Тени на стене. Любовь без границ

1. Эмма

Как приходит любовь? Разве нас спрашивают, хотим ли мы этого? Или она приходит постепенно, день за днём набирая обороты? Нет, любовь приходит как лихорадка, внезапно и без спроса. Я просыпаюсь среди ночи, и первая мысль о них. Я ловлю себя на том, что ищу их в каждом силуэте, в каждом случайном прохожем. Я перечитываю их старые сообщения, как священный текст, выискивая между строк то, чего, возможно, даже и не было.

Там на высоте десяти тысяч метров, наступил момент, когда я поняла, что уже не могу не вернуться. Потому что даже если отступится, даже если закрыть эту чёртову дверь и запреть сердце на десятки замков, их отпечаток останется на всём. На моей коже. В моих снах. В каждом моём вздохе.

И тогда вопрос уже не в том «люблю ли я», а в том «смогу ли не любить».

Когда две недели назад самолёт выплюнул меня в яркое солнечное утро, понимание этого обрушилось на меня разом, оглушило.

«Здесь их нет» — стучало в висках. Пробираясь сквозь толпу, вызывая такси, проезжая по улицам города я подсознательно искала два знакомых силуэта. И это было… невыносимо.

Я не могла больше плакать. Даже радость от встречи с сыном и возвращения домой оказалась приправлена чем-то горьким. Я обнимала радостного сына, завтракала с мамами и всё ждала сигнала телефона, а его всё не было, и минуты растягивались в вечность.

Сообщение от Даниэля пришло только в двенадцать: “Эмма.” Всего одно слово. Без восклицательных знаков, без ласковых прозвищ, но я знала эту суровую сдержанность Даниэля, за которой скрывалось море.

“Даниэль,” — моё сообщение тоже было коротким, но я знала что он прочтёт в нём и радость, и любовь, и едва сдерживаемые слёзы.

Телефон дрожал в моих пальцах, когда появилось второе сообщение: “Ты забыла свою книгу. Ту, с пометками на полях. Сегодня утром я перечитывал страницу, где ты обвела фразу «Любовь — это когда не надо выбирать».

А следом, сообщение от Бена: “Я тебя люблю.” И размытое фото сделанное наспех: три чашки кофе на кухонном столе в доме Даниэля. Одна с чёрным кофе, вторая с молоком и глупой пенкой в форме сердца. И между ними — третья. Пустая. Я прижала экран ко лбу. В груди что-то раскололось, и сквозь трещины хлынула боль, которую я так пыталась заморозить.

«Я забыла не только книгу, — написала я дрожащими пальцами. — Я забыла, как дышать без вас. Но вы же это и так знаете. Правда?»

Ответ пришёл мгновенно. Голосовое. Голос Даниэля, низкий, с лёгким акцентом, обжигал ухо: «Mio caro... Сегодня ночью мы не дышали совсем». На фоне я услышала тихий смех Бена.

В комнату вошла мама Оля. Вошла внезапно, и я просто не успела среагировать, нацепить на лицо так хорошо мне знакомую маску безразличия.

— Доченька! — она всплеснула руками и обняла меня, слегка покачивая, потом потянула на диван и села, положив мою голову себе на колени.

Её руки гладили и успокаивали, а я говорила и говорила. Рассказывала всё с первого дня, со знакомства с Лоуренсом до того дня, когда Даниэль и Бен остались в моём гостиничном номере. На этом моменте спотыкаюсь и не знаю как продолжить, как сказать матери, что я взамен её умершему сыну выбрала сразу двух мужчин? Мамины пальцы замерли в моих волосах.

— Доченька, — она сказала мягко, но в её голосе не было ни осуждения, ни удивления. — Ты думаешь, я не видела, как ты сжимаешь в кулаке этот ключ? Как смотришь на телефон? Думаешь, я не видела твоё лицо, когда первое сообщение пришло и ты выбежала с телефоном из комнаты? Это хорошо Эмма, время идёт и Витю не вернуть. А тебе жить нужно, да и Мишке мужская крепкая рука не помешает. Так кто из них, кого ты выбрала?

Я зажмурилась, чувствуя, как по щекам катятся горячие капли.

— Мам, я... я не знаю, как это объяснить. Это не... не так, как ты думаешь.

— А как я думаю? — её пальцы снова задвигались, расчесывая мои волосы. — Что ты запуталась? Что тебя используют? Но ведь это не так, правда?

Я перевернулась, чтобы видеть её лицо.

— Нет. Это я... я их люблю. Обоих. И они меня тоже, тоже любят.

Голос сорвался. Как объяснить то, что не укладывается в привычные рамки? Как сказать, что сердце не делится пополам? Мама вздохнула и неожиданно улыбнулась.

— Не переживай, всё утрясётся как-нибудь, выбрать всегда успеешь.

— Я выбрала уже, — задерживаю вдох и выкладываю на одном дыхании. — Выбрала… их, обоих сразу.

Я замолкаю и поднимаю глаза на маму Олю. Мои мужчины, они научили меня не боятся.

Мама Оля смотрит на меня долгим, проницательным взглядом, а я затаила дыхание, ожидая осуждения, непонимания, даже гнева, готовясь защищать и защищаться. Но вместо этого губы мамы Оли дрогнули, и она тихо рассмеялась, погладив меня по голове.

