись на середине.

— ЧТО ЭТО?! — худрук швырнула на рояль карандаш. — Вы понимаете, КТО ЗДЕСЬ ЖДЁТ СВОЮ ПАРТИЮ? Декорации, оркестр, труппа?! Вы — главная партия. Или вы хотите кататься по гастролям в Саратове, пока здесь займут ваше место?!

Марго сжала пальцы на станке. Родинка над губой дёрнулась.

— Простите, — тихо сказала она. — Повторим.

2

Маргарита.

Марго пришла домой уже глубокой ночью.

Лестница вела на её этаж сквозь запахи варёной свёклы и выстиранного белья. Дверь хлопнула, оставив уличный холод снаружи.

Она сняла пальто, уронила сумку на стул — и сразу подошла к окну.

За стеклом падал снег. Лампочки на улице горели тускло, будто стареющие актёры, играющие последний спектакль.

Она прижалась лбом к холодному стеклу.

В голове шумела музыка, аплодисменты, слова Михаила.

«Я могу всё устроить. Контракт. Переезд…»

А перед глазами вдруг встал его силуэт — отца.

Высокий, в костюмах с широкими лацканами, пахнущий одеколоном и чужими женщинами.

Он тоже всё мог.

Когда Марго была девочкой, она часто слышала, как мать плачет в ванной.

— Папа сказал, что у нас всё будет, если ты не будешь его позорить, — однажды бросила она матери.

И мать лишь горько рассмеялась и вытерла лицо полотенцем.

Отец исчез так же внезапно, как однажды появился.

Но его жестокая категоричность осталась в крови Марго.

Ни один мужчина не будет решать за неё, кем ей быть.

Марго выдохнула, отстранилась от стекла.

Сняла пучок — волосы рассыпались по плечам тяжёлой волной.

На верхней полке шкафа стояла старая шкатулка. Она достала её, щёлкнула замочком.

Внутри — мамина брошь, вырезки из театральных газет, пара фото. И маленькая карточка отца — чёрно-белая, с резким взглядом.

Она посмотрела на него, медленно убрала снимок обратно.

— Никогда больше, — сказала она шёпотом.

И снова повернулась к окну.

А на улице продолжал падать снег, укутывая Ленинград в белое молчание.

Утро началось с запаха мыльной воды.

Марго натянула старую футболку и чёрные трикотажные брюки — свои «рабочие доспехи» для уборки. Волосы собрала в высокий хвост, так что родинка над губой казалась ещё ярче.

Радио на кухне трещало голосами дикторов:

— …в Ленинграде снегопад. Температура минус шесть.

Марго мыла окна, отодвигала шкафы, протирала пыль под радиолой. Всё, лишь бы не думать о Михаиле.

Когда звякнул телефон, она даже вздрогнула.

— Алло? — вздохнула она, прижимая трубку плечом, продолжая выжимать тряпку.

В ответ — тишина.

Марго нахмурилась.

— Алло? Кто это?

За окном шёл снег, медленно опускаясь на карнизы.

Из трубки доносилось только ровное дыхание.

Марго почувствовала, как холодок пробежал по спине.

— Михаил, это ты?

Молчание стало почти ощутимым.

Она выпрямилась, отставила ведро, вытерла руки о тряпку.

— Я не игрушка. Если тебе есть что сказать — скажи.

Дыхание стало чуть глубже.

Марго зажмурила глаза.

— Я не твоя собственность.

И тогда, наконец, тихо, почти невесомо прозвучал его голос:

— Я знаю.

И сразу же — короткие гудки.

Марго опустила трубку.

Пена в ведре с водой осела, вода помутнела.

Она стояла посреди комнаты, чувствуя, как сердце стучит так, будто снова на сцене.

За окном всё так же шёл снег, накрывая Ленинград пушистым молчанием.

Театр жил своей утренней жизнью: хлопали двери гримёрок, пахло пудрой, лаком и старым деревом декораций.

Марго вошла в коридор и сразу почувствовала, что воздух изменился.

К ней обернулись две артистки хора — обе с одинаковыми пучками и усталыми глазами.

— О, звезда пришла, — проговорила одна, скривив губы.

Марго сделала вид, что не слышит.

Но словно крошки стекла, до её слуха долетали обрывки разговоров:

— …говорят, его люди её возят на машине с занавешенными стёклами…

— …не зря он под сценой маячил позавчера…

— …и теперь, значит, Маргарита Павловна будет петь главные партии? За чьи-то деньги, да?

