Тени на стене. Любовь без правил

Пролог. Эмма

Я сижу на краю стола, мои губы всё ещё горят от поцелуя Даниэля. Щёки пылают, ноги дрожат, внизу живота всё сжалось в тугой пульсирующий узел. Ещё утром меня целовал Бен и моё предательское тело точно так же горело от его жадного поцелуя.

Я не могу это контролировать. Просто не в состоянии. Больше года я была одна, без мужа, без любви, без ласки, без прикосновений.

Только безысходность и одиночество. А теперь эти двое почти разрывают моё сердце и тело на две части. И я... я не могу выбрать одного из них. Не хочу.

Дверь с грохотом распахивается, впуская в комнату Бена, и Даниэль с хищной радостью движется ему навстречу. Я не дышу.

Они ураган, а я всего лишь тонкая ветка, терзаемая ими. Удар. Ещё удар. Как обезумевшие самцы они сталкиваются и отскакивают друг от друга. Трофеем победителя стану я, моё глупое, радостно замершее в предвкушении тело.

— Прекратите! — кричу, но в голосе предательский излом.

Не от страха, от осознания, насколько я порочна. Даже сейчас, когда одно моё слово может прекратить это безумие. Всего одно имя, сорвавшееся с пересохших губ. Какое? Бен? Даниэль?

— Уходите! Оба! — Кричу снова, но моё тело шепчет совсем другое. Оно тянется к ним, жаждущее, горячее, зовущее.

Бен хватает меня. Его губы жёсткие и безжалостные. Я не сопротивляюсь. Просто не могу. Вся моя воля сейчас направлена только на то, чтобы не ответить на этот жадный, такой искренний поцелуй.

Даниэль тоже рядом. Его прохладные пальцы на моей коже, холод и пламя. Меня прошивает огненными молниями. Они бьют прямо в низ живота.

Я ненавижу их. Ненавижу за то, что сейчас чувствую. Они заставили меня захотеть. Разбудили во мне то, что, я думала, давно умерло. Желание, такое явственное и откровенное, что даже не верится. Если они оба уйдут сейчас, я, наверное, сойду с ума. Это невыносимо, невозможно, не…

— Не выбирай! — Голос Бена врывается в мои горячечные мысли, и голова начинает кружиться.

Боже! Я не чувствую ног, не чувствую рук. Я внутренне замираю, когда жадные губы Бена сменяются властным поцелуем Даниэля. Замирают мысли, но я понимаю, что уже целую в ответ, притягиваю к себе. Цепляюсь за них, боясь отпустить. Я почти на грани.

Не отпускайте меня, пожалуйста, только не отпускайте…

1. Бенджамин

Я всегда брал то, что хотел. Без компромиссов, без оглядки на правила. Но жизнь — ироничная сука. Она подкинула мне женщину, которую я не смог забрать целиком. Не потому что не сумел, а потому что… не захотел.
Я мог бы сломать ему челюсть за один лишь взгляд в её сторону. Мог бы вырвать её из его рук и увести так далеко, что он никогда бы не нашёл. Но когда я увидел, как её глаза загораются не только для меня, что-то внутри щёлкнуло и будто бы встало на место.
Это не ревность. Это хуже. Это осознание, что я хочу видеть её такой — дикой, раскрепощённой, нашей. И если для этого мне придётся делить её с ним… черт возьми, я согласен.
Но только до тех пор, пока она сама не сделает выбор. А там посмотрим, кто из нас окажется сильнее.

Я заметил ее издалека, она шла слегка покачивая бедрами, из-под бежевого плаща виднелся край алого платья, волосы светлыми пружинами подпрыгивали на спине и доставали почти до пояса.

Это была сама весна! В рыжеватых завитках волос, в лёгкой пружинистой походке, в точёных икрах над шпильками сапожек. Я снизил скорость, включил поворотник и начал искать место для парковки. Я должен был увидеть её лицо!

Может окажется, что на стара и некрасива. Лучше так, чем уехать, тогда сожаление догонит меня, накроет, будет мучить, что не остановился, не узнал, не увидел. Не то, чтобы я часто таким увлекался, но подол красного платья манил меня, как свет маяка манит моряка в бурю. Я видел только его, следовал за ним.

Откуда выскочил этот грузовичок так и осталось для меня тайной. Только рёв клаксона, визг покрышек по асфальту и скрежет сминаемого металла. Я крутанул руль и нажал на акселератор, уходя от столкновения, а потом резко на тормоз, потому что впереди был летний ресторанчик.

Я успел остановиться буквально в нескольких сантиметрах от первого столика. Немногие пешеходы, которые успели отбежать от места аварии, сгрудились возле стены ресторанчика и аптеки, которая приютилась рядом. Я огляделся. Грузовичок напоролся на столб ограждения и теперь тарахтел выпуская в воздух клубы пара.

На тротуаре рядом наблюдалось какое-то нездоровое шевеление. Я открыл дверь и вышел из машины. Шум усилился, вскрикнула и заплакала какая-то женщина. Кто-то звал врача. Я двинулся вперёд как во сне, потому что там, в мельтешении толпы — красное платье.

Она сидела прямо на асфальте двумя руками судорожно сжимая свою ногу, между пальцев сочилась кровь. Глаза широко распахнуты от ужаса, лицо тоже в крови, губы шевелятся, но слов я не понимаю.

Встаю на колени рядом, касаюсь щеки, привлекая внимание. Говорю медленно, четко проговаривая слова:

— Вы меня слышите? Понимаете меня? Вы говорите по-английски?

— Я? Да, я говорю, — взгляд девушки становится чуть более осмысленным, — мне нужна помощь. Вы можете мне помочь? Моя сумочка…

Она растерянно оглядывается.

Мужчина, стоящий рядом, протягивает мне маленький красный клатч. Я беру в руки сумку, скорее просто большой кошелёк на длинной цепочке, и щелкаю металлической пряжкой.

— Как это сказать… прокладку. Да, достаньте прокладку, пожалуйста! Теперь чулок, быстрее, снимите же, я не могу сама, — она протягивает мне здоровую ногу, я послушно тянусь руками к резинке её чулка, и, несмотря на всю неуместность подобных мыслей, понимаю, что возбуждаюсь.

— Пожалуйста, быстрее!

Я возвращаюсь в шумную реальность, одним движением скидываю с её ноги сапожок и стягиваю, наконец, чулок.

Она шумно дышит, под раненной ногой натекла довольно приличная уже лужица крови. Завороженно пялюсь на медленно сочащиеся между её пальцами капли. Голова начинает кружиться, к горлу подкатывает тошнота.

— Ну же, возьмите себя в руки! Мне нужна ваша помощь, — мольба в её голосе заставляет меня собраться, я склоняюсь над ней, не понимая, чем вообще я могу помочь, — сейчас я уберу руки. Вы закроете рану прокладкой и мы затянем её чулком. Туго затянем, слышите меня?

Я неуверенно киваю.

На удивление, у нас всё получается с первого раза, быстро и слаженно, будто мы с ней долго и упорно тренировались.

Рана ужасна — длинный глубокий порез из которого, стоило ей только разжать пальцы, обильно потекла густая кровь. Мы затягиваем повязку, и она требует срезать второй чулок ниже раны и наложить второй жгут, но уже над порезом.

— Вообще, нужно было сделать это перед перевязкой самой раны, — выдавливает она сквозь зубы.

Невольно восхищаюсь её выдержкой. Хозяин ресторанчика говорит, что дозвонился в больницу, но машина приедет нескоро.

Выясняется, что больница совсем рядом и самое быстрое — это доехать туда самостоятельно, потому что машин скорой помощи в этой Богом забытой дыре всего две, и сейчас обе находятся где-то за пределами городка.

Я пожимаю плечами, так как уже по уши влез в это дело и смысла бунтовать нет. Протягиваю ей руку, предлагая помочь подняться, но она отстраняется и снова берётся за нож. Скидывает с плеч заляпанный кровью плащ и вытирает руки о бежевую ткань, ножом срезает отяжелевший от крови край платья.

