Тени старой мельницы

Тени старой мельницы

Деревня Скрипуха была не тем местом, куда хотелось возвращаться. Особенно осенью, когда туманы стелились по низинам, а старая мельница на болотистом берегу реки начинала шевелиться. Местные неохотно рассказывали о мельнице, хотя она бросалась в глаза и возвышалась среди почерневших срубов. Дома с захудалыми крышами косились друг на друга, словно пьяные старики на поминках. Окна, затянутые паутиной и сажей смотрели пусто, без отблеска жизни. Только кое-где тускло поблескивали керосиновые лампадки перед образами.

Деревянная церковь святого Власия — покровителя скота, давно забытого в этих краях — тонула в крапиве и лопухах. Крест на маковке покосился, облупился и теперь больше походил на виселицу, чем на символ спасения. Двери были заколочены досками с 43-го года после того, как священник Арсений нашел в алтаре улей и, по слухам, сунул туда руку…

Дорога в деревню петляла между чахлыми соснами, словно не желая приводить путников к цели. Последний километр Максим ехал по грунтовке. Его "Москвич" громко скрипел, будто предупреждая — дальше ехать не стоит. Но он ехал. Двадцать лет избегал этого места, а теперь возвращался хоронить отца.

Первое, что он увидел — мельницу.

Она стояла черным силуэтом на краю деревни, у темной воды застойного пруда. Три крыла из четырех обломаны, оставшееся торчало в небо. Даже с дороги было видно, как шевелятся остатки ветхой обшивки, и казалось — это не доски скрипят, а скрежещут зубы. Улицы пустовали. Лишь изредка мелькали спины старух, спешащих укрыться за ставнями при виде чужака. А на ветру колыхались выцветшие лоскутья белья на ветхих жердях — будто сами по себе, без хозяев. Скрип флюгера на заброшенной школе, да громкое жужжание диких пчел встречало путника, случайно забредшего в эту богом забытую глухомань.

— Чертова дыра, — пробормотал Максим, сворачивая к отцовскому дому.

Он толкнул калитку и замер. Деревянные ступеньки крыльца прогнулись под его весом, будто вздохнули от нежеланного гостя.

Соседка тетя Груня вышла из дверей его избы и крепко обняла парня. В ее руках мелькнул платок, которым она вытерла невидимую слезу и тут же спрятала за пояс.

— Опоздал на похороны, — сказала она без предисловий. — Пришлось Ерофея вчера похоронить.

Максим кивнул. Он и не собирался смотреть, как опускают в землю того, кто избегал его все эти годы. В шесть лет отец отвез его к тетке в город и строго настрого запретил приезжать в деревню. Они не общались. Лишь изредка Ерофей присылал поздравительную открытку в день рождения сына с напоминанием — не возвращаться.

Максим тяжело вздохнул, едва переступил порог родной избы. Воздух внутри был спертым, будто дом не проветривали много лет. Пыль лежала ровным слоем на комоде в прихожей, скрывая узоры когда-то резного дерева.

— Как он умер?

Максим подошел к стене, поправил фотографию отца в черной рамке и смахнул пыль с других семейных фото: вот он, шестилетний, с отцом на фоне мельницы — улыбаются, не зная, что через месяц мать умрет. Вот отец молодой, с каким-то мужчиной, голову которого кто-то аккуратно вырезал ножницами.

Старуха перекрестилась.

— На мельнице нашли. Лицо... — тетя Груня сглотнула и снова утерла платком глаза, — лицо как будто кто-то изнутри разорвал.

В гостиной все осталось, как в детстве: потертый диван с просевшими пружинами, дубовый стол с царапинами от ножей, шкаф с посудой, которой никто не пользовался. На столе вязаная салфетка, некогда белая, теперь пожелтевшая с темными разводами. Под ней — круглый след от стакана, словно кто-то недавно пил здесь воду и поспешил убрать.

Пол скрипел под ногами. Одна половица у печки проваливалась глубже остальных. Максим помнил, как в детстве боялся наступать на нее. Парень медленно прошел в спальню родителей.

Кровать не заправлена, одеяло скомкано. На тумбочке очки с толстыми линзами, пузырек с лекарствами и… свеча. Нагоревшая, с оплывшим воском. Его внимание привлек стол в углу спальни. Он был завален бумагами: вырезки из газет, карты с пометками, листки с бессвязными записями. А посередине тетрадь в кожаном переплете.

Максим подошел ближе. На обложке потускневшая надпись:

«Дневник. 1943 -…»

Он открыл его на первой попавшейся странице.

«12 октября 1963г. Она снова шепчет через пчел. Говорит, что голодна. Говорит, что цикл почти завершен. Надо найти пятого… но я не могу. Не снова. Не после того, что случилось в последний раз…»

Внезапно дневник выпал из рук и обнажил последнюю запись, по всей видимости, сделанную четыре дня назад. Чернила еще свежие, но почерк не отцовский, как если бы писала женщина: круглый и гибкий.

«12 октября. 1983г. Она снова хочет есть. Если я не вернусь — сожги мельницу».

***

Старик Ерофей шел вдоль реки, спотыкаясь о корни деревьев. Он знал, что идет на верную смерть, но выбора не оставалось — старые грехи тянули его к этому месту.

Луна в ту ночь была огромной, огненно-красной. Мельница, обычно неподвижная, медленно шевелила прогнившими крыльями. Из щелей между досками сочился тёплый желтоватый свет.

Ерофей толкнул дверь.

Запах ударил в нос: мед, формалин и что-то еще... что-то живое.

— Мария? — позвал он жену старшего брата, зная, что отклика не будет.

Вдруг жернова заскрипели, перемалывая что-то липкое. На каменном лотке лежали комки темной массы. Ерофей поднял один — липкий, тягучий, с вкраплениями чего-то белого, словно щепки от костей.

Из темноты выплыли руки — длинные, худые, покрытые чем-то вроде пчелиных сот. Они схватили старика за плечи.

— Ты знал, — хрипло прошептал знакомый голос, — знал, что твой брат приводил ко мне детей. Что я подмешивала в мёд белладонну, лишь бы они не кричали… Ты снова приведешь их. Только сейчас мне нужен твой ребенок!

— Нет. Это пора прекратить! — вскрикнул Ерофей, но тут же завыл и отшатнулся, когда её лицо — вернее, то, что когда-то было лицом — расползлось, открывая сотни крошечных черных глазков. Последнее, что он увидел — как из разверзшегося рта Марии вырвался рой.