Тени Наследия

Глава 1. Эхо, Чернила и Холод

Пыль. Она здесь вечный жилец. Тонкие, золотистые в слабом свете от единственной тусклой лампочки под потолком, частицы кружились в воздухе, прежде чем осесть на стопки папок, потрепанные переплеты и мой стол, заваленный инвентарными книгами. Я чихнула, поправила очки, которые вечно сползали на кончик носа, и снова уперлась взглядом в строки: "Фонд 457. Личные дела сотрудников завоза 1985-1990 гг. Коробка №12. Содержание: 15 дел, 3 приказа об увольнении..."

Работа младшего научного сотрудника в Областном Краеведческом Музее имени кого-то-там-очень-важного редко баловала интересными находками. Чаще – это был вот этот подвал. Конкретно – хранилище фонда недавней истории. Царство полумрака, вечной сырости (батареи здесь еле дышали), запаха старой бумаги, дешевого переплетного клея и чего-то неуловимо затхлого. Для меня это было убежищем. Здесь, под землей, за толстыми стенами бывшего купеческого особняка, а ныне – музейного здания, гул большого города (пусть и провинциального) приглушался. Здесь было тихо. Настоящая тишина была для меня роскошью.

Но тишина эта – обман. Для меня. Всегда.

Я потянулась, чтобы сдвинуть стопку подшивок местной газеты "Наш Край" за 70-е. Пальцы скользнули по шероховатой обложке одной из них. И тут же – легкий, но отчетливый холодок пробежал по спине. Смутное ощущение раздражения, смешанного с усталостью. Как будто кто-то, листая эту газету много лет назад, злился на передовицу или умирал от скуки. Никаких картинок, никаких слов – просто эмоциональный осадок, въевшийся в бумагу. Я вздрогнула и отдернула руку. Эхо. Так я называла эти непрошеные гости. Отголоски сильных чувств прошлых владельцев или просто прикасавшихся к вещам. Радость, гнев, страх, тоска – все это могло вспыхнуть в моем сознании от неосторожного прикосновения, как статический разряд.

Этот... дар? Неудобство? Проклятие? – сопровождал меня с детства. Старая кукла бабушки – теплая волна нежности. Папины часы – острый укол тревоги и спешки. А вот поручень в маршрутке на прошлой неделе... Я сжала веки, отгоняя неприятную вспышку чьей-то немой паники. Я научилась с этим жить. Носила перчатки в общественном транспорте и магазинах, обходила стороной блошиные рынки и старалась не трогать чужие вещи без нужды. Архив был идеален – большинство бумаг здесь были достаточно старыми, их "эхо" стерлось, притупилось, стало похожим на далекий шум за стеной. Почти безопасным.

Почти.

Я потянулась к своей эмалированной кружке с остывшим чаем. Металл был нейтрален, лишь слабый отзвук моей собственной усталости. Взгляд упал на новую, еще не тронутую коробку из-под оргтехники, одиноко стоящую на соседнем столе. На боку жирным маркером было выведено: "Ван дер Линден, Э. К. Личный архив. К разбору. ВЕРНОН А.И."

Элеонора Карловна Ван дер Линден. Эксцентричная особа с двойным гражданством (голландским и российским), наследница состояния, меценатка, коллекционер всего необычного – от уральских самоцветов до советского агитфарфора. Умерла три недели назад в своем старом, полузаброшенном доме на окраине города, оставив после себя горы хлама и, по слухам, не меньше гор загадок. Музею по завещанию досталась часть ее бумаг – дневники, письма, какие-то личные записи. И разбирать этот скарб поручили мне. "Алиса, дорогая, – сказала зав. фондами, Тамара Петровна, вручая мне ключ от хранилища, – там, наверное, сплошной бред богатой чудачки. Но раз уж дарение оформлено... Посмотри, что имеет хоть какую-то историческую или культурную ценность. Остальное – под списание, в макулатуру."

Я подошла к коробке. Она была тяжелой, пыль на ней лежала свежим, серым слоем. От нее веяло не просто архивной затхлостью, а чем-то другим. Запахом дорогих, но старых духов (что-то сандаловое?), смешанным с запахом... камфоры? Или это мне показалось? Я натянула свои обычные хлопчатобумажные перчатки – привычка сильнее страха. Аккуратно сняла крышку.