— Я Вас испачкаю кровью. Просто помогите мне встать, до машины я дойду сама.

— Не мелите чепухи! — я присаживаюсь и, аккуратно подхватив её, встаю.

2. Бенджамин

Пересаживаемся и быстро едем по парковке через широкие двери в крошечное здание местной больницы.

Да уж, не больница Святого Георгия в Лондоне! Нас везут прямо в кабинет. Без заполнения бумаг, без опроса. Ну, допустим, в провинциальной медицине тоже есть свои плюсы.

Дальше все очень быстро: мне халат, Эмму переодевают в голубую больничную распашонку прямо за шторкой и пересаживают на кушетку. У кушетки ждёт, поблёскивая стеклами очков, хирург. Он кажется мне смутно знакомым, и я пытаюсь вспомнить, где я мог его видеть раньше, но тут Эмма судорожно сжимает мою руку.

Шок уже отпускает, и её начинает потряхивать. Это замечают, и моментально опутывают её паутиной проводков и трубочек.

Приходит ещё один врач, советуется с первым, что-то добавляет, подкручивает. Первый склоняется над нашей импровизированной повязкой и с любопытством её рассматривает, но не касается.

Я отворачиваюсь и наблюдаю за бледным лицом Эммы. Спрашиваю, есть ли тот, кому можно позвонить, чтобы за ней приехали. Спрашиваю, но уже знаю ответ. Она отрицательно качает головой, в глазах уже не паника, просто растерянность.

Поразительная сила духа: ни слёз, ни причитаний, ни жалоб! Ловлю себя на том, что разглядываю её слишком откровенно, но не останавливаю себя. Гладкая, мягкая, ухоженная, ничего похожего на то, что приходит на ум, когда говорят «уроженка Восточной Европы». Скорее олд мани в лучшем его проявлении, даже вечернее красное платье не выглядело на ней вульгарным, оно скрывало ровно столько, сколько положено и открывало столько, сколько нужно, чтобы хотелось разглядывать дальше.

Сейчас, в больничной сорочке она выглядит беззащитной и от этого желание разглядывать только усиливается. И я разглядываю.

Кожа Эммы, бледная, с легким нервным румянцем на щеках, казалась почти фарфоровой, такой хрупкой, что я боялся прикоснуться, чтобы не оставить след. Эмма перехватывает мой пристальный взгляд и в этот момент что-то происходит между нами, что-то, чего я ни сейчас, ни тогда не взялся бы описать. Какой-то сдвиг. Весь мир смещается на волосок и что-то меняется внутри, во мне самом.

В какой момент лёгкая заинтересованность переходит в желание, желание в необходимость обладать, а необходимость обладать в одержимость? И в какой момент приходит осознание взаимности?

Нас отвлекает врач, который накладывал шов. Он задаёт Эмме вопросы, та отвечает, и он что-то черкает в своих бумажках. Возраст, вес, рост, аллергия... я не вслушиваюсь в его бубнёж ровно до того момента, пока мой слух не цепляется за странную фразу доктора.

Он... что, простите?

Поднимаю глаза и то, что я вижу, мне определённо не нравится. Белоснежный халат на белоснежной же обтягивающей мощный торс идеально отглаженной рубашке. С раздражением отмечаю, что там очень даже есть, что обтягивать. Геркулес предпенсионного возраста. Огромный рост, широченные плечи, внушительные бицепсы, распирающие рукава халата. А к этому всему ещё римский хищный профиль и чёрные пронзительные глаза.

И эти глаза жадно обшаривают мою женщину! Да, уже мою!

Что он сейчас сказал? Есть ли кому о ней позаботиться? Уж не хочет ли он, случайно, предложить свои услуги?

Выясняется, что очень даже хочет, уже предложил, и даже получил согласие. Вмешиваюсь, говорю, что и сам прекрасно позабочусь о своей девушке. Доктор и Эмма теперь смотрят на меня. Эмма с лёгким удивлением, доктор с нескрываемым раздражением.

— А вы, собственно, кто?

— Я её парень, — ловлю взгляд чёрных глаз за линзами очков.

Но доктор нисколько не смущается, скорее, наоборот, в его глазах мелькает что-то, что при определённых обстоятельствах можно принять как вызов.

— Если вы не хирург, и не травматолог, вы вряд ли чем-то сильно поможете. Нужно делать перевязки. Раз в два дня. Можно конечно приезжать сюда, но с такой раной лучше пока соблюдать постельный режим. Как вы планируете делать перевязки и обеспечивать должный уход? Вам разве не нужно ходить на работу? Вы вообще до которого часа работаете?

— Завтра могу вернуться не позднее четырёх.

— Я приеду в два.

Это утверждение. Он кивает Эмме, и больше даже не смотрит в мою сторону. Тонкие длинные пальцы доктора скользят по её бедру, якобы осматривая и проверяя повязку, которую он сам же и наложил буквально пять минут назад. На мой взгляд, никакой необходимости в этом нет, да и пальцы его задерживаются слишком надолго на мягкой коже.

Пытаюсь успокоится, чтобы не сорваться и не отшвырнуть его. Наконец он уходит, а я пытаюсь скрыть раздражение.

Эмма принимает это на свой счёт:

— Не переживайте, Бен, я вызову такси. Очень вам благодарна, спасибо за всё.

Молча, потому что сомневаюсь сейчас в своей способности говорить связно, поднимаю её на руки и пересаживаю в коляску. Также молча пересаживаю потом в машину, пристёгиваю Эмму и сажусь за руль.

Закрываю глаза, глубоко вдыхаю, выдыхаю и поворачиваюсь к Эмме. Она внимательно за мной следит, но ничего не говорит, просто смотрит. Её явно чем-то накачали в больнице, потому что взгляд немного потерянный, осоловелый.

Я тянусь и убираю выбившуюся прядь волос ей за ухо, но не тороплюсь убирать руку.

3. Бенджамин

Через полчаса укладываю Эмму в постель и поправляю одеяло, стараясь дышать ровно. На ней только тонкая футболка и миниатюрные шортики. Тонкая футболка липнущая к влажному после обтирания телу.

После того, как я на руках занёс её в номер, Эмма отказалась от ужина и поросилась в ванную, она была вялой и сонной. Минут через десять она позвала меня. В крохотном пространстве ванной комнаты её запах ощущался особенно остро, она сидела на стульчике в чём-то, то скорее всего было пижамой, тонкий трикотаж обтягивал её как вторая кожа.

С переодеванием она справилась сама, её обрезанное окровавленное платье я выкинул в мусорную корзину. Мне пришлось помогать ей смывать засохшую кровь там, где она не могла дотянуться.

Я водил по её телу влажным горячим полотенцем аккуратно, стараясь не намочить повязку и не думать насколько мало скрывает её пижама.

О, я видел, что она тоже это чувствует, напряжение между нами. Особенно, когда снова прижал её к себе, чтобы помочь добраться до кровати.

Теперь она снова спала, я слушал её ровное дыхание и меня тоже начало клонить в сон. Я хотел было лечь на диванчике, но он был коротким и неудобным, поэтому я просто лёг рядом с ней на кровать.

Я лежал и вспоминал белую кожу под своими пальцами. Мягкую податливость её движений, участившееся сбивчивое дыхание, расширенные зрачки, приоткрытые губы, затвердевшие соски под светлым трикотажем. А потом, (и я вовсе не хотел этих мыслей, но не мог от них избавиться) темные от загара руки доктора на ее белоснежных бедрах. Руки, которые позволяли себе слишком много.

Просыпаюсь от будильника. Эмма потягивается рядом, мягкая, сонная, пахнущая лимонным мылом и корицей. Еле подавляю желание подмять её под себя и взять прямо сейчас. Она не помогает, потому что садиться на кровати, отчего грудь её пружинит и колышется.

Сегодня среда, и мне нужно на работу, но я не хочу оставлять её одну, особенно зная, что придёт доктор во всём своем сиянии древнеримского центуриона.

