Тени Забытых Дверей: Контракт с Иным Миром

Глава 1: Совсем Не Тот Автобус

1.

Дождь стучал по крыше маршрутки №217 с таким упорством, будто хотел пробить металл насквозь. Алиса прижалась лбом к холодному стеклу, наблюдая, как потоки воды превращают знакомые улицы в размытое акварельное полотно. Серость. Вечная серость ноября в миллионнике. Запах влажной одежды, дешевого парфюма от женщины впереди и чего-то кислого – возможно, забытого кем-то пакета с мусором под сиденьем – висел в воздухе густым, удушающим одеялом.

«Еще пятнадцать минут, – мысленно бубнила она, сверяясь с часами на телефоне. Батарея – 7%. – Доеду, переоденусь, разогрею вчерашнюю пасту… И спать. Только спать».

Рабочий день выдался особенно мерзким. Начальник отдела, господин Свиридов, сорвал на ней злость за срыв какого-то мифического дедлайна, о котором Алиса узнала только утром – из его крика. Коллега Ирина «случайно» пролила кофе на отчет, над которым Алиса корпела полдня. А системный администратор сообщил, что ее компьютер «внезапно скончался», унеся в небытие половину рабочей переписки. Ощущение, будто весь мир ополчился против нее в этот промозглый четверг.

Маршрутка резко дернулась, заставляя пассажиров ахнуть и вцепиться в поручни. Алиса чуть не прикусила язык. Водитель, небритый мужик в кепке, что-то невнятно буркнул в микрофон, явно ругаясь на внезапно выскочившего пешехода. Алиса вздохнула. Ей нужно было выходить через три остановки. Надежды на то, что дождь стихнет, не было. Зонт? Зонт остался в офисе, под столом, рядом с убитым настроением.

Она закрыла глаза, пытаясь отгородиться от суеты, скрипа тормозов, громкого разговора по телефону у дверей. Мысленно она уже была дома: горячий душ, мягкие тапочки, старая флисовая пижама и сериал, который она смотрела уже в третий раз. Простота. Предсказуемость. Это было ее убежище.

2.

Остановка «Парк Победы». Народу вышло много. Алиса протиснулась к выходу, бормоча «извините» и ловя на себе недовольные взгляды тех, кому пришлось подвинуться. Холодный влажный воздух ударил в лицо, заставив ее ежиться. Она поспешно подняла капюшон тонкой ветровки – слабая защита от разбушевавшейся стихии.

«Идти быстрее», – приказала она себе, ускоряя шаг по скользкому асфальту. Тротуар был заставлен машинами, припаркованными в два, а то и в три ряда. Приходилось петлять, выходить на проезжую часть. Где-то рядом громко засигналил автомобиль, заставив ее вздрогнуть и отпрыгнуть обратно к стене какого-то магазина. Сердце колотилось как бешеное.

Дождь усиливался. Вода затекала за воротник, промокали джинсы от колен вниз. Алиса чувствовала, как холод пробирается к костям. «Черт, черт, черт!» – мысленно ругалась она, спотыкаясь о неровную плитку. Нужно было пересечь широкий проспект по подземному переходу, а потом еще минут семь идти по тихой улице до своего дома-«сталинки».

Подземный переход встретил ее волной теплого, спертого воздуха, смешанного с запахом жареных беляшей из ларька и дешевого табака. Людской поток нес ее вперед, к выходу на другую сторону. Алиса шла на автопилоте, уставшая до онемения. Мысли путались: отчет, зонт, паста, Свиридов, горячая ванна…

3.

Она вынырнула из перехода на другую сторону проспекта. Дождь хлестал с новой силой, превращая сумерки в кромешную тьму, разрываемую только мокрыми бликами фар и неоновыми вывесками. Алиса резко свернула в привычную арку между двумя высотками – это был ее обычный короткий путь на тихую улицу Заречную.