Внутри царил хаос. Пачки писем, перетянутые бечевкой. Тетради в коленкоровых переплетах советского вида и в роскошных кожаных. Фотографии разных эпох – от дореволюционных сепий до кричащих цветных 90-х. Открытки из Парижа, Амстердама, Магадана. И все это – вперемешку с засушенными полевыми цветами, лоскутками странной ткани, парой мелких, отполированных до блеска камней темно-зеленого цвета.

Я осторожно взяла верхнюю папку, подписанную неразборчивым почерком. И тут же меня пронзил резкий холод. Не от сквозняка. Эмоциональный. Страх. Густой, липкий, парализующий. Он ударил по нервам, заставив сердце екнуться. Я едва не выронила папку. Сильное эхо. Очень сильное. Я глубоко вдохнула, мысленно выстраивая стену между собой и этим леденящим ощущением. Оно ослабло, но не исчезло, превратившись в назойливый, тревожный фон.

"Ну, здравствуй, Элеонора Карловна", – прошептала я, откладывая папку подальше. Спокойной старости эта дама явно не знала. Ее эхо било током даже сквозь перчатки.

Я стала разбирать содержимое коробки медленнее, с удвоенной осторожностью. Письма – в одну стопку, фотографии – в другую, тетради – в третью. Эмоции накатывали волнами: вспышка бешеной радости, волна тяжелой печали, острый укол презрения. Казалось, сама жизнь Элеоноры Ван дер Линден – яркая, страстная и, видимо, очень непростая – была впечатана в эти бумаги. Я чувствовала себя вором, шарильщиком в чужой сокровенной боли и радости без спроса.

На дне коробки, под слоем писем на голландском с витиеватыми буквами, лежали два предмета, завернутые в выцветший шелковый платок с восточным узором. Первый – толстая тетрадь в потертом темно-бордовом кожаном переплете, без опознавательных знаков. Второй... Я замерла.

Это был ключ. Старинный, тяжелый, явно не от городской квартиры или гаража. Выкованный из темного, почти черного металла, холодный на ощупь даже через ткань платка. Его бородка имела причудливую форму – напоминала спираль, вплетенную в сложный узор, отдаленно похожий на плетеную корзину или... тканое полотно. Рукоять была увенчана небольшим, но удивительно четко ограненным камнем цвета темной ночи, глубоким сине-черным, как бездонное озеро.

Глава 2. Дождь, Розовые Леггинсы и тени за дверью

Дождь барабанил по подоконнику моей каморки в этой бесконечной коммуналке. Бывшее общежитие так и не избавилось от духа тесноты, временщины и вынужденного соседства. Узкий, вечно сумрачный коридор, похожий на туннель, тянулся через всю квартиру. Стены, когда-то выкрашенные в грязно-желтый, хранили шрамы перегородок и чужих жизней. Воздух – вечный коктейль из старого линолеума, щей с общей кухни и сырости. Общий туалет и кухня – эпицентры вечных войн – маячили где-то там, в концах этого царства. Скрип дверей, кашель соседа, бормотание телевизора за стеной – мой постоянный, унылый саундтрек.

Я сидела на узкой кровати, служившей и диваном, кутаясь в старый плед. Передо мной на потертом столе, заваленном книгами и бумагами, лежал открытый дневник Элеоноры. Слова расплывались от усталости и этого гнетущего чувства безысходности.

Ключ... ключ... но от чего? – прошептала я, сжимая в ладони холодный металлический предмет. Он был старинным, с причудливым узором на головке, таким чужим в этом мире покосившихся дверей и обшарпанных стен.

Внезапно мою дверь с грохотом распахнуло, впустив порыв влажного ветра и... бурю в ярко-розовых леггинсах и растянутой полосатой пижаме с кошками.

– Алиска! Солнышко! Я принесла пиццу! С двойным сыром, твоей любимой! И... ой! – Громкий треск раздался, когда огромная сумка, набитая чем-то мягким и пахнущим лавандой, зацепила вазу на тумбочке. Ваза качнулась, но, слава богу, устояла. – Фух, пронесло! Опять эти приключения на мою пятую точку! Хроняшик дома, в одного орал как резаный, пока я выбегала – представляешь, боевая машина-то скучает! Таксист чуть не въехал в фонарный столб, потому что я заметила милейшего бездомного щенка! Хотела прихватить, да вспомнила, что мой личный монстр-пожиратель корма и так требует золотого трона. Потом кофемашина в салоне взбунтовалась и устроила потоп латте... Мои новые леггинсы – ну ты видишь – теперь в фирменных пятнах «капучино-брызг». В общем, день выдался!