Боком, по-крабьи, пробираюсь в душ, стараясь скрыть эрекцию. Выхожу уже спокрйный в костюме и при галстуке. Эмма неотрывно следит за моими перемещениями.

Нам приносят завтрак и мы садимся за стол: тосты, бекон, яйца и кофе.

В конце концов я не выдерживаю её взгляда:

— Что?

— Я не помню вчерашний вечер. Очень смутно. Но мне снилось кое-что… я не уверена. Не знаю, или не снилось?

Я растерянно смотрю на неё и по залившему её щеки румянцу, кажется, догадываюсь о чём она говорит. Я накрываю её руку своей и смотрю прямо в глаза. Она смущается ещё сильнее, но взгляд не отводит и руки не отнимает. Подношу её пальцы к своим губам и целую, покусывая каждый пальчик по очереди, провожу языком по ладони, снова прикусываю. Она судорожно втягивает воздух.

— О!

— Чувствуешь? Поверь, милая, если бы это было правдой, я сделал бы всё, чтобы ты не забыла. Я бы очень постарался. Но мне приятно знать, что я был в твоих снах. Потому что в моих ты определенно была.

Я встаю, не отпуская ни её руки, ни её взгляда. Она поднимается вместе со мной и мы оказываемся друг напротив друга. Замираю, боясь спугнуть её своим напором.

Расстояние между нами она преодолевает сама, одним рывком, просто качнувшись в мою сторону, бессознательно подхватываю, и понимаю, что уже не отпущу. Моя, моя, моя!

Сжимаю её в объятиях и, наконец, целую.

Первый поцелуй, которому положено быть робким, нежным и чувственным у нас выходит жадным и жарким. Голодным. Её руки вцепляются в мои волосы, притягивая меня ещё ближе, хотя ближе уже невозможно. Мои скользят по её телу и она, откликаясь на мои ласки, подаётся вперёд.

Последним отголоском сознания в голове бьётся одна мысль: «Нужно остановиться. Нужно, нужно, нужно!»

Отрываюсь от неё с мучительным стоном, удерживаю на расстоянии вытянутых рук. Её взгляд почти безумен, как вероятно и мой.

Собираю в кулак всю оставшуюся волю, пытаюсь объяснить:

— У нас слишком мало времени. Сейчас мне нужно уйти. Я вернусь вечером и мы продолжим с того момента, где остановились, хорошо?

— Ты прав, времени у нас, действительно, слишком мало. Я улетаю через две недели. У меня билеты. Доктор вчера сказал, что мне придётся побыть дома минимум пять дней, потом последние пять дней занятий, которые я пропускаю из-за аварии. И останется ещё только четыре дня. Да, времени очень, очень мало… Эмма с каждым словом говорит всё тише и тише, в конце и вовсе, переходя на шёпот.

Упоминание о проклятом докторе не добавляет радости. Про него-то я совсем забыл! Снова прижимаю её к себе, целую яростно, почти болезненно. Глаза, губы, скулы, шею, спускаюсь всё ниже оставляя цепочку следов, расцветающих красными цветами на белой коже. Ставлю своё тавро. Пишу послание доктору, которое тот не сможет пропустить.

Прямо через футболку обхватываю груди, взвешиваю в ладонях, наклоняюсь и сжимаю сосок губами. Её тело выгибается дугой, с губ срывается глухой долгий стон. Она прижимается лобком к моему бедру, без слов прося большего. И я уже не могу мыслить трезво, потому что всё мысли пропали, исчезли, и ничего уже не имеет значения, нам остались одни инстинкты.

Стук в дверь звучит как набат. Нас отбрасывает друг от друга, как будто напряжение между нами достигло критической точки и произошёл взрыв. Реальность осколками кружится вокруг нас и мы пытаемся вернуться, осознать себя. Это оказывается неожиданно тяжело.

4. Эмма

Кажется, мы совсем потеряли голову.

Слишком много впечатлений за последние сутки. Слишком быстро. Слишком неожиданно.

Когда Бен решил остаться, я понимала, что им движет. Мне не восемнадцать, и я давно перестала верить в бескорыстных принцев. Как говорится, если вам слишком настойчиво помогают, то вас либо хотят обмануть, либо трахнуть. Третьего не дано.

Да мне и не нужно!

Бесконечное одиночество, как же я устала он него. От растянутых домашних штанов и полинявших футболок. Это на работе я Эмма Константиновна, специалист по международным отношениям. А дома только мама, дочь, вдова.

Хуже всего то, что, появись у меня мужчина, и это будет чей-то бывший муж, или троюродный брат, все и всех знают. Случайного мужика подобрать на улице тоже так себе идея. У меня нет времени на поиски, я не хочу ходить на десятки свиданий, не хочу растрачивать себя.

Я ехала на учёбу в надежде встретить кого-нибудь и провести чудесные каникулы. А потом разбежаться в разные стороны, точнее в разные страны. Никаких сплетен, неудобных разговоров — чудесно.

Но не так это просто, как оказалось. Поэтому я даже рада, что Бен предложил остаться. В нём было, что-то такое, заставляющее замереть, как птица перед змеёй. Это сквозило во всём: в том, как он двигался, будто воздух вокруг него был плотнее, чем для остальных. В том, как говорил. В его взгляде, холодном, пока он не переводил глаза на меня. Тогда в них вспыхивал огонь, бездна, и вопреки всякой логике я чувствовала себя... спасённой. Да, вот это странное слово. Как будто рядом наконец-то появился кто-то, кто возьмёт на себя всё. Большой и сильный.

А потом он просто убил меня там, в машине. Один его взгляд, и я перестала быть собой. Один взгляд, и я уже знала: если он прикажет, я пойду за ним хоть в ад. Как назвать это? Любовь с первого взгляда? Слишком банально. Желание? Слишком мелко. Это было... признание.

Да. Тело признавалось душе, что нашло то, чего тайно жаждало. Хотя... Хотя я никогда не думала, что предел моих мечтаний — это двухметровый сероглазый кошмар в деловом костюме.

Он, пожалуй, был самым красивым мужчиной, которого я видела в реальной жизни. Не просто красивый, невыносимый. Каждая деталь в нём будто специально создана, чтобы свести меня с ума. Его запах. Дорогой парфюм с нотками кожи и чего-то горького — как будто он только что вышел из драки.

Год одиночества. Год пустых свиданий, вежливых «до свидания» и холодных простыней, потому что ни один из них не смог пробудить во мне то, что он разбудил одним взглядом.

Моя неловкая, почти удавшаяся, попытка соблазнения окрыляет меня. Потому что вот он, неправильный, не вовремя, не из той вселенной, стоит на моём пороге и смотрит так, будто уже знает, как я кричу в постели. И самое ужасное? Я хочу, чтобы он это доказал. В этом есть какой-то элемент обречённости. Получилось, что он вошел в мою жизнь, как удар молнии, ослепительный, жгучий и не оставляющий мне выбора.

Его тело — рельеф мышц под рубашкой, крепкие руки с выступающими венами, которые так явно напрягаются, когда он сжимает кулаки… или проводит пальцами по моей коже. Лицо, будто высеченное из камня, резкий подбородок с едва заметным шрамом, скулы, на которых играет свет, губы тонкие, но удивительно мягкие, когда касаются моего тела. А его глаза… Серо-зеленые, как туманный лес. Они обжигают, когда он смотрит на меня так, слишком пристально, слишком голодно. Будто я не женщина, а последний глоток воды в пустыне.

И этот проклятый австралийский акцент! Низкий, хрипловатый голос. Когда он произносит мое имя «Эм-ма» звук растягивается на два слога, и у меня подгибаются колени. Но хуже всего его улыбка. Не та, которой он одарил вчера доктора, а сегодня констебля, вежливая и холодная. А настоящая. Кривоватая, чуть циничная, с едва заметной ямочкой на правой щеке. Она появилась, когда он понял, что я не могу отвести от него взгляд. Когда заметил, как я задерживаю дыхание, если он наклоняется слишком близко.