— Ну что ж, доченька, — сказала она наконец, — видно у Вити большое сердце было, если любовь к нему у тебя в одного мужчину не поместилась.

Я приподнялась и раскрыла от удивления рот, не веря своим ушам.

— Ты... ты не осуждаешь?

— Осуждать? — она покачала головой. — Я видела, как ты страдала после Вити. Видела, как пыталась держаться ради Мишки. А теперь... теперь ты снова светишься. Пусть и странно, пусть не так, как все, но разве это плохо?

— А мама... что она скажет?

— Люда найдёт, что сказать, — улыбнулась мама Оля. — Главное, чтобы тебе и тем, кого ты любишь, было хорошо. А остальное... как-нибудь переживём.

— Мам, — прошептала я, — я не знаю, как это будет работать. Как объяснить это Мишке, как жить в двух странах, как...

— Шшш…, — она прикрыла мои губы пальцем. — Не забегай вперёд. Любовь, она не по расписанию. Раз уж ты выбрала их, значит, найдёшь способ. А Мишка... дети чувствуют искренность. Он поймёт.

Я кивнула, глотая ком в горле.

— Спасибо, — прошептала.

— Не за что, — мама Оля улыбнулась. — Главное, чтобы ты была счастлива.

— Они... Они хорошие люди, мама. Они помогли мне в очень трудной ситуации, — мой голос снова предательски дрогнул.

Она мягко прервала:

— Я не спрашиваю, хорошие ли они люди. Я спрашиваю, счастлива ли ты?

2. Эмма

— Мам, а в Англии правда всегда дождь? — Мишка ткнул вилкой в картошку, но глаза его горели любопытством.

Я перевела взгляд с мамы Люды на маму Олю. Первая уже налила себе чай, вторая ещё только аккуратно резала котлету на мелкие кусочки (будто бы для себя, но я знала, что половину она незаметно переложит Мишке).

— Не всегда, — улыбнулась я. — Там бывает и солнечно, но этот год, говорят местные, вообще очень дождливый. Мне даже пришлось купить резиновые сапоги, красные.

Я уже смеюсь, достаю телефон, снимаю блокировку экрана и показываю фотографии. Я в красных резиновых сапожках и Даниэль, огромный и широкоплечий укутал меня в свой плащ как в кокон. Я на фотографии растерянная, Даниэль катает желваки на скулах, на следующем фото я поворачиваюсь к нему и его лицо меняется. Столько тепла в чёрных глазах, столько любви. Я замираю, завороженная этим внезапным преображением.

— Мама, а это кто? – Мишка трётся щекой о моё плечо как котёнок.

— Это Даниэль, мой хирург и друг.

Мама Люда подняла бровь, произнесла со значением:

— Очень интересный мужчина.

Я сделала вид, что не заметила вопроса и продолжала листать галерею.

— А вот это... — я провела пальцем по экрану, и на следующем фото появился Бен.

Солнечный свет, дикий сад на заднем дворе Даниэля, его двухметровая фигура в мокрой футболке, прилипшей к торсу. Светлые волосы блестят на солнце, смуглая кожа и эта его фирменная ухмылка, кривоватая, с ямочкой на щеке, будто он только что придумал шалость и ждёт, когда ты в неё ввяжешься.

— Ого! — Мишка вытаращил глаза. — Он что, баскетболист?

— Конфликтолог. Это человек, который помогает другим в сложных ситуациях.

— Как в сериале! — засмеялся он.

Мама Люда прищурилась:

— И этот... друг — тоже случайно не «очень интересный мужчина»?

Я почувствовала, как тепло разливается по щекам, но не стала опускать взгляд.

— Да. Очень.

Мама Оля, до этого молча ковырявшаяся в тарелке, вдруг протянула руку за очками:

— Дай-ка, я посмотрю поближе.

Я передала ей телефон. Она внимательно изучила фото, затем медленно провела пальцем влево, на следующем снимке Бен и Даниэль стояли рядом у кухонного стола. Контраст был поразительный. Темноволосый, смуглый, с резкими чертами Даниэль с этим его непробиваемым спокойствием на лице сервировал на стол. Как всегда, фарфор и хрусталь, каждый предмет на строго отведённом месте. Белоснежная застёгнутая на все пуговицы рубашка, галстук и… запонки, конечно. Солнечный, расслабленный Бен в одних шортах, едва держащихся на бёдрах, растрёпанный после сна и ещё небритый, нарезал фрукты и улыбался. Но в их глазах, устремлённых в объектив, было одно и то же выражение, спокойная уверенность, словно они знали что-то, чего не знал никто другой.

— Хм, — сказала мама Оля наконец. — Красивые. А главное, смотрят на тебя правильно.

— Как это, правильно? — не удержалась я.

— С любовью, — просто ответила она и вернула телефон.

Мама Люда смотрела пристально, не понимая ещё до конца.

Мишка, тем временем, уже листал дальше:

— Мам, а это что за фото? Ты же ненавидишь аттракционы!

На экране я, бледная как мел, вцепившаяся в Бена одной рукой и в Даниэля другой. Мы на колесе обозрения, после ботанического сада, Бен улыбается, делая фото. На следующем фото мои глаза, широко раскрытые от ужаса, и их смеющиеся лица.