Марго застыла.

За её спиной хлопнула дверь.

— Все по местам! — крикнул помощник режиссёра.

Она пошла к сцене, не оборачиваясь.

Но, проходя мимо группы молодых актёров, услышала мужской голос:

— Ну, у некоторых хорошие покровители…

И смех.

Марго резко развернулась.

— Ты что сказал? — голос её был тихим, но в нём сквозил лёд.

Парень отступил на шаг.

— Н-ничего… просто шутка.

— Не смей больше в мою сторону рот открывать, если не хочешь выйти со сцены в массовке до конца жизни.

Вокруг стало тихо.

Она двинулась дальше.

Вдруг её окликнула Галина Ивановна, заведующая труппой:

— Маргарита Павловна, зайдите ко мне после репетиции. Поговорить нужно…

Марго кивнула, но внутри всё сжалось.

Вышла на сцену. Свет ударил в глаза.

И снова запела.

Но теперь каждое слово давалось так, будто пела она против целого мира.

Кабинет Галины Ивановны был небольшой. Стены увешаны чёрно-белыми фотографиями артистов в париках, костюмах и шляпах.

На столе стояла хрустальная ваза с карамельками, обёртки поблёскивали золотом.

Марго вошла и застыла у двери.

— Садись, Маргарита Павловна, — сказала Галина Ивановна, не поднимая глаз от бумаг.

Марго опустилась на край стула.

В кабинете пахло бумагой, пудрой и чуть-чуть лавандой.

Галина Ивановна наконец подняла голову.

— Ты у нас девочка способная. И красивая. — Она прищурилась. — А красоте и способностям, сама понимаешь, часто приписывают… всякое.

Марго молчала.

— Театр — это не только сцена. Это ещё коллектив, атмосфера, слухи.

Марго сжала руки.

— Вы о чём?

— О том, что за кулисами ходят разговоры. Про машины, про цветы, про… мужчин, которые могут устроить контракты за границей. — Голос Галины Ивановны стал тише. — У нас всё записывают, понимаешь? В городе не скроешь ничего.

Марго резко вздохнула.

— Это моя личная жизнь.

— Личная жизнь у артистки — это иллюзия. — Галина Ивановна стукнула карандашом по столу. — Особенно если артистка — лицо труппы.

Марго смотрела ей в глаза.

3

Маргарита.

Репетиционный зал был душным. Запах пыли, старых кулис и пота висел в воздухе.

Марго стояла у зеркала в белом репетиционном трико. Лицо усталое, глаза — чуть красные после бессонной ночи.

— Маргарита Павловна? — раздался позади голос ассистента.

— Да? — отозвалась она, поправляя волосы.

— Ковалевский вызывает вас к себе. Срочно.

Марго почувствовала, как у неё похолодели пальцы.

— Сейчас?

— Да.

Зал казался бесконечно длинным, пока она шла к кабинету режиссёра.

Ковалевский сидел за столом. Лицо у него было серое. Рядом стояла Галина Ивановна, завлит театра, с опущенными глазами.

— Заходи, Маргарита, — сказал Ковалевский натужным голосом. — Присядь.

Она села на стул.

— Что-то случилось?

Он долго молчал. Потом выдохнул:

— С завтрашнего дня партию Лизаветы Петровны будет исполнять Полина Струкова.

Марго села ровно, как струна.

— Что?

— Это решение худсовета. Полина… лучше справляется.

— Это бред! — резко сказала она. — Я учила эту партию два года. Я единственная, кто может взять верхние ноты во втором акте!

Галина Ивановна робко вмешалась:

— Марго, пойми, публика любит тебя, но… есть обстоятельства.

— Какие? — голос Марго дрожал. — Что вы там опять шепчете за спиной?

Ковалевский стукнул ладонью по столу.

— Хватит! Ты хороша. Но у нас дисциплина.

Марго поднялась. Лицо побледнело.

— Так вы меня убираете?

Он опустил глаза.

— Это временно.

— В театре «временно» означает «навсегда», Александр Ильич.

Ковалевский вскинулся:

— Если хочешь остаться, учись держать язык за зубами.

Марго медленно кивнула. В глазах блестели слёзы.

— Я поняла.

Она вышла, хлопнув дверью.

В коридоре на секунду прислонилась к стене, закрыв лицо рукой.

В глубине зала уже репетировали другие.