Мне больше не принадлежит собственное тело. Для меня не понятно, почему оно так реагирует на него, предательски, без моего разрешения. Кожа вспыхивает даже под его случайными, ничего не значащими, прикосновениями. Живот сжимается, когда он просто проходит мимо, даже не касаясь меня. Как я ловлю себя на мысли, что хочу, чтобы его руки оставили синяки на моих бедрах, а зубы следы на шее.

Дикое, иррациональное желание.

Он прекрасен. И это не просто красота, это опасность. Потому что я знаю, когда он решит взять меня, я не смогу сопротивляться. Даже если захочу. А я не хочу!

Спавшее больше года желание проснулось и теперь стремительно поглощает меня, стирая в моей голове все остальные мысли. Я была готова отдаться ему ещё вчера, прямо там в машине на шуршащей пластиковой скатерти. В кабинете врача, когда всё, что нас разделяло, было тонкой больничной рубашкой. В ванной комнате, когда нас уже не разделяло почти ничего, когда его руки стирали кровь с моих голых бёдер.

Я закрываю дверь за констеблем и щелчок замка звучит как выстрел в тишине комнаты. Бен что-то говорит, слишком тихо, не могу расслышать и переспрашиваю.

Вместо ответа он приближается, стремительно и неотвратимо в несколько шагов преодолевая расстояние от кухонного стола до двери.

Руки Бена вцепляются в дверной косяк по обе стороны от моей головы, заточая меня в пространстве между своим телом и дверью. Я чувствую жар и вибрацию его тела. Он не касается меня, только его дыхание, горячее и неровное, обжигает мои губы:

5. Эмма

Я всё никак не могла успокоится.

Если бы не нога, я металась бы по комнате, как раненное животное. Наливаю себе чай и сажусь у окна. Это несложное занятие удается с трудом. Я уже чувствую такую слабость, что просто не могу больше стоять на ногах, но лежать мне тоже не хочется.

Пью чай и разглядываю, как какая-то женщина обрезает уже начавшие распускать почки кусты. Заворожённо смотрю, как она ритмично щёлкает секатором.

Внезапно раздается стук и дверь распахивается, не дожидаясь ответа. Видимо, мой гость прошел с другой стороны, потому что в окне я его не видела. Доктор замер на пороге, окидывая взглядом комнату.

Я ощутила, как воздух в комнате стал гуще, тяжелее, словно моментально пропитался запахом антисептика и чего-то еще, резкого, мужского, незнакомого. Вчера я его толком не разглядела, как-то не до того было. Запомнился только бархатный голос и чёрные пронзительные глаза. Поэтому смотрю с интересом.

Белый халат, натянутый на плечи, которые казались слишком широкими для этого крохотного номера. Белоснежная идеально отглаженная рубашка, застёгнутая на все пуговицы. Складки ткани обрисовывали рельеф груди и плотные бицепсы, я невольно подумала, что он больше похож на солдата, затянутого в медицинскую униформу, чем на врача.

— Вы должны лежать, — произнес он.

Голос низкий, ровный, без тени сомнения. Он не спрашивал, не предлагал. Констатировал. Я почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Доктор приблизился. Он поставил черный кожаный чемоданчик на тумбочку, щелкнул замками.

— Я не уверена, что моя страховка покроет такие расходы.

— Не беспокойтесь об этом. Я здесь в частном порядке. Я уже не ваш лечащий врач, а вы не мой пациент. Это жест доброй воли, если хотите. Вы здесь совсем одна, поэтому кто, если не я?

Наши взгляды встретились. В его тёмных глазах не холод, не отстраненность, а… интерес. Живой, острый, как скальпель.

— Вы не из тех, кто паникует, правда? И не из тех, кто просит о помощи, — он берёт мою руку в свою, мурашки бегут по телу ледяной волной, и нащупывает пульс.

И я понимаю, что моё тело в очередной раз за сегодня предаёт меня. Пульс под его прохладными пальцами медленно начинает разбег.

— Я привыкла справляться со своими проблемами самостоятельно.

— Эта привычка включает оказание нестандартной медицинской помощи? — черная бровь метнулась вверх.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что мои пациенты обычно смиренно сидят в луже собственной крови и обречённо ждут моей помощи. Обычно они не делают жгут из чулок и не перевязываются… прокладками. И обычно они спокойно лежат в постели, а не занимаются…

Его рука тянется к моей шее и я чувствую как кровь быстро приливает к щекам. И тут он делает то, о чём предупреждал Бен. Касается меня. Неправильно. Я почувствовала, как от этого прикосновения все мои внутренности скручивает в тугой пульсирующий узел.

Сердце стучит так громко и часто, что я боюсь того, что он его услышит. Его прохладные пальцы, длинные, с коротко остриженными ногтями, пахнущие спиртовым антисептиком, скользнули по моей коже, читая письмена, вновь вспыхивающие на коже шеи. Он хмурится и я теперь понимаю, что это письмо Бена было написано для него.

Я словно схожу с ума, сердце второй раз за день замирает и срывается в сумасшедший галоп. Стыдно, боже, как же стыдно!

Я пытаюсь отшатнуться, но упираюсь спиной в подоконник. А он берет меня за подбородок и, отвернув мою голову в сторону, с явным удовольствием рассматривает следы нашего с Беном утреннего безумия.

— Сколько страсти. Он такой хороший любовник, что вы не смогли устоять и один вечер просто спокойно подержаться за руки?

— Нет, мы не… — начинаю я и обрываю себя на полуслове.

Мы не… что? Не любовники?

Как объяснить, что эти следы оставил человек, которого я даже не знаю, о существовании которого ещё сутки назад я даже не подозревала? Решаю просто молчать, но ничего не выходит.

Под пристальным взглядом чёрных глаз я выкладываю всё как есть. И про языковые курсы, на которых обучаюсь, и про аварию и про неожиданную помощь Бена.

— Ах, вот как... — его голос стал тише, но в нем появилась опасная нотка, словно лезвие, медленно выдвигаемое из ножен.

Пальцы всё ещё сжимают мой подбородок, заставляя смотреть прямо в эти жадные, бездонные глаза.

— Как это низко с его стороны воспользоваться вашей слабостью, тем, что вы зависите от его помощи. Значит, вы даже не любовники. А он уже метит вас, как территорию.

Его большой палец проводит по моей нижней губе. Я вздрагиваю, но не могу пошевелится, его взгляд приковал меня к месту. От его большого тела прямо пышет жаром и я понимаю, что поневоле загораюсь тоже. Загораюсь даже сильнее, чем горела утром под поцелуями Бена.

— Интересно... что бы он сказал, если бы его метки... исчезли?

Внезапно его губы прижимаются к моему горлу, точно в то место, где еще несколько минут назад красовались следы Бена. Горячее, просто обжигающее, прикосновение языка заставляет вздрогнуть, а затем...

— Ммм... — он отстраняется, явно довольный собой. — Я мог бы оставить здесь свой отпечаток.

6. Бенджамин

На парковку мы въезжаем одновременно.

У доктора машина, которая очень ему подходит — огромный чёрный внедорожник. Мы паркуемся рядом, мои глаза прямо на уровне колёс его монстра. Одновременно подходим к двери номера.

Док меряет меня презрительным взглядом: — О, вы снова здесь, как это неожиданно. Я думал вам по нраву только безвольные девушки, которых некому защитить.

Его голос звучит слишком сладко. Он стоит вполоборота, загораживая дверь своим телом, широкоплечий, невозмутимый, в том самом белом халате, который теперь кажется мне насмешкой. Я чувствую, как меня захлёстывает волной гнева, как сжимаются кулаки.

— Отойдите. В отличие от вас, чтобы добиться взаимности, мне не нужно накачивать женщину морфием.

Он не двигается. Только поднимает бровь, медленно оглядывая меня с ног до головы, будто оценивая, сколько урона сможет нанести.

— Интересно... — его губы растягиваются в улыбке, которая не достигает глаз. — Она же ещё не сказала вам? О том, как долго я её осматривал? Как трепетала её кожа под моими пальцами? Вы ещё не прочли… моё послание?