— Они меня туда затащили, — застонала я. — Бен сказал, что это «культурный опыт», а Даниэль просто подхватил на руки и понёс.

— Круто! — Мишка засиял. — Значит, они сильные?

— О да, — я покачала голову, вспоминая, как Даниэль одной рукой удерживал меня, а другой спокойно поправлял очки. — Очень.

Мама Люда вдруг фыркнула:

— Ну что ж, теперь понятно, почему ты вернулась такая... живая. Так это их двое, да?

Тишина. Даже Мишка замер, чувствуя напряжение.

— Да, — тихо сказала я. — Их двое.

Мама Люда вздохнула, отодвинула тарелку.

— Ну, рассказывай. Раз уж начала.

‐- Люся, дай дочке с дороги отойти, чего вцепилась-то? Успеет ещё, да и не при Мишке о таком.

Мама Оля хитро подмигнула и я с благодарностью выдохнула.

Не сейчас. Пока я ещё не могу говорить о них безболезненно. Пока ещё слишком больно, слишком остро. Я всё ещё чувствую их горячие руки на своем теле, их жадные губы, их… Я чувствую как мои щеки заливает густой румянец и опускаю голову. Не сейчас.

3. Бенджамин

Это было странно. Просыпаться на кушетке в мастерской, идти в душ и завтракать без неё. Потом ехать на работу и, собрав в кулак всю силу воли, работать с людьми.

Разрешать чужие конфликты, когда не в состоянии разрешить всего один свой собственный: «Как жить в городе, в котором нет её?» Изнывать от желания, вспоминая горячие ночи и не менее горячие дни. Две недели перечеркнули весь предыдущий опыт, и все мои ночные фантазии теперь крутились вокруг нашей безумной Вальпургиевой ночи. Ночи, когда Эмма, сама того не ведая разожгла во мне такой пожар, что я никак не мог его погасить.

Я представляю, как Эмма лежит между нами, обнаженная, растрепанная. Даниэль прижимает ее к себе, его губы скользят по ее шее, оставляя влажные следы. Он держит ее за запястья, прижимая их к подушке над её головой и переворачивает на спину, а она извивается, но не сопротивляется, она никогда не сопротивляется ему.

Я смотрю, как ее грудь поднимается от частого дыхания, как темнеют глаза под моим взглядом. Она пытается закрыться, но Даниэль не даёт, зажимает её колено между своих бёдер.

— Посмотри на меня— приказываю я, и она поворачивает голову, глаза совсем тёмные, губы приоткрыты.

Я опускаюсь между ее ног, целую внутреннюю сторону бедра, чувствую, как она дрожит.

— Бен... — мое имя звучит как стон.

Я ухмыляюсь, целую всё выше и выше, пока не слышу ее прерывистый вдох. Даниэль отпускает ее руки, и она тут же впивается пальцами мне в волосы, но я не тороплюсь. Я знаю, что она любит, когда мы её так мучаем.

— Ох, Бен, умоляю!

Я целую ее, медленно, чувствуя, что она уже на грани, губы дока терзают её соски. Я отрываюсь от неё и шепчу:

— Не сейчас, любовь моя.

Даниэль поднимается к её губам, шепчет ей что-то на ухо по-итальянски, и она стонет, выгибается.

Я наконец даю ей то, чего она хочет, но только на секунду ровно столько, чтобы она закричала, а потом отрываюсь, смотрю, как она сходит с ума от неудовлетворенности, как подрагивает её тело.

— Ты же знаешь правила, по которым мы играем? — напоминаю я, целуя ее живот.

Она кивает и тяжело дышит не отрывая глаз от Даниэля.

— Тогда проси.

— Я... я хочу вас обоих, — выдыхает она прямо в его жадные губы.

Даниэль смеется, низко, хрипло, и я чувствую, как ее тело сжимается от этого звука.

— Как именно? — спрашиваю я, проводя пальцем по ее влаге.

Она краснеет, но не отводит взгляд. Я переглядываюсь с Даниэлем…

Дальше этого момента я ещё не добирался ни разу.

Уже две недели мы с доком живём в напряжённом ожидании, до суда ещё пятьдесят четыре дня, а это значит, что Эмма приедет через пятьдесят один. Я знаю это наверняка, потому что мы все их считаем, эти дни. Я, док, Эмма, в нашем чате каждое утро появляется цифра, ведущая обратный отсчёт.

Эти две недели слились для нас в серое ничто, мы даже не заметили, как зацвёл сад, если бы Эмма не восхитилась им во время видеосвязи, думаю, это прошло бы для нас незамеченным.

Каждое утро мы просыпаемся и идём в спортзал. Док настаивает, мне даже пришлось купить себе собственную беговую дорожку, иначе он бы не отстал. На третьей лекции о пользе бега и вреде сидячего образа жизни я капитулировал. Я с самого начала догадывался, что этот Геркулес в летах на самом деле машина. Сейчас я в этом убедился окончательно. В спортзале он такой же как и во всей остальной жизни, он движется чётко, ровно, механически. Его мышцы жгутами вспухают под белоснежной футболкой и я пристыженно задвигаю свою лень поглубже и берусь за гантели. Потом мы вместе готовим завтрак и разъезжаемся на работу, когда я возвращаюсь, ужин уже готов. После ужина мы звоним Эмме по видеосвязи, у неё уже поздний вечер, и мы с доком расходимся по своим комнатам, чтобы утром снова встретиться в спортзале.