Лера. Полное имя – Валерия, но "официальщину" она ненавидела. Живое воплощение хаотичной, но невероятно теплой энергии. Пышные формы, кислотно-зеленый маникюр с блестками, вьющиеся пепельные волосы в небрежном пучке с выбившимися прядками. И эти огромные, лучистые карие глаза, сейчас сияющие заботой. Она работала в "Диве", и казалось, сплетни и новости всего района впитывались в нее через ножницы. Ее талант попадать в нелепые ситуации и выходить из них с улыбкой и новой байкой был легендарным.

– Лер... – попыталась я улыбнуться, но получилось криво. – Спасибо за пиццу. Ты промокла?

– Да фигня! Главное, пицца цела! – Лера скинула мокрую куртку, обнажив пижаму, и устроилась рядом, заботливо накрыв меня уголком своего пледа. Ее взгляд сразу же прилип к дневнику и ключу в моей руке. – О, опять твои древние штуки? Нашла что-нибудь новое про своих предков? Или про эту... Элеонору?

Я вздохнула. Лера была единственной, кто знал о дневнике и моих поисках. И не просто знал – она впилась в эту историю с азартом детектива и теплотой лучшей подруги.

– Почти ничего, – призналась я. – Только этот чертов ключ. Он явно к чему-то важному, но к чему? В дневнике намеки есть, но все зашифровано или намеками. Вот, например, – я открыла страницу, – “Ключ от прошлого откроет врата к истине. Но берегись теней у зеркал”. И все! Какие врата? Какие зеркала? И как это связано с тем, что случилось с моими родителями? И с Элеонорой? Она ведь тоже пропала бесследно...

Лера, уже уминавшая кусок пиццы, наклонилась, вглядываясь в пожелтевшие страницы. Ее лицо стало серьезным – редкое явление.

– Дай-ка подумать... – Она вытерла пальцы салфеткой и осторожно взяла ключ из моей руки. – Он старый... красивый. Не от квартиры точно. Может, от шкатулки? Или от какого-то тайника? В старых домах их полно. А про зеркала... – Она задумалась. – У меня вчера клиентка была, бабулька одна, из дома на Пушкинской, 15. Так она рассказывала, что в их подвале раньше было зеркало огромное, старинное, еще дореволюционное. Говорила, его все боялись, мол, в нем “не то отражалось”. Потом его куда-то убрали, лет 30 назад.

Я насторожилась:

– Пушкинская, 15? Это же тот самый дом! Дом, где жила Элеонора! И где... где исчезли мои родители, когда пытались что-то узнать!

– Вот видишь! – Лера торжествующе ткнула пальцем в воздух. – Неспроста бабуля вспомнила! Я же как губка, все впитываю! Может, ключ от того подвала? Или от комнаты рядом с зеркалом?

– Но подвал сейчас закрыт, говорят, на ремонт или просто заколочен, – усомнилась я. – И что там можно найти через столько лет?

– А вдруг? – глаза Леры загорелись азартом. – А вдруг там есть тайник? Секретная комнатушка? Или... или это ключ не от двери, а от чего-то другого? Давай еще раз пролистаем дневник, но вместе! Я тебе вторую пару глаз! И мозгов, хоть и слегка взбитых сегодняшним кофе-потопом!

Мы подвинулись ближе. Лера включила настольную лампу поярче, отодвинула пиццу. Я начала медленно перелистывать страницы, останавливаясь на загадочных отрывках. Лера читала вслух, ее обычно звонкий голос звучал сосредоточенно:

– “...Цветок папоротника расцвел в полночь, указав путь. Но путь охраняют...” Охраняют кто? Не дописано! “...Голос в трубке шептал о ‘семейном наследии’...” Наследии? Может, не деньги, а вот это все? Дневник, ключ? “...Ключ должен найти свое место у сердца дома...” У сердца дома? Что это? Центр? Камин? Лестница?

– В том доме на Пушкинской, 15, есть старинная парадная лестница с площадкой посередине, – вспомнила я. – Бабушка когда-то говорила... Она называла ее “сердцем дома”.