Кровь ударяет мне в голову.

— В последний раз. Отойдите.

Он делает шаг вперёд, настолько близко, что я чувствую запах его одеколона.

— А если нет? Вы что, собираетесь...

Мой кулак врезается ему в живот прежде, чем он заканчивает фразу. Доктор сгибается пополам, но не падает, хватается за мое плечо, его ногти впиваются в мою кожу даже через ткань.

— О-о... — он хрипит, но смеётся. — Так вот какой вы, мальчик.

Я хватаю его за воротник, прижимаю к стене:

— Прикоснёшься к ней снова и я сломаю тебе руки. Понял?

Его глаза вспыхивают и я впервые вижу в них уже не насмешку, а ярость. Искреннюю, всепоглощающую и зверь во мне радостно рычит:

— Или, может, сделать это сейчас?

— Попробуй.

Дверь номера распахивается.

— Боже! — Эмма замерла на пороге, её глаза — огромные, испуганные мечутся между нами. — Что вы...

Доктор выпрямляется, поправляет халат.

— Твой… парень, — он делает акцент на этом «парень», и я понимаю, что он уже знает правду. — Очень... темпераментный.

Я не смотрю на неё. Не могу. Потому что, если увижу следы его губ, его пальцев на её коже... то просто втопчу его в пол террасы. Эмма делает шаг вперед, бледная, но с горящими глазами.

— Хватит! Ее голос дрожит, но не от страха, а от злости. Она встает между нами, ее ладони упираются в мою грудь, отталкивая. Такая хрупкая, тонкая.

— Вы оба — идиоты.

Она поворачивается к доктору, и я вижу, как ее пальцы сжимаются в кулаки:

— Вы пришли как врач. Ведите себя соответственно. Я даже не знаю вашего имени.

— Простите мою бестактность. Доктор Даниэль Росси. Ваш личный ангел-хранитель, — он протягивает ей картонный прямоугольник визитки, но она игнорирует его жест и поворачивается ко мне.

Её глаза теперь совсем синие, как океан перед штормом, тонкий пальчик упирается в мою грудь.

— А ты... Ты что тут устроил?

Ее дыхание горячее, прерывистое. Она близко. Слишком близко. Я чувствую ее запах: кофе, лимон, что-то еще, сладкое и неуловимое.

Доктор за ее спиной медленно выпрямляется. Его взгляд скользит по ее фигуре, по тому, как ее тело напряжено, как тонкая ткань пижамы трепещет от дыхания холодного весеннего ветра.

— Ты права, — его голос звучит мягко, но в нем слышится сталь. — Я пришел как врач. И сейчас я должен проверить повязку.

Его рука тянется к ней, медленно, нарочито неспешно, словно бросая мне вызов. Я перехватываю его запястье, прежде чем он успевает коснуться Эммы.

— Нет. Тишина. Эмма замирает. Доктор смотрит на мою руку, потом мне в глаза.

— Ты действительно хочешь устроить это здесь — шепчет он так тихо, что я еле слышу.

— При ней? Я чувствую, как ее пальцы сжимают мой рукав.

— Бен... Ее голос — как нож под рёбра. Всё внутри меня клокочет в предвкушении драки, но я всё равно отпускаю доктора.

Он холодно улыбается:

— Как я и думал, — Росси отодвигается, пропуская нас внутрь. — Перевязка подождёт до завтра. Сейчас я только поставлю укол и уйду, обещаю.

Он поднимает вверх руки в знак своей капитуляции. Проходит в комнату и ставит свой чемоданчик на стол. Его пальцы быстро щелкают пряжкой. Шприц с прозрачной жидкостью ловко взлетает в воздух, перехваченный длинными пальцами.

Маска профессиональной холодности на миг дает трещину и в уголках его глаз собираются мелкие морщинки, тень улыбки кривит губы.

— Сегодня я выступаю исключительно в роли спасителя. От бессонницы... и необдуманных решений.

Эмма, сидящая рядом на стуле, инстинктивно отодвигается, но он уже берет ее руку, переворачивает ладонью вверх. Большой палец проводит по тонкой голубой вене.

7. Даниэль

Я никогда не проигрываю.

Особенно тем, кто уже однажды отнял у меня что-то важное. Когда я увидел её впервые, бледную, перепачканную кровью, но не сломленную, во мне что-то щёлкнуло. Не просто интерес. Не просто желание. Это было что-то глубже.

Она не кричала. Не плакала. Не умоляла о помощи. Она смогла наложить вполне толковую повязку и самостоятельно добраться до больницы. Её голос срывался, но не от страха. От боли, да. От шока. Но не от слабости. Я люблю таких. Сильных.

А потом я узнал его. Бенджамин Мёрфи. Высокомерный, самоуверенный ублюдок, который пятнадцать лет назад увёл у меня жену, женщину, которую я действительно любил. Походя растоптал то, что мы строили столько лет.

Наш брак тогда не смог спасти даже общий ребенок. Он не узнал меня. Неудивительно, прошло почти пятнадцать лет. Но я не забыл. И когда он назвался её парнем, я понял, что судьба даёт мне второй шанс.

Но в этот раз я не позволю. Не позволю растоптать и её, сделать ей больно. Она такая бледная, хрупкая, но не беззащитная. Нет, эта девушка боец. Именно поэтому она мне так нравится. Именно поэтому я не отдам её ему, чтобы он просто удовлетворил свою похоть.

Мой телефон вибрирует в кармане. Сообщение от бывшего сослуживца: «Ты просил проверить её документы. Вдова, есть ребёнок. Всё чисто. Виза студенческая, курсы оплачены компанией где она работает. Вылет через две недели. Обратный билет уже куплен».

Я улыбаюсь. Две недели. Этого более чем достаточно.

Когда я прихожу, она растеряна и подавлена. Это животное украсило ей шею гирляндой укусов. Но она не его женщина. Она даже не знает, кто он такой. А он уже помечает её как свою территорию. Так же как когда-то помечал мою. Одержимое, безумное животное.

И когда её тело так внезапно откликается на моё прикосновение, изначально невинное, честное слово, я на мгновение теряю голову. Мой внутренний демон просыпается и медленно расправляет крылья, он чует добычу.

С огромным трудом я беру себя в руки и ограничиваюсь лишь одним поцелуем. Кожа шеи под моими губами такая тонкая, сладкая, остро пахнущая самкой. Едва сдерживаюсь, чтобы не пустить в ход зубы и не добавить новых следов. Хуже всего то, что я чувствую как она плавится под моими губами, как тянется ко мне, как ускоряется её пульс.

Моих сил хватает только на то, чтобы позорно бежать, сославшись на несуществующих пациентов. Я оставляю её, хотя мы оба понимаем, что она хочет, чтобы я остался. Я вижу это, чувствую. Я и сам хочу остаться.

Поэтому ухожу.

Через два часа я уже жду его у её номера. Я знал, что он придёт. Я знаю его слишком хорошо, он не из тех, кто легко отступает. Но я тоже.

Когда он бьёт меня в живот, я почти не чувствую боли. Только холодную ярость. Он думает, что победил. Но он ошибается. Это я позволил ему ударить, я буквально не оставил ему выбора, спровоцировал. Потому что теперь она видит его настоящего. Грубого. Жестокого. Опасного.

И когда она смотрит на меня с порога номера, испуганная, растерянная, я вижу в её глазах то, что мне нужно. Сомнение.

Она уже не уверена в нём. А значит, уже на шаг ближе ко мне.

На следующий день я снова перед её дверью. Она манит меня как запретный плод, как магнит. Я не могу и не хочу противится этому зову. Я отгоняю навязчивую мысль, что могу опоздать, что Мёрфи мог оказаться слишком быстрым, молодым, горячим. Вновь быстрее меня.

Стучу и сразу же, боясь передумать, вхожу.

— Как нога? — стараюсь, чтобы голос звучал непринуждённо.

— Терпимо.