Я сижу в кресле, стиснув зубы. В мастерской темно, только экран телефона освещает мое лицо. Ее сообщение в наш чат: «Скучаю». Всего одно слово. Но мне его достаточно, чтобы снова увидеть ее, услышать, почувствовать.

Пятьдесят один день.

4. Даниэль

Тоска — это когда ты просыпаешься в четыре утра от того, что рука непроизвольно потянулась к пустому месту в постели. Я просыпаюсь на своей узкой кровати в кабинете и сразу понимаю, что её нет рядом. И это не просто отсутствие, это рана.

Я встаю, и иду в спортзал, потому что если не измотать тело до предела, то к моменту завтрака в голове останется только одно — её запах.

Я делаю жим лёжа и чувствую, как мышцы горят, как сухожилия натягиваются, превращаясь в зудящую боль.

Бен рядом, он тоже молчит. Теперь ему уже не приходится заставлять себя, как было сначала. Молодое поджарое тело быстро привыкает к ежедневной нагрузке и радуется ей. Это передышка. Боль и ритм. Это позволяет отвлечься от мыслей.

Бен это понимает, хоть и продолжает жаловаться, когда я загоняю его на очередной круг тренировок.

Мы почти не разговариваем. Не потому, что не о чем, нет. Потому что нам не нужно слов, чтобы понимать друг друга. Мы не подстраиваемся, мы просто действуем.

Я варю кофе для завтрака, он жарит бекон. Я открываю посудомоечную машину, он уже рядом с грязными тарелками в руках. Он приносит и раскладывает по местам продукты из супермаркета, даже не спрашивая, что и где должно лежать, он знает.

Она соединила нас. Эмма. Её имя обжигает мои губы, как если бы я произнёс его вслух. И Бен за столом поднимает на меня пристальный взгляд, будто слышит мои мысли.

Я пью кофе, чёрный, пол-ложки сахара. Вкус горький и резкий, как, впрочем, и мои мысли. Я вспоминаю, как она отбирала мой кофе, когда её чашка пустела. Как смеялась, когда Бен морщился и добавлял себе молоко и сахар, пока напиток не превращался в нечто сладкое и невнятное.

Я не люблю сладости. Но ради неё я терпел и сам покупал мёд и шоколад. Ради неё я готов был вытерпеть всё.

Я встаю каждое утро, застёгиваю рубашку до последней пуговицы, повязываю галстук и поправляю манжеты. Каждый день иду на работу. Операции, консилиумы, истории болезней. Я говорю ровным голосом, смотрю холодным взглядом. Никто не догадывается, что под этим безупречным спокойствием и белым халатом полыхает огонь. Она разожгла его во мне. И теперь он неумолимо сжигает меня изнутри.

Я возвращаюсь домой и знаю, что она напишет позже, когда у неё будет время. Но это знание не помогает. Я открываю её книгу, ту самую, с пометками на полях, закрываю глаза и вижу её.

Её смех. Её взгляд, когда она смотрит на меня, будто я не просто человек, а что-то большее. Её руки, цепляющиеся за мои плечи, когда она чувствует меня в себе, её губы, ищущие губы Бена.

Я слышу её. Её шёпот. Её стоны. Её голос, который зовёт меня по имени, и только так, только с этим воспоминанием я становлюсь собой.

Я открываю глаза и зажимаю пальцами переносицу, глубоко вдыхаю. Я не могу позволишь себе слабость. Но если бы она сейчас вошла в эту комнату, я бы сломался.

Я бы схватил её, прижал к стене, впился губами в её шею. Я бы заставил её почувствовать, как она мне нужна. Необходима.

Но её нет. И поэтому я просто застёгиваю рубашку. Поправляю галстук. И жду.

Сорок четыре дня.

За своими переживаниями я не сразу замечаю, что Бен начал пить. Он умело это скрывает. Но пустые бутылки в мусоре, запах виски, едва перебитый мятной жвачкой, резкие перепады настроения.

Первый раз его привёз Джеймс. Я открыл дверь, Бен висел на плече у своего ассистента, лицо бледное, волосы в беспорядке. Джеймс посмотрел на меня с извиняющейся ухмылкой: «Извините, доктор Росси, но вы же понимаете».

Я не понимал. Я молча уложил Бена в постель и прикрыл дверь. Рано утром усадил его на диван в гостиной, влил в него стакан воды и две таблетки аспирина. Он стонал, склонившись над своими сомкнутыми коленями, а я стоял рядом, скрестив руки, и ждал, пока он придет в себя.

— Зачем? — спросил я наконец.

Он поднял на меня глаза, красные, мокрые.

— Чтобы не сойти с ума, — прохрипел он.

Я не ответил. Второй раз Джеймс привёз его через неделю. Бен был ещё хуже, он шатался, бормотал что-то невнятное про «слишком тихий дом». Я снова поил его водой, снова молчал.

— Ты же врач, — вдруг выдохнул он, ухмыляясь. — Скажи, сколько ещё нужно терпеть, пока не лопнет аорта?