Арка была глубокая, темная. Фонарь в ее конце мигал неровно, отбрасывая прыгающие тени. Под ногами хлюпала вода, стекавшая с крыш. Алиса углубилась под своды, радуясь хотя бы временной защите от прямого потока воды. Она достала телефон – 3%. Надо было звонить маме, она волновалась, если Алиса не отзванивалась после работы. Но сейчас… Сейчас она просто не могла. Не было сил даже на это.

Она прошла половину арки, как вдруг почувствовала странное… покалывание в кончиках пальцев. Воздух стал густым, словно сироп. Звуки города – гул машин, гудки, даже шум дождя – внезапно приглушились, словно кто-то накрыл мир ватным одеялом. Алиса остановилась, оглядываясь. Было пусто. Только мокрые стены, мусорные баки и этот надоедливый мигающий фонарь вдалеке.

«Переутомилась», – решила она, пытаясь встряхнуться. Надо идти. Она сделала шаг – и мир дернулся.

Не физически. Пространство вокруг смазалось, как плохая фотография. Края арки поплыли, цвета вывернулись в нечто кислотно-яркое и тут же погасли до серости. Ее охватила внезапная, ничем не обоснованная тошнота. Она схватилась за мокрую стену, чтобы не упасть. Под пальцами кирпич был не просто холодным и шершавым – он вибрировал с низкой, едва уловимой частотой.

«Что за…?» – мысль оборвалась.

Прямо перед ней, в метре, воздух разорвался. Не со звуком взрыва, а с тихим, леденящим душу хлюпом, как будто кто-то разорвал мокрую ткань. Из разрыва хлынул поток… не света, не тьмы. Нечто иного. Как мерцающий туман, переливающийся оттенками глубокого индиго и нефритовой зелени, с вкраплениями искр, похожих на звездную пыль. Разрыв был небольшой, размером с дверной проем, но вид сквозь него не имел ничего общего с мокрой кирпичной стеной, которая должна была быть там.

Алиса застыла, парализованная. Ее мозг отчаянно пытался найти рациональное объяснение. Галлюцинация? Проблемы с давлением? Отравление угарным газом? Но она чувствовала запах – резкий, электрический, как после грозы, смешанный с чем-то сладковато-пряным, абсолютно чуждым.

Из разрыва, из этого окна в хаос, шагнула… фигура.

Человек? Почти. Высокий, очень худой, закутанный в темные, струящиеся лохмотья, сливавшиеся с мерцающим туманом. Лица не было видно – его скрывал глубокий капюшон. Но Алиса *чувствовала* на себе его взгляд. Холодный, бездушный, изучающий. Как энтомолог смотрит на редкого жука.

Он (оно?) сделал шаг вперед. Исходящий от него холод заставил Алису задрожать сильнее, чем промокшая одежда. Она инстинктивно отпрянула, прижимаясь спиной к мокрой стене. Разрыв за спиной фигуры начал сжиматься, пульсируя неровным светом.

Глава 2: Язык Без Слов

1.

Ночь под мерзким навесом была бесконечной. Дождь не утихал, превращая переулок в ледяную реку. Алиса сидела, прижавшись спиной к холодному камню, обхватив колени руками. Каждый мускул дрожал от холода и напряжения. Кельван, ее случайный сосед по несчастью, дремал, или делал вид, что дремлет. Его дыхание было поверхностным, прерывистым. Иногда он вздрагивал, бормотал что-то невнятное на своем гортанном языке, потом снова затихал.

Алиса не спала. Не могла. Каждое движение тени, каждый шорох во мраке – а их было множество: скрежет когтей по камню где-то выше, шелест чего-то в куче мусора напротив, далекие, искаженные эхом крики – заставляли ее сердце бешено колотиться. Она напряженно вглядывалась в темноту, ожидая появления фигур с факелами, злобных рож, направленных на нее. Образ мужчины с молотком у кожевенной лавки стоял перед глазами. Его враждебность была осязаемой.