Она сидит на кровати грустная, настороженная. Я поставил медицинский чемоданчик на тумбочку, но не открыл его сразу, вместо этого подошел ближе, и сел рядом.

— В чём дело? Он обидел тебя? — Поднимаю её лицо за подбородок и заставляю посмотреть мне в глаза.

— Бен? Нет, конечно, но он так странно сказал: «Ты уже проиграла», — она сжимает кулаки. Но не отводит глаз, не пытается отвернуться. — А я, я не проиграла. Что это вообще за игра? Я просто… не успела начать этому сопротивляться. Всё происходит слишком быстро.

— Не успела? — мой голос прозвучал мягко, но в нём явно читалась насмешка. — Или просто не захотела?

Её глаза темнеют от гнева, она пытается отвернутся, но я не отпускаю её. Потому что уже не могу. Мои пальцы скользят ниже, к шее, к тому месту, где он вчера оставил следы.

— Он пометил тебя, как свою, — мой палец надавил на один из укусов, и она вздрогнула.

— А как меня пометил ты? — её голос резкий, злой. Она без стыда раздвигает ноги и я вижу выше колена едва заметные синячки. — Я не вещь, чтобы меня, вот так.

— Нет, конечно. Но ты же и не его, правда?

Мой палец чертит круги на её шее и её дыхание сбивается, голос садится практически до шёпота:

— Я… ничья.

— Врёшь.

Я наклоняюсь ближе, мои губы почти касаются её уха. А пальцы опускаются на колено и кружат уже по своим собственным следам.

— Он слишком молод, чтобы его интересовало твоё мнение. Но я спрошу. Ты хочешь, чтобы я показал, что на самом деле тебе нужно? — Она не ответила. Но её дыхание участилось, а пальцы вцепились в край матраса. Я улыбнулся. — Но сначала сменим повязку.

Подхватываю её на руки и несу на кухонный стол. Усаживаю на гладкую поверхность, она вздрагивает, когда холодный пластик касается её кожи.

Ставлю перед ней стул и сажусь. Это напоминает плохие фильмы для взрослых. Дёшево и пошло, но я уже не могу остановиться. Всё идет не по плану, всё не так.

Она не такая, и её реакция, и это притяжение между нами. Вчера я испугался сам себя и ушёл. Оставил её на растерзание этому, этому…

Её разведенные бедра прямо передо мной. Из под короткой пижамы виден край трусиков. Простой белый хлопок, но я не могу отвести взгляда. Касаюсь повязки, и вдруг понимаю, что мои пальцы не слушаются меня.

— Дай мне осмотреть рану, — говорю, пожалуй, слишком резко, пытаясь за резкостью скрыть возбуждение.

Медленно начинаю отклеивать старую повязку. Каждый раз, когда мои пальцы нечаянно касаются ее голой кожи, я чувствую как по её телу пробегает волна.

8. Бенджамин

Подъезжаю, у номера его машина. Я практически бегом преодолеваю расстояние до двери. Дверь от моего удара отлетает в сторону с такой силой, что стена отзывается гулом.

Я застываю на пороге, кулаки сжаты до хруста в костяшках. Они оба оборачиваются. Эмма сидит на краю стола, её губы припухшие, щёки пылают, в широко распахнутых глазах затаился стыд. Росси стоит у окна.

Я не думаю. Просто шагаю вперёд и бью его. Удар приходится в челюсть, он отлетает к стене, но не падает, тут же отталкивается, стирая кровь с губ.

— Ты думал я не узнал тебя, старый хрен! Ты испортил мне жизнь. На три года лишил меня родителей. Ты и твоя шлюха-жена!

Бью ещё раз, но в этот раз он готов. Мой кулак уходит в сторону. А его вышибает из меня весь воздух. Несколько секунд мне требуется только для того, чтобы заново научится дышать.

— Щенок, — его голос полон яда, — надеюсь твой папаша достаточно тебя наказал. Хотя раньше бракованных щенят топили в отхожем ведре.

Я обезврежен, по крайней мере пока. Упираю руки в колени и шиплю:

— Эта сука раздвигала ноги перед всяким, кто проходил мимо, пока тебя не было в стране. Мне было семнадцать, придурок, кто в семнадцать отказывается от красивой шлюхи?

В его глазах — пепел и мой приговор. Я сказал вслух то, что он и сам знал, не мог не знать. Тогда, пятнадцать лет назад, когда наш роман с его женой вскрылся, отец отказался от меня, вышвырнул из дома без копейки в кармане, практически на улицу. Запретил матери и братьям даже заговаривать со мной. Я ел из мусорных баков первые несколько дней, спал где придётся.

Золотой мальчик, отец которого был достаточно влиятельным, чтобы от меня отвернулись почти все. О нет, я не забыл. Когда в больнице за линзами его очков я увидел интерес к Эмме, я решил сразу, что получит он её только через мой труп. Хотя по тому, с какой хищной радостью он двинулся ко мне, мне осталось недолго.

— Прекратите! — Эмма соскальзывает со стола, хромая подходит и встаёт между нами. Упирается руками в грудь доктора и пытается его оттолкнуть, ага, как же! — Господи, убирайтесь вы, оба! Устроили тут гонки за… вагиной. Катитесь отсюда. Больше года продержалась без секса, продержусь и дальше. Просто ни с кем так не было, как с тобой!

Она поворачивается ко мне и толкает уже меня:

— И с тобой! Я размечталась: две недели в своё удовольствие и снова можно впрягаться в этот замкнутый круг из дома и работы.

Просто хотелось знать, что я ещё живая внутри! Что не всё ещё сгорело, что от меня хоть что-то ещё осталось! Я уже ненавижу вас обоих, — её голос дрожит. — Потому что вы заставили меня захотеть этого. Потому что я… я не хочу быть той, кто снова теряет контроль. Но когда ты касаешься меня, — она смотрит на Даниэля, — я забываю, кто я. А когда ты смотришь мне в глаза, — она переводит взгляд на меня, — я вспоминаю, какой могла бы быть. А вы, вы развели мексиканскую мелодраму. Оба, оба, идите к чёрту!

Она уже плачет. Её взгляд мечется между нами. Возможно, она бы убежала, но ей даже бежать некуда. Единственное место, которое она могла бы назвать домом — здесь.

Я хватаю её за плечи, притягиваю к себе, она вырывается.

— Убери от неё руки!

— Пошел ты! — бросаю я доктору и теснее прижимаю её к себе. Теплая, злая, такая желанная.

— Она. Хочет. Меня. Не тебя.

— Ты заставил её хотеть. Убирайся.

— Ну уж нет, — в голосе доктора рычание хищника. — Скорее я вышвырну тебя.

— Стоп!

Эмма с неожиданной силой выворачивается из кольца моих рук, отпрыгивает в сторону и поворачивается к нам.

— Вы оба, вон! Разбирайтесь между собой где-нибудь в другом месте. А я, я всё равно не могу выбрать. И уже не хочу выбирать.

Эмма бессильно закрывает раскрасневшееся лицо руками и безвольно оседает на стул. Из-под рук доносится что-то очень похожее на витиеватое ругательство. Мы с доктором не понимаем слов, но очень хорошо улавливаем смысл.

Одновременно делаем шаг к ней и замираем, встретившись взглядами. Уже не злые, встревоженные, расстроенные. Пристыженные, как нашкодившие мальчишки.

Смотрю на её хрупкую, скорчившуюся на стуле фигурку и понимаю, что я не смогу уйти. И док тоже, он уже не отступит. Теперь это уже не вендетта. А что тогда?

Встаю на колени перед Эммой и убираю руки от её лица. Она не сопротивляется и не отстраняется. Я чувствую запах, дикую смесь её духов и его одеколона.

— Ты и правда хочешь этого, Эмма? — шепчу я, и боюсь её ответа. — Хочешь его?

— Я... не знаю.

— Врёшь! — Голос доктора резкий, хриплый, он падает на колени рядом со мной и гладит её волосы. — Скажи ему. Mio caro, скажи ему.