Я сжал челюсть.

— Если хочешь умереть, сделай это тихо, не позорь её.

Он замер. Потом горько и зло рассмеялся.

— Ах да, мы же должны быть идеальными для неё, правда?

Я не стал отвечать.

А потом он пришёл с ней. Девушка. Блондинка, смеющаяся слишком громко, с нарочито томным взглядом. Бен вёл её за руку, его пальцы сжимали её запястье слишком крепко, будто он пытался убедить самого себя, что это то, чего он хочет. Я стоял в дверях кухни, ожидая что будет дальше. Но он замер на пороге, так и стоял, переводя невидящий взгляд с неё на дверь. Его лицо было опухшим на скуле и под глазом наливалось синим, губа разбита. Он что подрался?

— Бен, — позвал я ровно.

Он обернулся. Его глаза были пусты.

— Это Лиза, — ухмыльнулся он. — Мы… познакомились.

Девушка засмеялась, кокетливо поправила волосы. Она была молода и красива, моложе и красивее Эммы, но она не была Эммой.

Я пристально посмотрел на Бена.

— Ты пьян.

— Нет, — он покачал упрямо головой. — Трезв. И знаешь, это самое ужасное.

Его качнуло, он схватился за девушку, та выдохнула и задышала чаще, полные, обведённые помадой губы приоткрылись. Только взгляд томно прикрытых глаз не изменился, остался таким же отстранённым.

Бен наконец обрёл равновесие и недоуменно посмотрел на Лизу, которую теперь прижимал к себе. Я видел, как задрожала его рука. Видел, как он ненавидит себя в эту секунду. От девушки пахло духами, слишком сильно, слишком сладко, я чувствовал это даже с расстояния.

— Ваниль, — вдруг скривился Бен, — я же ненавижу ваниль.

Я заметил как его лицо медленно начинает зеленеть.

— В гостевой туалет! — быстро командую я и наблюдаю как Бен бежит по коридору.

5. Бенджамин

Я лежу на полу в ванной, прижав лоб к холодному бетонному полу. Я упал и уже подсохшая рана на губе снова начинает кровить. Кровь с подбородка капает размеренно «тик-тик-тик», как часы, отсчитывающие время до её возвращения. Сорок четыре дня.

Сорок четыре чёртовых дня.

Я пытаюсь встать, но мир плывёт. В зеркале чужое бледное лицо, разбитая губа, синева под глазом, взгляд, полный оглушающей пустоты.

Я ненавижу это. Ненавижу тишину в доме. Ненавижу её книгу на тумбочке, её следы на моей коже, которые уже давно смылись. Ненавижу себя за то, что не могу просто ждать, как Даниэль.

Он — камень.

Я сидел за стойкой в пабе, пальцы сжимали стакан с дешёвым виски. Лиза (и откуда она, чёрт возьми, взялась?) липла ко мне всем телом, её смех резал уши, слишком громкий, слишком нарочитый.

— Ты такой загадочный, — хрипло прошептала она, проводя ногтем по моему рукаву.

Она хотела сделать это томно, но получилось пошло. В её голубых глазах не было ни тепла, ни интереса, только пустота.

— Это потому что я австралиец, — ответил я автоматически, делая глоток, горький и жгучий как мои мысли.

— А ещё ты грустный, — надула красные губы Лиза. — Может, я тебя развеселю?

Лиза болтала и болтала что-то о своей работе. Её голос был слишком громким, слишком пронзительным, он резал мой слух даже сквозь музыку паба.

— Ты даже не слушаешь, — она потянулась ко мне губами, но я сделал вид, что не заметил и отвернулся, оглядывая зал. Потом повернулся и налил ей ещё вина.

— Прости. Отвлекаюсь.

— На кого?

На неё, на Эмму. На её смех, на её взгляд, на то, как она смешно морщила нос, когда я целовал её шею.

— Ни на кого, — солгал я.

Я снова оглядел зал и нашёл, что искал. Брэдли. Он сидел в углу, пил виски без льда и смотрел в стену мёртвым взглядом. Очень знакомым, точно таким же, какой бывает у меня и у дока, когда мы перестаём себя контролировать.

Я почувствовал как во мне просыпается жгучая ядовитая ревность. И радость, потому что на место пустоты в душе пришло хоть что-то. Я залпом допиваю виски и говорю нарочито громко, так, чтобы даже Брэдли в своём углу услышал меня:

— Итальянцы и англичане, знаешь, в чём их проблема, Лиза? Они слишком терпеливы.

Брэдли не шевельнулся, но я видел, как его пальцы крепко сжали стакан.

— Вот ты, например, — я наклонился к Лизе, но говорил так, чтобы каждое слово долетело до угла, — если бы тебе пришлось выбирать между мужчиной, который ждёт, терпеливо и безропотно, как монах, и тем, кто сам берёт то, что хочет…

— Заткнись, Мёрфи!

Голос Брэдли прозвучал как удар хлыста.

Я медленно повернулся к нему, ухмыляясь:

— О, полиция, суперинтендант Брэдли, большой друг доктора Росси. Присоединяйся. Мы как раз обсуждаем, кто достоин Эммы.

Брэдли встал. Медленно. Опасно. Лиза тихонько взвизгнула и схватила меня за рукав.