Она украдкой наблюдала за Кельваном. В тусклом свете, пробивавшемся из высокого окошка, его лицо казалось еще более изможденным, почти черепом, обтянутым серой кожей. Что с ним случилось? Болезнь? Голод? Горе? Он был таким же изгоем, как она, только по каким-то своим, местным причинам. Его жест с хлебом был единственной каплей человечности в этом ледяном море чуждости. Но доверять? Нет. Доверять было смерти подобно. Он мог проснуться утром и решить, что она ему больше не нужна, или что ее яркая ветровка может принести пару монет у какого-нибудь скупщика тряпья.

Она медленно, чтобы не привлечь внимания, отломила еще крошечный кусочек хлеба и сунула в рот. Он был черствым, кислым, противным. Она заставила себя жевать, глотая вместе с хлебом комок страха. Калории. Энергия. Чтобы выжить до утра. Потом… Потом нужно было что-то делать. Сидеть здесь означало медленную смерть от холода, голода или от рук тех, кто увидит в ней диковинную зверушку.

Мысли о доме, о теплой постели, о мамином голосе набивались в голову, как навязчивые осы, жаля болью. Она сжала веки, пытаясь удержать слезы. «Нет. Не сейчас. Нельзя. Соберись, Алиса». Она вспомнила господина Свиридова, его орущий рот. «Ты что, совсем дура?! Отчет должен был быть вчера!» Ирония судьбы. Его крик казался сейчас таким далеким, почти домашним, понятным. Здесь же она была абсолютно глухой и немой. И это было в тысячу раз страшнее.

Она сосредоточилась на звуках. Дождь. Его ритм был универсален. Скрип дерева где-то – возможно, ставни. Лошадиное ржание вдалеке. Звон колоколов – он продолжался всю ночь, то затихая, то усиливаясь, как неровное дыхание спящего города. И голоса. Изредка доносились обрывки фраз, выкрики стражников (она предполагала, что это стража), смех пьяниц. Она пыталась уловить хоть какое-то повторение, знакомый звук. Ничего. Язык был абсолютно чуждым, музыкально непохожим ни на что, что она слышала. Ни славянской певучести, ни германской твердости, ни романской плавности. Жесткие согласные, гортанные звуки, резкие ударения, падающие то на первый, то на последний слог без видимой логики.

«Как я смогу… как?» – отчаяние снова подкатывало к горлу. Без языка она была не просто чужой. Она была ничем. Беспомощным животным.

2.

Предрассветный сумрак не принес облегчения. Холод стал еще пронзительнее, пробирая до костей. Дождь превратился в мелкую, колючую изморось. Кельван зашевелился, открыл глаза. Его взгляд был мутным, неосознанным. Он потер лицо, оставив новые грязные разводы, огляделся. Увидел Алису. На мгновение в его глазах мелькнуло удивление, как будто он забыл о ее существовании. Потом усталое понимание. Он кряхтя поднялся, потянулся, кости хрустнули. Он что-то хрипло сказал, указывая на небо, потом на восток, где серое небо чуть светлело. Затем он показал на себя и сделал жест, будто уходит. Потом показал на Алису и развел руками. Вопрос.

Он уходит. Что будете делать вы?

Паника снова сжала ее горло. Остаться одной в этом переулке? Но идти с ним? Куда? Кто он? Что, если он ведет ее прямиком к работорговцам или в бордель, где оценят ее «экзотичность»?

Она покачала головой, сжалась сильнее. Она не знала, как объяснить, что хочет остаться. Но он, кажется, понял. Он пожал плечами – все тот же жест «как знаешь». Потом он порылся в складках своего плаща, достал оставшийся кусок хлеба и… отломил от него еще примерно треть. Положил на камень рядом с тем местом, где сидела Алиса. Его собственный кусок был теперь совсем маленьким. Он сунул его обратно, не глядя на нее, и, подтянув капюшон, зашагал прочь по переулку, быстро растворившись в серой пелене дождя и тумана.