Эмма замерла, двигаются только глаза на бледном лице. Она смотрит то на меня, то на Даниэля, и в её глазах вовсе не страх, а что-то другое. Что-то, от чего у меня перехватывает дыхание.

— Я не могу выбрать, не хочу, уходите. Пожалуйста, — шепчет она.

— Тогда не выбирай, — обрываю я, хватая её за подбородок, заставляя смотреть на меня. — Ты хочешь нас обоих.

Уже не вопрос — ответ. Она зажмуривается, но кивает.

9. Бенджамин

Пространство между нами скручивается в тугой кокон. Даниэль первым нарушает наше хрупкое перемирие. Его рука скользит под её футболку, грубо прижимая ладонь к её животу, и она вздрагивает, как от удара током. Я не даю ей опомниться, мои пальцы уже рвут тонкую ткань трусиков, и она отталкивает мои руки, но тело само раскрывается мне навстречу, предательски откровенное.

— Бен! — её ногти впиваются мне в запястье, но док перехватывает её руку.

— Ты же хотела нас обоих? — я целую её шею, чувствуя, как её пульс бешено стучит под губами. — Так получай.

Эмма вытягивается, трепещет между нами как напряженная, скрученная до предела пружина, она задерживает дыхание, а потом громко и протяжно стонет, когда мои пальцы снова находят её.

— Расслабься, — мой шёпот грубый, почти безжалостный. — Ты же сама этого хотела.

Даниэль наклоняется, его губы почти касаются её, но не целуют.

— Скажи, что ты хочешь нас.

Она молчит, сжав зубы, но её тело уже отвечает нам без слов дыханием, бешенным стуком сердца, мутным, полным животного желания взглядом. И я не выдерживаю:

— Врёшь, — я впиваюсь зубами в её плечо, и она вскрикивает, выгибаясь. Не от боли, от удовольствия, похоти. — Скажи!

— Хочу, — её голос срывается, когда мои пальцы входят в трепещущую глубину. — Боже, я хочу!

Даниэль наконец целует её, его поцелуй жёсткий, почти болезненный, а его руки уже срывают с неё футболку, шорты и то, что осталось от трусиков. Эмма больше не сопротивляется, помогая доку избавлять её от ненужной уже одежды.

Её обнажённое тело — это пламя между нами, и мы оба готовы сгореть в нём. И в этом огне нет прошлого, нет ревности, нет соперничества, есть только она.

Даниэль уже тянет её к кровати, а я следую за ними, расстёгивая и сбрасывая на пол рубашку. Эмма падает на покрывало и её волосы рассыпаются по подушке, глаза огромные, тёмные от желания и страха.

— Не бойся, – Даниэль прижимается к её губам. — Mio caro, тебя уже любили… так?

Его рука скользит по её телу и опускается в ложбинку между её ног. Она снова зажмуривается и отрицательно мотает головой.

— Один, только один. Вообще один. Мы со школы были вместе.

Она застывает, зажатая между нашими разгоряченными телами, и я понимаю, что я больше не хочу делить её, но и отпустить тоже уже не смогу. И когда наши с доком взгляды встречаются над её обнажённым телом, я вижу то же самое в глазах Росси.

— В последний раз, Эмма, ты уверена? — шепчу я, склоняясь над её бедрами.

Длинные пальцы Даниэля скользят по её животу. Она задыхается, в ответ на наши ласки.

Её вкус сводит меня с ума. Она сладкая, солёная, вся она — дрожь и жар. Её бёдра вскидываются мне навстречу, когда мой язык находит её клитор, а пальцы входят в неё, глубже, ещё глубже.

— О-о-ооо… — её стон разрывает тишину комнаты.

Даниэль не даёт ей закрыть глаза, заставляет смотреть на него, прихватив за волосы на затылке, пока я довожу её до края. Его вторая рука скользит по её груди, сжимает сосок, заставляя Эмму выгнуться и мои пальцы входят в неё ещё глубже.

— Кончай, — приказывает он.

И она кончает, с криком, напрягаясь всем телом в наших руках, как натянутая струна, которая наконец лопнула. Док прерывает её крик жадным поцелуем.

Её тело обмякло, но мы не даём ей шанса передумать и отстраниться. Я уступаю место доктору между её бёдер. Даниэль срывает с себя халат, рубашку, расстёгивает брюки и его член вырывается наружу.

Его бывшая жена очень странная женщина, чего она искала на стороне, когда в её стойле был такой жеребец?

— Док, если ты сделаешь ей больно, я тебя убью, — предупреждаю я и целую Эмму, не давая ей увидеть, напугаться, отвлечься. Даниэль склоняется над ней:

— Mio caro... — его голос звучит низко, почти шёпотом.

Она не отвечает, только прикусывает нижнюю губу, когда его палец осторожно проходится по её складкам, собирая влагу.

— Я не сделаю тебе больно, — обещает он, но в его глазах плещется тёмный огонь, готовый поглотить её в любой момент.

Он раздвигает её шире, его ладони прижимают её бёдра к матрасу, фиксируя. Эмма пытается сомкнуть ноги, но он не позволяет.

— No... — его голос звучит твёрдо. — Дай мне увидеть тебя. Всю.

И она покоряется, расслабляясь под нашими прикосновениями. Он не торопится. Его взгляд жадный и голодный. Док ласкает её умело, заставляя отозваться, разжигая огонь страсти ещё сильнее. Она стонет, её пальцы впиваются в мои волосы, но он не останавливается, пока её дыхание не становится прерывистым, а бёдра снова не начинают мелко подрагивать.

— Adesso... — шепчет он, "сейчас". — Скажи, что ты хочешь меня.

Его член твёрдый, напряжённый уже касается её входа. Она замирает, и я отрываюсь от её губ. Её зрачки расширены, Эмма смотрит Даниэлю в глаза и кивает. Да. Она хочет.

Док погружается медленно и осторожно, пробираясь сквозь сопротивление её тела, давая ей время привыкнуть. Я целую её грудь. Мои зубы сжимают сосок, и её подкидывает навстречу мне, нам. И только тогда Даниэль начинает двигаться. Каждый толчок заставляет Эмму стонать.

10. Эмма

Я умерла и возродилась заново. Я переродилась в нечто новое, ещё незнакомое и не до конца понятное.

Мое тело помнит каждое прикосновение, каждый поцелуй, чужие и свои собственные. Оно стало другим, а я ещё не научилась в нём жить.

Сейчас, лежа опустошенная между ними, я не ощущаю ни стыда, ни сожаления. Все так, как должно было произойти. Только так, и никак иначе. За окном уже ночь, весь день вспоминается как сквозь пелену красного тумана, и я не поменяла бы ни минуты из этого дня.

Бенджамин прижался к моей спине и уткнулся носом мне в волосы, я чувствую его тёплое дыхание на своём затылке. Даниэль гладит меня, целует мои щёки, лоб, глаза.

Бен вдруг поднимает голову и шипит:

— C'è qualcuno che è troppo schizzinoso per baciare? Forse allora potrai andartene e lasciarci in pace.

В его голосе столько яда, что я удивляюсь, как он им не захлебнулся. Чтобы они там про себя не думали, я знаю итальянский, испанский, немного немецкий и французский. Поэтому без труда перевожу: «Кто-то слишком брезглив для поцелуев? Может, тогда ты уйдешь и оставишь нас в покое?»

Смотрю на Даниеля и вижу, как его зрачки расширяются. Нет, он не брезгливый. Потому что не бывает брезгливых хирургов. Он наклоняется ко мне снова и целует. Его поцелуй обжигает мне губы, он длится и длится.

«Так я и думал, но попробовать-то стоило,» — шепчет мне в ухо Бен. Его дыхание такое горячее, слова сливаются воедино. Он всё шепчет и шепчет что-то ласковое, но я уже не различаю слов, потому что медленно проваливаюсь в сон, как в тёплое море, где нет ни прошлого, ни будущего, только сейчас.