— Ты не имеешь права даже произносить её имя, не здесь, не с ней, — Брэдли брезгливо окинул взглядом Лизу.

— Почему? — я развёл руками. — Эмма — это моя женщина, и она уже выбрала. И знаешь что? Это не ты.

Его лицо не дрогнуло, но я увидел, что попал в точку.

— А ты неплохо устроился для страдальца, — суперинтендант сделал шаг вперёд. — Верный мужчина, ждущий свою женщину? Особенно учитывая, что оставшиеся полтора месяца — не срок.

Моё сердце сжалось. Ах ты сукин сын, ты тоже считаешь дни! Я вскочил на ноги, опрокидывая стул.

— Ты думаешь, у тебя есть хоть один шанс?! — мой голос сорвался на хрип. — Она даже не посмотрит на тебя!

Брэдли улыбнулся. Холодно.

— А на тебя? Когда узнает, что ты таскался с ней? — он кивнул на Лизу.

Я взбесился.

— Да пошёл ты!

Тишина. Потом — удар. Его кулак врезается мне в челюсть с такой силой, что я отлетел к стойке.

— Мразь, — прошипел Брэдли, потирая рассечённую костяшку. Я вытер кровь с губ, засмеялся:

— Ревнуешь?

Следующий удар пришёлся в живот. Я был рад ему, принял этот новый удар как подарок судьбы. Потому что боль, это хоть что-то.

Я выпрямляюсь, чувствуя, как адреналин разливается по венам. Кровь на губах такая солёная, живая. Из моего рта помимо воли вырывается радостное звериное рычание.

— На задний двор! — бросаю я ему и срываюсь с места, за моей спиной раздаются его гулкие шаги в полной звенящей тишине паба.

— Не нужно полиции, — суперинтендант останавливается в дверях и достаёт удостоверение. — Мы просто поговорим.

Он выходит за мной следом и плотно закрывает дверь. Я уже жду его.

— Ох, суперинтендант, — скалюсь я, — а я и не знал, что у полиции такие... личные интересы. Сколько теперь платят за то, чтобы мечтать о чужой женщине?

Брэдли дёргается как от удара током. Его кулак снова стремительно летит в мою сторону, но я уклоняюсь, продолжая давить:

— Она тебе снится, да? В том узком строгом костюме, в котором она приезжала в участок, или в тонкой прозрачной больничной сорочке из под которой торчали её соски, или в рубашке Даниэля слишком большой для неё? Или быть может в моей футболке, в которой она похожа на распутную лесную нимфу? Или…

Удар в рёбра вышибает из меня остатки слов. Острая долгожданная боль пронзает бок, и я смеюсь:

— Сильнее, старина! Или в твоём отделе только бумажки перекладывать умеют? Эмма любит, когда мужчины по-настоящему крепко…

Это было слишком. Брэдли бросается на меня как разъярённый бык. Мы валимся на землю, опрокидывая урну. Окурки и битое стекло разлетаются в стороны.

— Ты позоришь её! — он шипит, прижимая мою голову к бетонной дорожке. — Она достойна большего, чем пьяный австралиец, который...

— Который что? — я вырываюсь, перекатываюсь наверх и с огромным удовольствием впечатываю кулак ему в зубы, ещё раз, и ещё. — Который заставил её кричать от страсти в гостиничном номере так, что соседи стучали в стену? Или который...

Он внезапно ловко скидывает меня, и его колено впивается мне в живот. Из лёгких со свистом вырывается воздух. Брэдли склоняется надо мной, и я, улучив момент, плюю ему в лицо кровавой слюной.

6. Даниэль

Холодный свет лампы в ванной режет глаза. Я прижимаю ватный тампон, пропитанный антисептиком, к рассечённой брови Бена. Он даже не морщится.

— Как Лиза оказалась здесь? — спрашиваю ровно, вытирая кровь с его скулы.

Бен хрипло смеётся:

— Вцепилась в меня как клещ. Я даже на мгновенье решил... — он замолкает, глядя в зеркало на мои руки, — что мы с тобой могли бы...

Я чувствую, как его тело напрягается под моими пальцами.

— Господи, какой же я дурак! — он внезапно бьёт кулаком по раковине. — Жаль, что Брэдли меня не придушил!

Я откладываю пинцет, беру его за подбородок, заставляю посмотреть мне в глаза:

— Ты хотел, чтобы он тебя убил?

Сначала он молчит, потом издаёт сдавленный звук, похожий на рычание.

— Я хотел перестать чувствовать.

Я киваю, возвращаясь к обработке ран.

— Идиот.

Бен не спорит. Мы оба знаем правду, Эмма бы не простила измену, ни мне, ни ему. Особенно ему. Я накладываю последний пластырь, резко щёлкая по нему пальцем.

— Больше никаких Лиз.

Бен закрывает глаза.

— Никаких Лиз.

— И никакого алкоголя.

Бен молча кивает, так и не раскрывая глаз. Я убираю аптечку и иду в спальню, но когда я закрываю дверь, слышу, как разбивается зеркало.

Я не возвращаюсь. Потому что иногда осколки — это всё, что нам остаётся. И собирать их только ранить руки.

Мы оба горим. Просто я горю в тишине. А он, он сам и есть пламя.