– Бинго! – Лера чуть не подпрыгнула. – Вот оно! “У сердца дома”! Может, там, на этой площадке, что-то есть? Ниша какая? Плитка, которую можно сдвинуть? А ключ — как раз к ней!

Она снова взяла ключ, вертя его в пальцах, прищурившись.

– Но как же зеркало? – не отпускала меня мысль. – “Берегись теней у зеркал”. Это предупреждение. Или указание? Может, ключ связан и с зеркалом тоже? Или истину можно найти, только когда и то, и другое вместе?

Глава 3. Лай, Книга и Тени Сообщества

Утро началось не с парализующего страха, а с пронзительного, неистового лая, врывающегося сквозь тонкую стену.

– Хроняшик! Умолкни, демон!– донесся сдавленный крик Леры, следом – топот ног и грохот опрокидываемой миски.

Я уткнулась лицом в подушку, но углы губ сами потянулись вверх. После вчерашней леденящей слежки этот бытовой ад с миниатюрным “ураганом в шерсти” казался почти благословением. Дверь моя распахнулась без стука (Лера считала формальности пережитком буржуазии), впустив вихрь в синюшно-фиолетовых леггинсах и с крошечным, трясущимся от возмущения пушистым комочком под мышкой.

– Алис! Спасай! Он опять объявил войну своему отражению в микроволновке! – Лера водрузила фырчащего Хроняшика мне на колени. – Твой кофе! Выручай, пока я усмиряю этого Наполеона в собачьем обличии!

Хроняшик немедленно начал вылизывать мне руку, забыв про войну, а Лера тем временем поставила на стол стаканчик с дымящимся капучино. Запах кофе смешался с ароматом ее духов (сегодня что-то ванильное) и легким собачьим “душком”.

Пока Лера пыталась запихнуть шпица в переноску под его возмущенный визг, а я отлавливала капли кофе с колен, мир снова обрел краски и звуки нормальности. Никаких теней у подъезда. Никаких подозрительных шагов в коридоре. Как будто вчерашняя ночь была дурным сном, наваждением от переутомления и древнего ключа. Но холодок от металлика, спрятанного в сумке, напоминал: сон был слишком реален.

– Так, монстр усмирен! – Лера выдохнула, поправляя выбившиеся пряди. – Я на работу, ты – на подвиги архивные. Не забудь про “сердце дома”! Я сегодня ту бабульку стричь иду, выспрашивать буду! – Она подмигнула и скрылась в коридоре, таща за собой сумку-переноску, из которой доносилось недовольное хрюканье.

Дорога в музей прошла на удивление спокойно. Я всматривалась в прохожих, в припаркованные машины, но ничего не вызвало тревоги. Может, это была просто случайность? Пьяный забрел не туда? Но холодное чувство в груди не проходило. “Они” просто стали осторожнее. Невидимее.

В хранилище фондов царил привычный полумрак и запах пыли. Тамара Петровна уже была на месте. Ее строгая фигура в темном костюме маячила среди стеллажей, она что-то раздраженно диктовала в диктофон, разбирая новую партию бумаг.

– Вернон, вы где пропадаете? – бросила она через плечо, не отрываясь от папки. – Садитесь за стол Элеоноры Карловны. Сегодня нужно разобрать коробку с пометкой “Переписка 1980-1990”. Ищите что-то связанное с ее меценатской деятельностью в городе. Остальное – в утиль.

“Стол Элеоноры Карловны”. Так я мысленно называла уголок, заваленный ее архивом. Я села, стараясь не смотреть начальнице в глаза. Вчерашнее подозрение, возникшее в темноте коммуналки, теперь казалось диким. Тамара Петровна? Суровая, прагматичная, помешанная на порядке и отчетности? Член тайного мистического общества? Нелепо.

Я погрузилась в письма. Большинство было скучными: благодарности за пожертвования, счета за покупку экспонатов, переписка с реставраторами. Но постепенно начала вырисовываться другая картина. Среди официальных бумаг попадались конверты без обратного адреса, письма на дорогой бумаге с тем же нервным почерком, что и в дневнике. И они были адресованы не только Элеоноре. Одно из них начиналось так: ”Дорогая Елена, Твои опасения насчет “Ревизионистов” разделяю. Их пыл слеп и опасен. Кассиан не понимает, что играет с огнем, способным спалить не только прошлое, но и настоящее. Наша фракция (”Архив”, как ты их метко назвала) должна оставаться твердой. Люциан прав: знание – это святыня, а не инструмент. Береги себя. И помни о Ключе. Он – последний арбитр...”