Алиса осталась одна. С куском хлеба и ледяным ужасом в душе. Одиночество навалилось с невероятной силой. Она была чужим атомом, затерянным в чужой вселенной. Она съела подаренный кусок, почти не жуя, запивая дождевой водой, которая стекала с навеса. Ее мучила жажда. Хлеб был сухим, как песок. Она встала, ноги одеревенели, каждое движение отзывалось болью в мышцах. Нужно было найти воду. И укрытие получше. И… работу. Мысль о «Росчерке Пера» всплыла снова, как спасительный плот. Здание с вывеской-пером на площади. Что-то связанное с письмом, с документами. Может, там нужна уборщица? Поденщица? Все, что угодно, лишь бы дали крышу над головой и миску похлебки.

Она вышла из-под навеса. Утро наступало медленно, неохотно. Город просыпался. Из окон доносились звуки – голоса, стук посуды, плач ребенка. Двери лавок начали открываться. По улицам, развозя товар, двигались телеги, запряженные теми же странными, похожими на ослокозлов, существами. Люди выходили из домов – мужчины торопливо шли по делам, женщины с корзинами направлялись, видимо, на рынок. Никто не обращал на Алису особого внимания, пока она пряталась в глубине переулка. Но выйти на основную улицу…

Она осмотрела себя. Синяя ветровка была грязной, мятой, но все еще яркой. Джинсы промокли насквозь, кроссовки покрылись грязевой коркой. Волосы, выбившиеся из-под капюшона, были спутанными, грязными. Она была ходячим воплощением слова «подозрительно». Нужно было как-то замаскироваться. Или найти что-то, чтобы прикрыться.

Глава 3: Знакомство с "Росчерком Пера"

1.

Кел провел Алису не на кухню, а в крошечную каморку рядом с подвальной моечной. Комната была больше похожа на кладовку для уборочного инвентаря. На полу стояли ведра, щетки с жесткой щетиной, тряпки из грубой мешковины, деревянные швабры. В углу валялись пустые мешки. На единственной полке – бутыли с резко пахнущей жидкостью (уксус? щелочной раствор?) и банки с густой пастой, напоминающей ваксу. В другом углу, на голом каменном полу, был брошен тонкий, скрученный валик из той же грубой ткани, что и ее одежда – подобие матраса. Рядом – свернутый в трубочку еще один кусок ткани, служивший подушкой, и тонкое, потертое шерстяное одеяло.

— Твое место, – буркнул Кел, указывая на валик. Его тон не оставлял сомнений: это было не предложение, а констатация факта низшего статуса. – Работа. Он взял с пола самое большое ведро, сунул в него швабру с облезлой тряпкой и жесткую щетку, и протянул Алисе. Потом указал на бутыль с резким запахом. – Мыть. Полы. Лестницы. Все. Он сделал широкий размашистый жест, охватывая, видимо, все здание. – Чисто. Он потер пальцами, изображая отсутствие грязи. – Постоянно. Он показал на воображаемое солнце, движущееся по небу. – Поняла?

Алиса кивнула. Мыть полы. Убирать. Работа уборщицы. Не канцелярская помощь, не перебирание бумаг, как она наивно надеялась, показывая жесты. Самая черная, самая непрестижная работа. Но это была работа. Кров (пусть и каморка в подвале). И, вероятно, еда. Она сжала ручку ведра. Оно было тяжелым, деревянным, неудобным.

Кел фыркнул, видя ее покорность.
— Завтрак. Скоро, – добавил он, указав вверх, в сторону кухни. – Жди здесь. Не слоняйся! Он бросил на нее последний предупреждающий взгляд и вышел, оставив дверь приоткрытой.