Просыпаюсь от запаха кофе, уже утро, но Даниель с Беном до сих пор здесь. Я надеялась, что пока я сплю, они уйдут, и я смогу пережить этот позор в одиночестве, сгореть в огне стыда, исчезнуть, растворится. И теперь я не знаю, что мне делать дальше.

Мне нужно время, немного времени. Чтобы понять. Чтобы решить. Чтобы... просто дышать. Потому что в этом новом мире, где я не одна, а между ними, дышать почему-то стало сложнее.

— А вам не нужно на работу? — робко высовываю я нос из-под одеяла.

— Работа? — Бен смеется, и подходит к кровати. На нём только джинсы и я отвожу взгляд. Ложная скромность, особенно после прошлой ночи. — Работа после вчерашнего? Даже если бы мир горел, я бы остался здесь.

Он подхватывает меня вместе с одеялом и ставит на ноги. Его пальцы касаются моего обнаженного плеча, рисуя невидимые узоры. Я задерживаю дыхание, его прикосновения все еще обжигают, как будто он оставляет на мне следы даже через одеяло.

Даниэль тем временем молча наливает кофе в три чашки. Его движения точные, будто он в операционной. Но когда он поворачивается, я вижу в его глазах то же, что и вчера — голод. Только теперь он приправлен чем-то новым. Удовлетворением?

— Ты надеялась, мы просто уйдем? — Он ставит чашки на стол. Садится и похлопывает по стулу рядом с собой.

Я прячу лицо в ладонях и одеяло начинает предательски сползать вниз. Бен снова смеётся, берёт меня на руки вместе с одеялом и переносит на стул.

Сижу между ними, закутанная в одеяло, как гусеница в коконе — слишком уязвимая, чтобы показаться миру, но уже чувствующая, как во мне зарождается что-то новое, неизбежное.

Ещё не бабочка, но уже весьма близка к этому.

Я молча пью кофе. Горячий, горький и такой сладкий одновременно, как этот момент осознания произошедшего вчера. За окном светит солнце. Где-то там обычные люди с их обычными проблемами. А здесь, в этой комнате, мы. Трое. Связанные чем-то, что даже не имеет названия.

— Док… Даниель, могу я сходить в душ? В смысле целиком, а не частями?

— Конечно, только быстро. Потом я просто поменяю повязку.

Голос Даниэля абсолютно спокоен, но я вижу как в его глазах разгорается пламя вчерашней ночи.

Быстро, пока меня не остановили, юркаю в ванную и, закрыв дверь на щеколду приваливаюсь к ней. Сердце выламывает грудную клетку, кажется, ещё удар и оно выскочит из груди на свободу. Оставляю одеяло у двери и подхожу к зеркалу.

Это я, и не я одновременно. И я... я не знаю, что делать с этой новой собой, той, что не чувствует раскаяния, той, что помнит каждый вздох, каждый стон, каждый момент, когда границы моего "я" расплывались и исчезали.

В дверь стучат.

—Подите к черту! — кричу я в ответ и открыв воду встаю под горячие упругие струи.

11. Даниэль

Это был тяжелый разговор. В общем-то бессмысленный, потому что делить нам уже было нечего, а перебирать старые обиды, как скупец медяки, глупо. Я привык оперировать фактами, а не эмоциями, но сегодня скальпель моего рационализма оказался бесполезен.

Мы говорили долго, сначала перебивая друг друга, потом напротив, замолкая на несколько минут, погружаясь в свои мысли и воспоминания. Эта гнетущая тяжёлая тишина висела между нами не давая свободно дышать.

Я наблюдал за Беном сквозь дым сигареты, на его сжатые кулаки, нервный тик на скуле. Пятнадцать лет назад я бы с удовольствием всадил ему скальпель между рёбер и наблюдал как медленно гаснет жизнь в его глазах, как неприлично смазливое лицо оплывает, становится безразличной маской.

Сейчас же я видел лишь молодого мужчину, который, как и я, попал в ловушку собственных эмоций.

Хирург во мне холодно констатировал: мы оба пациенты на одном операционном столе, а нашим общим диагнозом была она.

У нас не было выбора, мы должны были договорится, потому что Эмма уже сделала этот выбор за нас. Всего две недели, теперь уже даже меньше. Тринадцать дней, если быть точным. Я всегда считал дни, до выписки пациента, до конца дежурства, до... До неё.

Никто в здравом уме не откажется от такого. Я — точно нет. Да, конечно, я осознавал, насколько это безумно. Но разве не безумием была вся моя жизнь после развода? Стерильные белые стены, коллекция антикварных скальпелей, ночные дежурства, радость от редких визитов сына.

Но произошедшее было и в равной степени восхитительно. Такое бывает только раз в жизни. Особенно, если ты хирург в захудалом городишке, где самое интересное, что может случиться — это приступ аппендицита у мэра. Особенно, если ты одинок, если тебе уже сорок два. Особенно, когда она такая.

Я поймал себя на том, что мой палец непроизвольно выстукивает ритм на подлокотнике, нервная привычка, от которой я отучился ещё в ординатуре. Но сейчас все мои профессиональные защитные механизмы дали сбой. Как будто кто-то вскрыл мою грудную клетку без анестезии, оставив все нервы обнажёнными.

"Всего тринадцать дней", — повторил я про себя, словно высчитывая срок оставшийся пациенту. Но в этот раз пациентом был я сам. И диагноз звучал ясно: неконтролируемое влечение с осложнениями на сердце.

Я посмотрел на Бена, этот наглый щенок сейчас выглядел не лучше меня. Мы были похожи на двух раненых волков, вынужденных делить одно логово.

— Ты понимаешь, что это ненормально? — вдруг вырвалось у меня.

Не ожидал, что скажу это вслух. Бен останавливается посреди комнаты, его глаза почти безумны:

— А что в нашей жизни вообще нормально, док? Ты, я, она... Мы уже перешагнули черту нормальности.

Он был прав. Я провёл полжизни, спасая других, но так и не научился спасать себя. А теперь эта женщина... Эта удивительная, невероятная женщина с глазами цвета морской бури вскрыла меня точнее, чем мог бы вскрыть любой из моих скальпелей.

Я подошёл к окну. За ним расстилался сонный городок, такой предсказуемый, такой безопасный. И такой чужой сейчас.

— Я не умею делить, — признался я стеклу.

— Я тоже, — ответил Бен. Его голос неожиданно потерял привычную дерзость. — Но ради неё... Думаю, я смогу попробовать.

Я резко оборачиваюсь, изучая его лицо. Его серые глаза сейчас были серьезными, ни следа насмешки.

— Попробовать? — мой голос звучал резче, чем я планировал. — Это не эксперимент в лаборатории, Бен. Это...

— Я знаю, что это, — он перебил меня, шагнув ближе. Его дыхание участилось. — Но скажи честно, старик, ты сам-то веришь, что сможешь делить её? Хотя бы тринадцать дней?

Я сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются ладонь.

— Нет, — выдохнул я правду. — Но я смогу... попробовать. Ради этих тринадцати дней.

Бен странно усмехнулся:

— Значит, мы оба идиоты.

— Большие идиоты, — согласился я.

Он вдруг протянул руку:

— Перемирие? До... ну, пока она здесь.

Я посмотрел на его ладонь. Крепкая, уверенная рука человека, который привык брать то, что хочет.

— Перемирие, — мои пальцы сомкнулись вокруг его. — Но только помни, если ты причинишь ей боль...

— О, угрозы? — Бен оскалился, но не отпустил мою руку. — Давай лучше договоримся иначе. Кто первый не выдержит, тот и проиграл.

— И каков приз? — я почувствовал, как уголок рта сам собой дернулся.

— Она решит, — тихо сказал Бен. Его серые глаза стали темнее. — В последний день. Сама.

Эмма забормотала во сне. Мы синхронно обернулись. Она откинула с себя одеяло. Её волосы растрепались, на шее красовался свежий синяк, кто именно его оставил, я бы не смог определить, даже если бы захотел.

— Как думаешь, она...? — начал Бен.

— Не знаю, — перебил я.

Впервые за много лет я действительно чего-то не знал.