7. Бенджамин

Я проснулся от того, что кто-то вколачивал гвоздь прямо мне в висок. Нет, кажется, это просто пульсация. Голову словно зажали в тиски, а челюсть… Чёрт, челюсть болит так, будто её вырвали, переломали и вставили обратно.

Я приподнялся на локте, мятая простыня липла к потной спине. В комнате было душно, пахло потом и старым виски. Я глотнул воздуха и сразу пожалел. Горло обожжено, как после пожара.

Ванная. Надо добраться до ванной. Ноги не слушались, шатало, будто палубу под ногами раскачивало. В коридоре мелькнуло движение, Даниэль, я мельком увидел его спину, склонившуюся над чем-то на кухне. Он уже давно встал, конечно. Он всегда встаёт рано. Всегда собран.

Дверь в ванную приоткрыта. Я включил свет и тут же зажмурился. Яркий и острый он резал глаза, как лезвие.

Зеркало… Ах, ну да. Я же его разбил. На полу уже не было осколков, Даниэль, конечно, всё собрал. Но в раковине, между щелями слива, ещё торчали крошечные осколки, сверкающие, как льдинки. Я наклонился и в одном из оставшихся ещё в раме увидел своё отражение. Кривое, раздробленное. Разбитый глаз. Распухшая губа. Синяк, тёмно-фиолетовый, как спелая слива.

— Боже, ну и красавец, — прошептал я, но голос звучал хрипло, сорвано.

Тошнило. Не только от похмелья. От стыда. Я залез под душ. Ледяная вода обожгла, но хотя бы протрезвила. Вытерся, полотенце было свежим и пахло кондиционером, Даниэль, конечно, и его сменил.

Кухня. Кофе. Док сидел за столом, читал что-то в телефоне. Перед ним две чашки, одна, чёрная, его, другая с молоком, моя.

Я остановился в дверном проёме. Он не поднял голову, но я знал, что он меня заметил.

— Спасибо, — выдавил я искренне.

Он медленно отложил телефон и посмотрел на меня. Его взгляд, темный пронзительный взгляд, скользнул по моему лицу, оценивающе, профессионально.

— Садись, — сказал он просто.

Я сел. Руки дрожали, когда обхватывали чашку. Кофе был идеальной температуры, не слишком горячий, не холодный. Как он всегда делает.

— Прости, — пробормотал я, глядя в тёмные глаза Даниэля. — За… всё.

Он вздохнул. Потом протянул мне таблетку и стакан воды.

— Пей.

Я послушался. Взял с благодарностью и проглотил.

— Больше не повторится, — сказал я. И впервые за долгое время это не было ложью.

Он на секунду задержал взгляд на мне, потом кивнул.

— Я знаю.

И в этом его «я знаю» было что-то такое неотвратимое. Как приговор. Как обещание. Я допил кофе, даже не сразу заметив, что он был горьким. И, к чёрту, я заслужил эту горечь.

Даниэль поставил чашку на стол с таким видом, будто собирался объявить войну. Его пальцы слегка дрожали, я бы не заметил, если бы не знал каждое его движение как свои собственные.

— Нам нужно поговорить, Бен.

Голос был ровным, но в нём проступала яростная решимость. Я отставил чашку, внезапно выпитый кофе показался мне отвратительно горьким. Я чувствовал эту горечь у себя во рту.

— Говори.

— Я взял отпуск, — он сделал паузу, его тёмные глаза сверлили меня. — Нет, точнее, я уволился, к чёртовой матери.

Я замер. Мир вокруг слегка накренился, будто палуба корабля в шторм.

— Ты, что сделал?

— Я еду в Россию, Бен, — он произнёс это так просто, будто объявлял прогноз погоды. — Я не могу без неё. Я просто сойду с ума.

Тишина. Пульс в висках.

— Ошибаешься, док. Не ты. Мы едем.

Он резко поднял голову.

— Что? Нет, конечно. Я…

Он вдруг запнулся. Запнулся! Даниэль Росси, человек, который всегда знает, что нужно сказать. Его пальцы сжались в кулаки, и вдруг я понял, он смущается. Это было настолько непохоже на него, что я застыл, впиваясь взглядом в чёрную бездну его глаз. Что ты там прячешь, Даниэль? Но я не успел спросить, потому что он вдруг достал из кармана маленькую тёмно-зелёную бархатную коробочку и щёлкнул крышкой. Белое золото. Изумруд, окружённый бриллиантами.

— Я поеду один.

Мир сузился до этой коробочки.

— Подожди…

Я вскочил, ноги подкосились, но я не упал. Через мгновение я уже шарил по ящикам в мастерской, сердце колотилось где-то в горле.

— Бен, что ты…

Я вернулся и поставил на стол свою коробочку, красную. Открыл.

Розовое золото. Россыпь изумрудов и бриллиантов.

— Как думаешь, они неплохо будут смотреться вместе?

Даниэль замер. Его лицо стало каменным, в чёрных глазах разгоралась буря.

— Она не может выйти замуж сразу за нас обоих, Бен.

Я усмехнулся:

— Почему нет? Мне плевать на то, чью фамилию она будет носить, если я буду знать, что она принадлежит мне. Окончательно.