Елена. Имя моей матери. Сердце ёкнуло. И “Ревизионисты”... “Архив”... Это же фракции “Хранителей” из дневника Элеоноры! Значит, мама точно была вовлечена! И переписывалась с кем-то... Кто этот “Люциан”? И причем тут Ключ? Я жадно вчитывалась. Письмо было обрывочным, часть страницы вырвана. Дальше шли какие-то туманные рассуждения о “цепкости прошлого” и предупреждение не доверять “новым союзникам Кассиана в городской администрации”.

Я украдкой посмотрела на Тамару Петровну. Она стояла у своего стола, листая толстую учётную книгу. Ее профиль был резок, губы плотно сжаты. Внезапно она отложила книгу и резко повернулась ко мне. Взгляд ее холодных глаз остановился на стопке писем в моих руках.

– Вернон, вы что-то нашли? – спросила она ровным, но каким-то... пристальным тоном.

– Пока... ничего существенного, Тамара Петровна, – я постаралась, чтобы голос не дрогнул. – Переписка о закупках для коллекции фарфора.

– Фарфор, – она фыркнула, и в этом фырканье прозвучало знакомое презрение. – Богатые чудаки и их безделушки. Копайте глубже, Вернон. Ищите что-то... весомое. Элеонора Карловна любила окружать себя тайнами. Но все тайны рано или поздно становятся пылью в архивах. Особенно те, за которыми гоняются безрассудные мечтатели. – Она подчеркнула последние два слова, и мне показалось, что в ее взгляде мелькнуло что-то тяжелое, почти... предостерегающее. Как будто она знала. Знала, что я ищу не фарфор.

Она повернулась и ушла вглубь хранилища, ее каблуки отстукивали четкий ритм по бетонному полу. “Безрассудные мечтатели”... Так в письме называли “Ревизионистов”? Или это было общее ее отношение ко всем, кто верил в тайны?

Я снова погрузилась в бумаги, но теперь с удвоенной осторожностью, прислушиваясь к шагам начальницы. В дневнике Элеоноры, который я прихватила с собой (рискованно, но иначе никак), я нашла еще один намек: ”Встреча с Вратником сегодня. Передал книгу. “Хроники Забвения”. Говорит, это ключ к понимаю их методов. Но читать опасно. Знания в ней... как тени. Цепляются.”

“Вратник”? Книга “Хроники Забвения”? Ключ к методам “Хранителей”? Я лихорадочно перебрала коробку. Среди писем и счетов не было никакой старой книги. Может, она у Элеоноры дома? Или... или “Вратник” – это тот, кто передал письмо моей маме?

К концу дня голова гудела от имен, фракций и загадок. Я аккуратно складывала документы, стараясь ничего не пропустить. И тут мой взгляд упал на толстый, ничем не примечательный том в кожаном переплете без названия, лежавший в самом низу коробки. Я не помнила, чтобы видела его раньше. Я открыла его. Страницы были исписаны тем же знакомым почерком Элеоноры, но это был не дневник. Это были... записи. Выдержки из других, очень старых книг, схемы, списки имен с пометками. На титульном листе, выведенным мелким, старательным почерком, стояло: ”Хроники Забвения. Выписки и комментарии. Э.В.Д.Л.”

Глава 4. Розовый Детектив и Бомжи- Моралисты, Пыль Архивов

Утро началось бодро — с аромата свежесваренного кофе… ах нет, это был шпиц, который за ночь обоссал всю входную дверь с таким энтузиазмом, будто метил границу государства. Пока я стояла в ступоре, пытаясь осознать масштабы трагедии, он гордо прошёл мимо с тапком в зубах — вторым за утро. Первый уже лежал в углу, без подошвы и с выражением “RIP” в его куске. День обещал быть продуктивным. Только не у меня. У шпица — да.

Солнце едва пробивалось сквозь занавешенное тряпьём окно моей каморки, когда дверь распахнулась, и на пороге возникла Лера — в полной боевой готовности. На ней были не просто штаны – сегодня это были лосины цвета электрик с принтом “котики в космосе”, огромные солнечные очки и ярко-рыжий парик, который торчал из-под вязаной шапки с помпоном.