Алиса осталась одна в своей новой «комнате». Запах щелочи и пыли висел в воздухе. Холод камня проникал сквозь тонкую подошву холщовых тапочек (их тоже выдали вместе с одеждой). Она поставила ведро, опустилась на валик-матрас. Грубая ткань колола кожу даже через халат. Она обняла колени, пытаясь осмыслить свое положение.

Уборщица. Самая низшая ступенька в этом храме бумаг и перьев. Она посмотрела на свои руки. Чистые, но покрасневшие от холодной воды и грубого мыла. Скоро они станут шершавыми, в трещинах, от щелочи и грязи. Это была цена выживания. Гордость? Ей было не до гордости. Гордость не согреет и не накормит.

Она услышала шаги на лестнице, ведущей из зала в подвал. Голоса. Женский, визгливый и недовольный, и мужской, угрюмо бормочущий в ответ – Кел. Шаги приближались к ее каморке. Алиса вскочила, выпрямившись, как по струнке.

В дверь просунулась голова. Женщина лет пятидесяти, дородная, с лицом, навсегда искаженным выражением хронического недовольства. Рыжие, с проседью волосы были небрежно стянуты под грязным платком. На ней был заляпанный жиром и чем-то темным фартук поверх простого платья. Она держала в руках деревянную миску и кусок хлеба.

— Вот! – она рявкнула, сунув миску и хлеб в руки Алисе так резко, что та едва удержала. В миске была густая серая похлебка с плавающими кусочками неизвестного корнеплода и редкими вкраплениями чего-то жилистого, напоминающего мясо. Запах был скудный, мучнистый. – Ешь и работай! Нечего рот разевать! Она бросила на Алису уничтожающий взгляд, полный презрения к «новой обузде», и скрылась, громко топая.

Кел, стоявший за ее спиной, удовлетворенно хмыкнул.
— Торна, – пояснил он, кивнув в сторону ушедшей женщины. – Кухарка. Слушай ее. Он явно наслаждался тем, что Алиса попала под начало еще одного недоброжелателя. – Ешь. Быстро. Потом – мыть лестницу в зал. Сверху вниз. Чисто! Он ткнул пальцем вверх по лестнице.

Алиса кивнула. Она села на валик, поставив миску на колени. Похлебка была чуть теплой, почти безвкусной, но она ела жадно, запивая грубым, кислым хлебом. Это была еда. Топливо. Силы для выживания. Она дочиста выскребла миску пальцем, чувствуя, как скудная пища согревает изнутри. Потом отнесла пустую миску к двери, как предполагала, что нужно.

2.

Лестница из подвала в главный зал «Росчерка Пера» была каменной, узкой, с высокими ступенями. Кел показал ей, как развести чистящий раствор: вода из бочки в подвале, щедрая порция едкой жидкости из бутыли (от запаха которой щипало глаза), и горсть абразивной пасты из банки. Получилась мутная, пенящаяся жидкость, пахнущая химической войной.

— Мой! – приказал Кел, стоя наверху. – Каждую ступень. Щеткой. Потом тряпкой. Насухо. Никаких разводов! Он сделал жест, будто энергично трет, потом выжимает тряпку. – Начинай снизу. Поднимайся. Я проверю.

Алиса взяла щетку. Щетина была жесткой, как проволока. Она опустила щетку в ведро с раствором, брызги попали на холщовые штаны, оставив темные пятна. Она начала скрести первую ступеньку. Камень оказался пористым, въевшаяся грязь – древней. Требовалось невероятное усилие, чтобы сдвинуть хотя бы часть черного налета. Раствор щипал кожу на руках, несмотря на то, что она старалась держать их выше уровня жидкости. Через пять минут ее спина уже ныла, руки дрожали от напряжения.

Она услышала шаги наверху. Кто-то спускался. Молодой клерк с острым лицом, который вчера пытался ее вытолкнуть. Он увидел ее, занявшую узкую лестницу, ведро, брызги раствора. Его брови поползли вверх, уголки губ дернулись в легкой усмешке. Он что-то сказал Келу наверху, явно шутливого тона. Кел фыркнул в ответ. Молодой клерк аккуратно перешагнул через ведро и Алису, прижавшуюся к стене, стараясь не задеть его чистые, темно-серые штаны. Он бросил на нее взгляд сверху вниз – любопытный, немного брезгливый – и скрылся в подвале, вероятно, в кладовую.