А её имя вычеркнули.

Коридор Большого театра был полон звуков: топот каблуков, обрывки арий, визг петель у дверей.

Марго шла быстро, почти бегом. Сердце колотилось, будто готово было вырваться наружу.

Она свернула за угол — и врезалась прямо в мужскую грудь.

Мужчина рефлекторно поймал её за плечи.

— Тихо. Осторожнее.

Голос был низкий, слегка хриплый.

Марго вскинула взгляд — и на секунду потеряла дар речи.

Михаил.

Он стоял в узком коридоре, залитый блеклым светом ламп. Высокий, в тёмном пальто, пахнущий лёгким дымом и дорогим лосьоном.

— Маргарита? — спросил он мягче, чем она когда-либо слышала его голос. — Что случилось?

Она пыталась вырваться.

— Ничего… — её голос дрогнул.

Но слёзы уже катились по её щекам.

— Эй… — он осторожно прикоснулся большим пальцем к её щеке, стирая мокрую дорожку. — Тсс… всё хорошо.

Она схлипнула и отшатнулась.

— Пожалуйста… не трогайте меня.

— Ты дрожишь, — сказал он. — Кто тебя так довёл?

— Это… не ваше дело, — выпалила она.

Он чуть склонил голову, прищурился, будто хотел рассмотреть её лучше.

— Уволили?

Она крепче сжала пальцы вокруг ручки сумочки.

— Вы откуда здесь взялись?

— У меня разговор к Ковалевскому, — спокойно ответил Михаил. — Но, похоже, мне стоит сначала поговорить с тобой.

Марго быстро мотнула головой.

— Не надо со мной ничего обсуждать. Вы не имеете права влезать в мою жизнь.

— А если я уже влез? — тихо спросил он. — Если я хочу, чтобы никто больше не делал тебе больно?

Она взглянула на него, глаза сверкающие от слёз и злости.

— Вы не понимаете, что значит потерять сцену. Вы ничего не понимаете!

Михаил подался ближе. Его рука легла ей на локоть — не крепко, но так, что дрожь прошла по её коже.

— А ты не понимаешь, что в этом городе каждый, кто хоть что-то значит, живёт только потому, что кто-то сильный решил его не трогать.

Она всхлипнула, чуть прижалась лбом к его груди — всего на секунду, прежде чем отстраниться.

— Не надо меня жалеть.

— Я тебя не жалею, — сказал он серьёзно. — Я за тебя дерусь.

Она вытерла глаза. Голос стал холоднее:

— Забудьте обо мне. У меня своя жизнь.

— Но я уже здесь, — сказал он.

— Вот именно, — зло бросила она. — Вы всю мою жизнь превращаете в хаос.

Она оттолкнула его руку и быстро пошла прочь по коридору.

Михаил стоял на месте, глядя ей вслед. В глазах у него мелькнуло что-то, похожее на боль… и на решимость.

Он провёл рукой по волосам, тяжело вздохнул — и направился к двери кабинета Ковалевского.

Дверь скрипнула, прежде чем за ним закрылась.

Марго долго сидела на деревянной лавке в коридоре, прижав сумочку к груди. Дышала глубоко, как учили на вокальных занятиях, чтобы не дать слезам снова хлынуть.

Когда наконец встала, лицо её уже было сухим, глаза — чуть опухшими, но с привычным, холодным блеском.

Она поправила волосы, расправила плечи и пошла к гримёркам.

Дверь в зал для артисток была приоткрыта. Внутри слышались тихие женские голоса:

— Я тебе говорю, он богатый. Очень.

— Да кто он вообще?

— Михаил Медведьев. Говорят, какие-то «дела» ведёт. Опасный человек.

— А чего он тут крутится? У нас что — Большой театр в собственности братвы будет?

Девушки прыснули в кулачки.

— И не говори. Вот кто теперь на сцену выйдет — Марго или Полина? Или Медведьев всё за неё решит?

— Ну, если он ей помогает… — протянула одна из девушек, подкрашивая губы. — Может, не просто так?

— Да брось! Маргарита гордая, она бы в постель не полезла.

— Гордая-гордая… — съязвила другая. — А откуда цветы с ног ростом?

Все прыснули.

Марго замерла за дверью. Каждое слово резало, как осколок стекла.

— Ну, пусть он и красавец, но невестой мафии быть — это, извините, не театр.

— Зато, говорят, мировую сцену откроет.