Мы помолчали, потом Даниэль медленно, очень медленно убрал свою коробочку обратно в карман.

— Ты сумасшедший.

— Да. — Я ухмыльнулся. — Но ты ведь и ты тоже.

Док не ответил, но уголок его рта дрогнул.

Молчание повисло между нами, плотное, как утренний туман за окном. Даниэль смотрел на кольцо в моей коробочке, его пальцы нервно постукивали по столу. Я видел, как в его голове крутятся мысли, как он взвешивает каждое слово, каждый возможный исход.

— Ты же понимаешь, что это безумие? — наконец произнес он. Голос низкий, сдержанный, но я уловил в нем едва заметную дрожь.

Я откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди.

— Безумие — это сидеть здесь и медленно сходить с ума без нее. Безумие — это притворяться, что мы можем жить по правилам, которые для нас не писаны.

Он поджал губы, его взгляд вдруг стал тяжелым.

— А что, если она откажет нам обоим?

Я рассмеялся. Резко, грубо.

— О, у меня есть отличный план на этот случай! Мы вернёмся сюда и напьёмся вдрызг дешёвым виски. А потом, пойдём в паб «Белая лошадь», я снова допеку Брэдли и он нас убьет.

Док вскидывает брови:

— Так что там всё-таки произошло?

8. Бенджамин

Даниэль пристально смотрел на меня, скрестив руки на груди. Его взгляд мог бы испепелить, я бы даже дрогнул под ним, если бы я не знал, что под этой маской невозмутимости скрывается чертовски любопытный итальянец.

Я усмехнулся, аккуратно прикасаясь к распухшей губе.

— Ну, знаешь... Обычный мужской разговор. О погоде, политике... и о том, кому достанется наша женщина.

— Бен.

— Ладно, ладно! — я откинулся на спинку стула. — Он начал первым. Сказал, что я недостоин её, что позорю Эмму своими выходками. А потом... — я широко улыбнулся, — ты знаешь, что я заметил? Наш дорогой суперинтендант ведёт счёт дням до её возвращения. Точь-в-точь как мы.

Глаза Даниэля сузились и он медленно опустился в кресло.

— И?

— Я сидел в пабе с этой блондинкой...

— Лизой.

— Да, с Лизой, — я безразлично взмахнул рукой. — И вдруг вижу, в углу паба сидит Брэдли. Пьёт виски и смотрит в стену. И взгляд у него такой же, что и у тебя в зеркале по утрам.

— Продолжай, — длинные пальцы Даниэля сжали подлокотники. Док выжидающе смотрел на меня не отводя пристального испепеляющего взгляда. Я вздохнул и потер ноющую челюсть.

— Ладно-ладно. Когда я это понял, я... э-э... слегка поддел его.

— «Слегка»? — Даниэль указал на синяк под моим глазом.

Я усмехнулся:

— Ну, возможно, я намекнул, что знаю, как Эмма выглядит на коленях.

Док зажмурился, будто от боли.

— Боже правый, Мёрфи...

— О, это ещё не всё! — я широко улыбнулся, хотя это причиняло боль, губа снова треснула и начала кровить. — Я сказал, что она уже выбрала. Нас. И знаешь что? Он взорвался. Как грёбаная бомба. Я вскочил, размахивая руками: «Она тебе снится, да, Брэдли? В том строгом костюме, в котором она приходила в участок? Или в твоих фантазиях она в одной рубашке Даниэля?»

Даниэль побледнел.

— Ты... ты действительно это сказал?

— Каждое слово! — я засмеялся, но смех перешёл в кашель. — Ох, и потом он мне влепил в челюсть...

Я прикоснулся к синяку, вдруг осознав что-то.

— Чёрт. Он ведь тоже любит её. По-настоящему.

Даниэль медленно поднялся, подошёл к окну. Его плечи были напряжены.

— Это... осложняет ситуацию.

Я фыркнул.

— Осложняет? Док, это делает всё в тысячу раз интереснее! Но я знаю Эмму. — Я наклонился вперед, пристально глядя ему в глаза. — Она не сможет сказать нам «нет». Потому что она любит нас. Обоих.

Даниэль закрыл глаза, глубоко вдохнул. Я видел, как его грудная клетка поднимается под безупречно отглаженной рубашкой.

— Даже если она согласится... — он открыл глаза, — что дальше? Как это будет?

Я пожал плечами.

— Так же, как было до сих пор. Только с кольцами.

— Это не ответ, Бен.

— Это единственный ответ, который у меня есть! — я хлопнул ладонью по столу, чашки подпрыгнули. — Мы уже выбрали ее. Она выбрала нас. Остальное... разберемся позже.

Даниэль снова замолчал. Потом медленно потянулся к своему кофе, сделал глоток. Поставил чашку с тихим звоном.

— Бен, Брэдли полицейский суперинтендант, он ведёт её дело. У него есть доступ к её телефону. К её адресу. К...

— К её сердцу? — я закончил за него. — Не волнуйся. Она выберет нас.

Но когда я это говорил, в горле стоял комок. Потому что в глубине души я знал, что Брэдли не отступит. Так же, как и мы. И впервые за долгое время при мысли об Эмме я почувствовал не возбуждение, а холодный страх.

Потому что игра только начиналась. И ставки стали намного выше.