Алиса почувствовала жар на щеках. Она была невидимкой. Препятствием. Предметом для шуток. Она сжала щетку сильнее и с удвоенной яростью принялась скрести камень. Пусть болят руки. Пусть ноет спина. Это лучше, чем чувствовать себя ничтожеством.

Она поднималась ступенька за ступенькой. Мытье, скребение, вытирание насухо грубой тряпкой. Процесс был мучительно медленным. Раствор быстро загрязнялся, приходилось спускаться в подвал, менять его. Каждый раз, пересекая служебную зону за стойкой, она чувствовала на себе десятки глаз. Клерки перешептывались, показывали пальцами, хихикали. Слово «шелта» (грязная? чужак?) слышалось чаще других. Торна, кухарка, вынырнувшая из кухни с подносом грязной посуды, громко фыркнула, увидев Алису с ведром.

Глава 4: Чернила и Подозрения

1.

Сон Алисы был беспокойным, как плавание в бурном море. Ей снились скрещущие щетки, гигантские разливы чернил, которые она безуспешно пыталась вытереть, и холодные, бездонные глаза Ма’ам Вейлы, следящие за каждым ее движением из темноты. Она проснулась задолго до рассвета, замерзшая и с одеревеневшими мышцами. Каменный пол вытягивал тепло, словно живой. Она лежала, укутавшись в тонкое одеяло, и слушала первые звуки просыпающегося здания: где-то далеко хлопнула дверь, заскрипели половицы, послышались приглушенные шаги – Торна начинала свой день на кухне.

«Еще один день», – прошептала она в темноту, и слова повисли в холодном воздухе, как пар. Страх перед повторением вчерашнего унижения и боли сжимал горло. Но под ним, глубже, теплился крошечный огонек упрямства. «Я выжила вчера. Выживу и сегодня».

Она заставила себя встать. Холщовая одежда была ледяной. Она надела халат, пытаясь растереть окоченевшие руки. В подвале горел тусклый свет масляной лампы у лестницы. Алиса вышла из каморки и направилась к бочке с водой. Умылась ледяной водой, снова почувствовав бодрящий, почти болезненный укол реальности. Голод урчал в пустом желудке.

Завтрак принесла Торна. Та же серая похлебка, тот же кислый хлеб. Никакого яблока. Торна бросила миску на пол у двери каморки, даже не глядя на Алису, и ушла, ворча что-то про «лентяек». Алиса съела все быстро, механически, запивая водой. Топливо.

Она уже ждала Кела с ведром и щеткой, когда он появился. Его лицо было еще более мрачным, чем обычно.

— Ты, – он ткнул пальцем в Алису. – Вчера. Чернила. На ковре. Он сделал вид, что смотрит на пятно. – Недочищено! Ма’ам Вейла видела! Его голос был полон злорадства. «Попала!» – кричал его взгляд.

Алиса внутренне сжалась. Она вспомнила, как Лорн помог ей, как пятно стало почти незаметным. Но «почти» – недостаточно для Ма’ам Вейлы. И недостаточно для Кела, который искал повод.

— Наказание, – объявил он, сверкая глазами. – Сегодня – Архив.

Он произнес это слово с таким отвращением и мрачной торжественностью, что Алиса почувствовала новый виток страха. Архив? Что там? Гигантские крысы? Призраки? Или просто еще более грязная и тяжелая работа?