— Вот именно. А потом бам — и в тюрьму его, а она никому не нужна.

4

Михаил.

Михаил стоял в полумраке у заднего прохода в зал.

Театр дышал странной смесью запахов — пыли, сценической пудры, старого бархата. Сквозь приоткрытую дверь на сцену лился свет прожекторов.

Маргарита стояла у середины сцены. На ней был строгий чёрный купальник и длинная шёлковая юбка. Плечи блестели от капелек пота, а глаза сияли странным, внутренним светом.

— Сразу с forte! — крикнул дирижёр.

Марго расправила спину и начала петь.

Голос ударил в воздух, как острый, сверкающий клинок. Чистый, полный, властный. Михаил вжался в стену. У него словно замерло сердце.

Он привык к крикам, выстрелам, угрозам. Но это было другим оружием — тонким и смертельным.

Он видел, как напрягаются её тонкие руки, как дрожат ключицы. Он видел её силу, скрытую под изящной хрупкостью.

Оркестр оборвал аккорд. Дирижёр сказал:

— Отлично, Маргарита Павловна. Вот так и держите финал. Вы у нас — звезда.

Марго слегка кивнула, глядя в пол. Но во взгляде было что-то настороженное, как у человека, который всё ещё ждёт удара в спину.

Михаил стиснул зубы. Он знал это выражение. Он сам ходил с таким лицом полжизни.

Две артистки в хоре хихикали сбоку:

— Видела? Он за ней ухаживает, этот Медведьев…

— Говорят, он всех покупает…

Михаил сжал кулаки. Захотелось выйти и заставить замолчать всех сразу.

Но он остался в тени.

Марго вдруг подняла голову и встретилась с его взглядом.

Она не испугалась. Просто смотрела долго, пристально, словно решала — кто он для неё.

Михаил почувствовал, что не может дышать.

Потом она отвела глаза и снова запела.

Он отступил на шаг, в темноту, и почувствовал, как внутри поднимается что-то новое, чужое. Странная, пугающая слабость.

— Чёрт, — выдохнул он. — Что ж ты делаешь со мной, Маргарита…

Полина.

Полина сидела в тусклой кухоньке коммуналки, обтянутой линялой клеёнкой.

На столе стояла грязная рюмка с остатками водки, и она лениво вертела её пальцами.

Она всё ещё была одета в шикарный театральный плащ, только теперь на нём виднелись мятые заломы.

— Ну, чё тебе надо, Полинка? — спросил мужик напротив, по прозвищу Стёпка-Слепой. У него были глаза разного цвета и руки, вечно пахнущие ацетоном.

Полина прищурилась.

— Мне нужно… кое-что. Чтобы девочка одна забыла про сцену. Навсегда.

Стёпка ухмыльнулся.

— О, так сразу и сказала бы. Есть у меня вещица. Такая… едкая.

Она дернулась, но взгляд оставался льдисто-спокойным.

— Чтобы на всю жизнь. Чтобы каждый раз, как в зеркало посмотрит — помнила, кто её настоящая звезда.

Стёпка хрипло рассмеялся.

— Будет поминать тебя каждое утро. И каждую ночь.

Полина опустила глаза. На сердце тяжело пульсировала пустота.

— Сколько?

— Для тебя дёшево. За старую дружбу. Три сотни. И чтоб потом меня не искали.

Она порылась в сумочке, достала измятые купюры.

Стёпка перегнулся через стол.

— Слушай, Полинка… Ты ж красавица. На кой тебе такая гадость?

Полина медленно подняла глаза.

— Потому что у меня не крадут сцену. И аплодисменты — тоже.

Стёпка пожал плечами.

— Дело твоё. Подожди немного, будет готово. Только смотри, в лицо не капни.

Полина улыбнулась — холодно, страшно.

— О, поверь… Я очень хорошо знаю, куда капнуть.

Михаил.

Михаил стоял у окна кабинета, глядя на мутный ленинградский снег за стеклом. В руке он вертел мятую сигарету, но так и не закурил.

В дверь негромко постучали.

— Заходи.

Вошла Нина — высокая, строгая, в сером костюме. В руках у неё была тонкая папка.

— Михаил Сергеевич, есть новости.

Он повернул к ней голову.

— Ну?

Нина взглянула в бумаги и быстро заговорила:

— Наши ребята следили за Полиной Струковой, как вы велели. Сегодня утром она заходила к Стёпке-Слепому. Долго там пробыла.