– Вставай, соня! Операция “Сердце дома и зеркало Люциана” начинается! – прошептала она с пафосом шпиона из дешёвого боевика. – Я разработала план! Мы – две скромные любительницы… урбанистического искусства! Фотографируем старые подъезды для инстаграма! Никто не заподозрит!

Я тяжело вздохнула, посмотрела на дверь с жёлтым следом ночного преступления, на шпица, жующего шнурок, и поняла: день обещал быть насыщенным. Особенно, если я переживу Лерин план.

– Лер, парик? Серьезно? – я протерла глаза, пытаясь осознать это сияющее чудо на пороге.

– Камуфляж, Алис! Ка-му-фляж! – Она торжествующе ткнула пальцем в парик. – В этом районе все всех знают. А так – мы загадочные незнакомки! Инфлюенсеры! Хотя, – она сняла очки, задумчиво глядя на парик, – может, стоило взять синий? Рыжий – это слишком... заметно.

Пока я пыталась привести себя в человеческий вид, Лера разложила на столе "снаряжение": два старых телефона (для фото), пакетик семечек ("для правдоподобности"), перцовый баллончик ("на всякий пожарный, вдруг там не только привидения в зеркале, но и реальные гопники"), и... бутылку дешевого портвейна.

– Лера, портвейн?!

– Не смейся! Это – ключ к сердцам местных консьержек и бабулек на лавочках! А их показания – бесценны! Проверено на практике! Бабушка Надя после двух стопочек пела, как соловей! Хотя... пела она про своего покойного мужа и его любовь к соленым огурцам. Но детали!

Дорога до Пушкинской, 15 прошла под непрерывный Лерин комментарий о прохожих ("Смотри, мужик в тапочках и смокинге! Наш человек!"), котах ("Васька! Тот самый! Видишь, как он настороженно смотрит? Чует недоброе!") и архитектурных изысках подъездов ("О, этот лепной ангел с отбитым носом – просто шедевр хрущевского барокко! Щелкай!").

Дом на Пушкинской, 15 предстал во всей своей величественной, но обшарпанной красоте. Грузное сталинское здание с потрескавшейся штукатуркой, зарешеченными первыми этажами и тем самым парадным подъездом с "сердцем" – широкой лестничной площадкой посередине. Лера немедленно начала щелкать телефоном, громко восхищаясь "атмосферой старины" и "уникальным духом места", чем привлекла внимание двух бабулек с авоськами.

– Девочки, фотографируете? – спросила одна, прищурившись. – Красиво тут, да? Только подвал наш не фотографируйте. Там сейчас... – она понизила голос, – Резервисты. Свои порядки завели.

Лера немедленно достала портвейн и две пластиковые рюмки из кармана походного рюкзака.

– Бабуленьки, дорогие! А расскажите про этот подвал! Для нашего блога "Тайны старых стен"! Мы в восторге от атмосферы!

Пока Лера "брала показания" (и делилась портвейном), я незаметно обследовала задний двор. Он был завален хламом и зарос бурьяном. И там, за полуразвалившимся сарайчиком для угля, я увидела лазейку. Старый, проржавевший люк, почти скрытый кустами лопуха. Крышка была сдвинута вбок, оставляя узкую щель. Рядом валялись пустые бутылки и обрывки какого-то тряпья. Классический лаз в подвал, используемый либо местными бомжами, либо... теми, кто хотел попасть туда незамеченным.

– Лер! Иди сюда! – прошипела я.

Лера, слегка порозовевшая от портвейна и беседы, подскочила, чуть не споткнувшись о свои же ноги.

– Опа! Тайный ход! Как в фильме! – Она сияла. – Только грязный... и пахнет... специфически. Ну ничего, мои балетки уже видали виды! Поехали!

С трудом отодвинув тяжелую крышку, мы спустились по скользким, облезлым ступенькам в кромешную тьму. Включили фонарики на телефонах. Луч света выхватил из мрака царство запустения: горы хлама, покрытые толстым слоем пыли и паутины, сломанную мебель, какие-то ящики... и огромное пространство в глубине, отгороженное грубыми досками. Там, судя по всему, и было "царство Резервистов". И где-то там должно было быть зеркало.