Кел не стал объяснять. Он сунул ей в руки не обычное ведро для мытья полов, а небольшой деревянный ящик с тряпками, щетками разной жесткости, склянками с чистящими снадобьями (включая ту, что дал Лорн) и… маленькую метелочку из мягких перьев. Потом повел ее не в зал, а вглубь подвала, мимо кладовых, к массивной дубовой двери, окованной железом. Дверь выглядела древней. Воздух здесь был особенно холодным и пахнул пылью, старой бумагой и чем-то затхлым.

Кел достал из связки на поясе большой, сложный ключ, вставил его в массивный замок. Скрип железа был оглушительным в тишине подвала. Дверь открылась с тяжелым стоном. Оттуда хлынул волной запах – концентрированный аромат веков: пыль, пересохший клей, пергамент, легкая плесень и… что-то еще. Минеральное? Металлическое? Алиса не могла определить.

— Входи, – приказал Кел, зажигая еще одну масляную лампу, висевшую у входа. – Метла – для пыли на полках. Тряпки – для самих полок. Осторожно! Бумаги не трогать! Ничего не двигать! Только пыль убирать. Поняла? Он тыкал пальцем в предметы в ящике, потом в темноту за дверью. – Я проверю. Если что-то не так… Он не договорил, но жест, проведенный пальцем по горлу, был красноречив.

Алиса взяла лампу, которую он протянул, и робко переступила порог. Кел захлопнул дверь за ней. Звук замка, щелкающего снаружи, прозвучал как приговор.

2.

Архив «Росчерка Пера» был не комнатой, а лабиринтом. Слабый свет лампы Алисы выхватывал из темноты бесконечные ряды высоких, до потолка, деревянных стеллажей. Они стояли так близко друг к другу, что между ними могли пройти только один, да и то боком. Полки были забиты до отказа: толстые фолианты в потертой коже, аккуратно свернутые свитки, перевязанные тесьмой, папки из грубого картона, деревянные ящички с непонятными символами. Воздух был неподвижным, густым от пыли, которой здесь, казалось, не тревожили годами. Высокие, узкие окна под самым потолком были покрыты слоем грязи, пропуская лишь жалкие лучики света.

Тишина была абсолютной и давящей. Собственное дыхание Алисы казалось громким, как крик. Она стояла, прижимая лампу к груди, чувствуя, как страх сковывает ноги. Эта тишина, эта древняя пыль, этот запах забытых тайн… Это было страшнее криков Кела.

«Только пыль убирать. Ничего не трогать», – повторяла она про себя, как мантру. Она подошла к ближайшему стеллажу. Слой пыли на полках был толщиной в палец. Она взяла перьевую метелку и осторожно, едва касаясь, начала смахивать пыль с верхней кромки полки. Облачко серой взвеси поднялось в воздух, заставив ее закашляться. Она отступила, давая пыли осесть. Потом повторила. Медленно. Кропотливо. Метла была мягкой, пыль слетала легко, не повреждая лежащих ниже книг и свитков.

Работа была монотонной, но не физически тяжелой, как мытье камня. Требовалась предельная концентрация и осторожность. Алиса погрузилась в ритм: смахнуть пыль – отойти – подождать – перейти к следующему участку. Свет лампы создавал вокруг нее маленький островок света в море темноты, за которой таились бесконечные ряды знаний, о которых она не могла прочитать ни слова.

Она продвигалась вглубь лабиринта. Пыль оседала у нее в носу, на губах, на ресницах. Запах старой бумаги становился привычным фоном. И вдруг, в свете лампы, она увидела кое-что необычное. На одной из полок, между толстенным томом в синей коже и стопкой пожелтевших пергаментов, лежал небольшой предмет. Не книга и не свиток. Что-то похожее на… камень? Но не простой. Он был темно-синим, почти черным, с прожилками серебристого, мерцающего в свете лампы, как звездная пыль. И на его отполированной поверхности был вырезан символ. Знакомый символ. Стилизованное перо, опущенное в чернильницу, из которой расходились волнистые линии – точь-в-точь как на вывеске «Росчерка Пера», но более сложное, с дополнительными завитками и точками.