Михаил щурился.

— Что их связывает?

— Выясняем. Но Стёпка, по нашим данным, оказывает кое-какие услуги. Специфические.

Михаил медленно опустил сигарету в пепельницу.

— Какие именно?

Нина замялась на секунду.

— Те, что… оставляют человека жить. Но без лица. Или с такими отметинами, что сцена для него закрыта навсегда.

Михаил выдохнул, будто проглотил яд.

— Думаешь, Полина пришла за этим?

— Есть большая вероятность. Ушла она от него очень довольная.

Михаил резко стукнул кулаком по подоконнику.

— Привести этого Стёпку ко мне. На базу. Срочно.

Нина кивнула.

— Уже передала распоряжение.

Михаил медленно провёл рукой по лицу.

— Если эта стерва тронет Маргариту хоть пальцем — ей мало не покажется.

Нина сдержанно посмотрела на него:

— Мы не допустим этого.

Михаил отвернулся обратно к окну.

— Только не она… — тихо сказал он, почти себе под нос.

Стёпку-Слепого втолкнули в холодное бетонное помещение.

На потолке мигала лампа. Стёпка, косой, щурился на свет и трясся от холода. Его грязная куртка пахла ацетоном и табачищем.

Михаил сидел в кресле, за столом. Его руки были сцеплены замком. Лицо — каменное.

— Здорово, Стёпка, — медленно сказал он.

Стёпка сглотнул.

— Здорово, Миш… Михаил Сергеевич…

Михаил не пошевелился. Только сказал:

— Говори. Зачем к тебе приходила Полина Струкова?

Стёпка засопел, шаря взглядом по углам.

— Так… поговорить…

Михаил резко встал, опёрся кулаками о стол. Стёпка вздрогнул.

— Я тебе ещё раз спрашиваю. Что она у тебя взяла?

Стёпка задёргал подбородком.

— Слушай, Мих… Она платила… Захотела такую штуку, чтоб если плеснуть — человек на себя в зеркало больше не глянул…

Михаил медленно вдохнул.

— Ты ей это отдал.

Стёпка растерянно развёл руками.

— Ну… да. Передал уже. Всё. Я теперь тут при чём?.. Я ж не плесну сам.

5

Михаил.

Полина сидела на низком стуле, руки скручены за спиной стяжкой. Перед ней — цементная стена гаража, сырой пол, лампа под потолком бросала острый белый свет.

На улице скрипнула дверь. Несколько шагов, и в проёме появился Михаил.

Его рука была забинтована, но взгляд — ледяной.

Он медленно подошёл, сел напротив. Несколько секунд просто молча смотрел на неё.

Полина старалась отвести глаза.

— Ну? — Его голос прозвучал спокойно, почти тихо. — Расскажешь мне, зачем решила облить кислотой Маргариту?

Полина дрогнула, но стиснула губы.

— Я… я не собиралась её убивать… только напугать… чтоб ушла со сцены…

— Напугать? — переспросил Михаил. — Кислотой?

Он выдохнул, слегка наклонив голову.

— А если б я не успел? Если б это было её лицо? — Его голос начал леденеть. — Ты вообще понимаешь, что натворила?

Полина начала всхлипывать.

— Я просто… я всю жизнь мечтала о Большом… а она пришла и забрала всё…

Михаил смотрел на неё внимательно, не мигая.

— А если б у Маргариты теперь не было лица? Тебе бы дали двадцать лет. Или больше.

Она всхлипнула громче, пытаясь освободиться.

— Пожалуйста… я… я больше ничего не буду…

Михаил вдруг наклонился ближе. Его лицо оказалось всего в нескольких сантиметрах от её.

— Слушай сюда. У меня от тебя теперь ожог на руке. — Он поднял перебинтованную руку. — Это раз. Во-вторых, ты полезла в мою жизнь. В жизнь человека, который к тебе и пальцем бы не притронулся, если бы ты не влезла туда, куда тебя не звали.

Полина сжалась.

— Я не хотела…

— Но сделала, — перебил он. — И за это платят.

Она затряслась, глаза бегали по сторонам, словно искала помощь.

Михаил кивнул кому-то в тени. Из темноты шагнули двое его людей.

— Отвезите её в мастерскую. Пусть руки ей больше никогда не слушаются, как раньше. Без крови, аккуратно. Но так, чтобы о кислоте она и думать больше не могла.