Мы осторожно пробирались вперед, Лера комментировала шепотом:

– Смотри, Алис, бутылка из-под "Столичной" 1982 года! Раритет! А вон – телевизор "Рекорд"! Бабушка Надя говорила, у них тут целый музей хлама... Ой!

Она споткнулась о что-то металлическое. Грохот разнесся по подвалу, эхом отражаясь от стен. Мы замерли, сердце колотилось где-то в горле.

И тут из-за деревянной перегородки появился свет. Не яркий, а тусклый, мерцающий, как от керосиновой лампы. И фигуры. Их было трое. Они вышли медленно, величаво, словно выходя на сцену. Одежда... одежда была лоскутами, грязной, местами прожженной. Но накинута она была с таким достоинством, словно это были мантии. Один – высокий, худой, с седой, спутанной бородой до пояса – нес ту самую керосиновую лампу. Другой, коренастый, с лицом, скрытым глубоким капюшоном из мешковины, опирался на изящную, но сломанную трость с набалдашником в виде львиной головы. Третий, помоложе (относительно), с усами щеточкой, закрученными вверх, и в потрепанной... цилиндре?!... поправлял на носу монокль, закрепленный на веревочке.

– Молодые люди! – раздался голос. Это говорил Человек с Моноклем. Голос был низким, бархатистым, с идеальной дикцией и легкой, неуловимой хрипотцой. – Какими судьбами вы потревожили наше... уединение?

Лера, оправившись от шока, выдавила улыбку:

– Здрасьте! Мы... мы тут фотографируем! Для блога! Урбанистика! Старые подвалы – это же такой андеграундный шик!

Глава 5. Шпиц, Зеркало и Гнев Люциана

Иногда мне кажется, что Хроняшик — это не собака, а божественная кара в пушистом капюшоне. С виду — мимимишка из каталога плюшевых мечт, на деле — воплощение анархии на коротких лапках. Его философия проста: «Если это можно уронить — урони. Если нельзя есть — разжуй. Если блестит — укради. Если шуршит — начни войну».

Утро. Я хочу чаю. Просто чаю. Без демонов, дневников, зеркал, соседей с паранойей и без ритуалов с кофейной гущей. Только чай и печеньки. Печеньки прожили две минуты.Пока шпиц не выяснил, где они.

Точнее, он не ел — он устроил им что-то вроде сакрального захоронения. В вазоне. С фикусом. Фикус, к слову, с тех пор выглядит так, будто пережил апокалипсис, инсульт и концерт группы Rammstein одновременно. Не уверен, что жив. Возможно, симулирует смерть из страха.

Хроняшик же, довольный, как отмывший деньги банкир, гоняет по полу пустую банку из-под колы. Банка гремит, лязгает, летает под потолком, сбивает кружки и периодически исчезает, чтобы появиться ровно под ногами в самый смертельный момент.

В какой-то момент он останавливается. Смотрит на меня, как на предателя всея канисов. Замирает в позе сфинкса. Я уже знаю, что это значит.

— НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО, — говорю я, медленно поднимая чашку.

Поздно.

Хроняшик взлетает в прыжке олимпийского чемпиона, сносит чашку, кружку и том «Философии архива» в кожаном переплёте. Приземляется на моей голове. Устраивается там, как корона судьбы. У меня теперь новая причёска — «мокрое меховое забвение». И тут влетает Лера.

История Леры вывалилась на меня, как опрокинутый шкаф с посудой – грохотом, осколками и полной невозможностью понять, с чего начать уборку. Она ворвалась в нашу коммуналку, задыхаясь, с дикими глазами, вся в паутине и каких-то темных подвальных подтеках, и... таща на спине огромное, завернутое в грязную мешковину прямоугольное нечто.

– Запирай! ЗАПИРАЙ НА ВСЕ!! – прошипела она, с грохотом сбрасывая груз на пол моей каморки и метнувшись к двери, чтобы щелкнуть всеми замками и даже подпереть ее табуреткой. – Он... он меня чуть не поймал! Этот... этот драповый призрак!

– Лера! Что это?! – я уставилась на мешковину, из-под которой тускло поблескивало стекло. Сердце упало. – Неужели...?