— Нет! Нет, пожалуйста! — завизжала Полина, срываясь на крик. — Я всё сделаю! Я уеду! Я исчезну!

Михаил посмотрел на неё снизу вверх, почти равнодушно.

— Поздно. Ты уже сделала свой выбор.

Люди взяли Полину под руки и потащили к двери. Она визжала, упиралась каблуками в пол, но бесполезно.

Михаил остался сидеть, опустив голову.

На секунду лицо его дрогнуло. Он закрыл глаза и тихо выдохнул.

— Это и есть моя жизнь, Марго. Ты готова к ней — или нет.

Маргарита.

Маргарита снова вставала в семь утра, заваривала крепкий чай, бежала в театр. Всё вокруг будто вернулось на круги своя: строгий Ковалевский в зале, девушки в коридорах шушукаются, свет софитов обжигает глаза.

Она даже начала улыбаться чаще. Но каждый раз, когда в зале захлопывалась дверь или кто-то проходил за её спиной слишком тихо, сердце её вздрагивало.

Михаил не появлялся.

Не звонил.

Не присылал розы.

Не маячил в коридорах театра.

И всё же его не было только внешне.

В голове Маргариты он жил каждый час.

Особенно когда она закрывала глаза и видела перед собой его руку, перевязанную бинтами.

Он ведь спас её.

Он мог погибнуть или остаться калекой.

В одну из репетиций она сбилась с текста. Ковалевский рявкнул:

— Романовская! Где голова твоя витает?!

Она опустила глаза, густо покраснев.

— Простите, Александр Ильич.

— Вижу, у нас тут всё ещё любовь в голове, а не сцена!

Девушки захихикали в кулисах. Маргарита стиснула зубы.

Вечером она сидела дома у окна, склонившись над шитьём, и всё думала:

Где он?

Как рука?

Может, хуже стало? Может, он лежит где-нибудь один…

Она вспомнила, как он сказал:

«Ты слишком дорогая, чтобы я мог отпустить.»

И у неё снова защемило в груди.

Но она сразу одёрнула себя.

— Нет, Марго. Всё должно быть как прежде.

Но почему-то казалось, что как прежде уже не будет никогда.

Репетиция закончилась чуть позже обычного. Маргарита собирала ноты в кожаную папку, когда услышала за спиной жёсткий голос:

— Романовская, подойди ко мне.

Она обернулась. Александр Ильич Ковалевский стоял у сцены, облокотившись на барьер. Лицо его было хмурым.

— Да, Александр Ильич?

— Тут к тебе… просьба, — он сказал это слово так, будто оно ему горько отдавалось во рту. — Завтра вечером состоится вечеринка у верхушки. Очень узкий круг, высокие люди. Захотели, чтоб ты там выступила.

Маргарита нахмурилась.

— Я? Зачем?

— Отказы не принимаются.

Она вздохнула, прижимая папку к груди.

— А кто всё это устроил?

Ковалевский отвёл взгляд.

— Не знаю. Мне передали через управление культуры. Сказали — «Романовская должна быть». Видно, кто-то тебя заприметил.

Маргарита почувствовала, как по спине пробежал холодок.

— Может… можно кого-то другого? Полину, например…

Ковалевский посмотрел на неё с короткой усмешкой.

— Полина теперь не в театре.

Маргарита вспыхнула, но промолчала.

— Ты понимаешь, Романовская, — продолжил он чуть мягче. — Я здесь ничего не решаю. Если позвали — значит, придёшь.

Она опустила глаза.

— А программа какая?

— Два романса. И один народный номер. Всё стандартно. Но… — он понизил голос. — Будь осторожна. На таких приёмах всегда шепчутся о делах, которых лучше не слышать. Поняла?

Она кивнула, чувствуя, как в груди сжимается что-то тяжёлое.

— Я поняла.

Ковалевский посмотрел на неё долгим, тяжёлым взглядом.

— Ты у нас теперь… слишком заметная, Романовская. Береги себя.

И пошёл прочь, оставив её одну посреди опустевшей сцены.

Маргарита стояла, прижимая к груди папку с нотами.

Кто же устроил этот приём… и зачем там нужна именно она?

Зеркало в гримёрке отражало Маргариту в белом.

Тонкое платье без рукавов струилось по фигуре мягкими волнами. У основания шеи — вышивка серебристым люрексом, почти невидимая при обычном свете, но под софитами начинала мерцать, как утренний иней.