– Да! – Лера вытерла лоб тыльной стороной бархатной руки, оставив темную полосу. Ее котики в космосе выглядели теперь как герои апокалипсиса. – Зеркало! То самое! Огромное, страшное, в чугунной раме с химерами! Я его... позаимствовала! Временно! Пока Люциан и его бомжи-джентльмены были на бутылочной вахте!

Она начала задыхаться рассказывать, мешая слова с отчаянными жестами:

– Я спустилась... тихо, как мышь! А там... за этими досками... целая пещера Али-Бабы из прошлого! Старые фонари, вывески "Гастроном", ящики с какими-то бумагами... и ОНО! Зеркало! Стояло, накрытое тканью, как труп! Я стянула ткань... и чуть не обделалась! Оно... оно дышало, Алис! Ну, не дышало, но... мерцало изнутри! Как экран с помехами! И тени в нем шевелились! Но времени не было! Я поняла – Люциан где-то рядом! Слышала его шаги... кашлянул кто-то! Я схватила эту тряпку, обмотала зеркало как могла и... потащила! Как Золушка с тыквой, только страшнее! По лестнице! Через лаз! Я думала, сердце выпрыгнет! И тут... наверху... ОН! Люциан! Стоял у сарая! Как будто ждал! В своем драповом пальто, очки блестят! Посмотрел на меня... как на таракана на царском пироге! Я... я просто побежала! Не оглядываясь! Он не кричал, не гнался... просто стоял и смотрел. Это было СТРАШНЕЕ ВСЕГО!

Она затряслась. Я подбежала, обняла ее. Она пахла подвальной сыростью, пылью веков и адреналином. Хроняшик в этот момент пытается втащить в комнату черенок от швабры, украденный где-то в коридоре, при этом запутался в шнуре от пылесоса и волочит за собой удлинитель, как хвост судьбы. Он издаёт победное “гхрр!” и замирает перед зеркалом, подняв лапу.

– Ты сумасшедшая! – прошептала я. – Безумная! Он же теперь знает, где мы живем! И что мы...

– Зато зеркало тут! – Лера вырвалась из объятий, ее глаза горели лихорадочным блеском. – И оно... оно не простое! Пока я тащила его... мне казалось, что тени в нем шепчут! Давай посмотрим! Быстрее!

Страх боролся с диким любопытством. Мы вдвоем с трудом поставили тяжеленное зеркало вертикально, прислонив к стене. Сорвали грязную мешковину.

Оно было величественным и пугающим. Массивная чугунная рама, покрытая патиной времени, с переплетением химер и узоров, напоминающих то ли корни деревьев, то ли щупальца. Само стекло... оно не было прозрачным. Оно было глубоким, как ночное озеро, и в его глубине клубились тени. Неясные, размытые, но живые. Они медленно перетекали, как чернила в воде.

– "Берегись теней у зеркал"... – прошептала я, вспоминая предупреждение из дневника.

– Привет, тени! – не удержалась Лера, махнув рукой зеркалу. – Рады знакомству! Можете рассказать, что тут у вас за цирк с Резервистами?

Казалось, тени в зеркале замерли на мгновение. Потом они сгустились, закрутились быстрее. И вдруг... из глубины стекла, не через уши, а прямо в сознание, полился шепот. Не один голос, а множество, сливающихся в холодный, безличный поток, как шум ветра в пещере:

"Материальные якоря... Хранители формы... Архив... Пыль веков на поверхности бытия..."

Пока мы вслушиваемся, Хроняшик начинает танец с кастрюлей, которую вытащил из-под раковины. Ударяет ей об пол, залезает внутрь, крутится, вылетает, и тут же вбегает обратно — уже с половником. И начинает бить в кастрюлю. Концерт по заявкам Тьмы.

Лера ахнула, отшатнувшись. Я замерла, чувствуя, как мурашки бегут по спине. Голос(а) продолжали: "Они... Резервисты... Крючки, цепляющие ускользающую ткань... Собирают осколки былого... Закрепляют... Чтоб не расползлось... Чтоб не забылось... Но лишь форму! Лишь скорлупу! Суть... Суть утекает сквозь пальцы... Как вода... Как время...”

– Это... это про Люциана? – спросила я вслух, не ожидая ответа. Но зеркало ответило. Тени колыхнулись:

"Люциан... Страж Архива... Фанатик формы... Хранит якоря, забыв о море... Боится течения... Боится глубины... Его фракция... Слепые хранители мертвых букв... Пыль... Только пыль..."