Тень цепного пса

Глава 1

Я тону.

Вода чёрная, густая, как смола, тянет меня вниз, цепляется за ноги, за руки, за горло. Я пытаюсь вдохнуть, но лёгкие жжёт, словно в них залили кипяток.

Где я? Озеро? Лес? Всё кружится, и я не вижу неба. Только тьма.

И крик. Женский, резкий, пронзительный, бьет по ушам, хлещет по нервам.

Он везде – в воде, в воздухе, в моей голове.

Я хочу кричать в ответ, но голос тонет.

– Роман! – это отец. Его голос хрипит, бьётся на тысячу осколков.

Я вижу его на берегу – высокий, с длинными светлыми волосами, такими же, как у меня. Его глаза горят голубым, как озёрная глубина, но кровь течёт по его лицу, заливает грудь. Он падает на колени, и чудовище – огромное, с когтями, длинными, как косы, – вырывается из воды.

Оно вонзается в него, раздирает, как тряпку. Отец кричит, и я кричу, но мои ноги вязнут в чёрной воде. Я не могу двинуться. Не могу помочь. Кровь смешивается с озером, и оно шипит, как живое.

– Папа... – прошептал я. – Папа, вставай, пожалуйста...

– Беги, Роман! – это Сергей. Мой брат. Мой сильный, высокий, бесстрашный брат, который всегда знал, как сделать из подручных средств рогатку, воздушного змея или бомбу.

Он обернулся – и посмотрел прямо на меня. Рот его что-то шептал. Кажется, моё имя... Он стоит на холме, сжимая меч, но его лицо – как у мертвеца, серое, с пустыми глазами.

Он бросается к воде, но чудовище быстрее. Оно растёт, превращается в зверя – пасть, полная зубов, глаза как угли. Чудовище хватает Сергея, и хруст его костей бьёт меня по ушам.

– Нет! – крик вырвался сам собой, но голос дрогнул, как у ребёнка. Я и был ребёнком. Я ничего не мог. Я стоял – и только смотрел.

Я пытаюсь бежать к нему, но вода держит как цепи. Мой крик тонет, и чудовище смеётся – низко, гортанно, как будто оно живое.

Вдруг свет. Чистый, белый, ярче солнца. София. Вся в белом, лицо в грязи, по волосам стекает кровь. Стоит на поляне, её светлые волосы развеваются, а руки пылают. Свет вырывается из её пальцев, разрывая тьму, как бумагу.

– Соня... – хриплю я. – Я не могу...

Она бьётся, как воин, но чудовища лезут со всех сторон – десятки, сотни, с когтями и зубами.

Рядом с ней Дара, её белая собака, огромная как медведь. Дара рычит, бросается на чудовищ, рвёт их клыками, но их слишком много. Когти впиваются в её бока, кровь брызжет на белую шерсть, и Дара воет падая.

Соня отворачивается – на миг, на крохотный миг – и этого достаточно.

Чудовище пронзает её насквозь. Она кричит, её свет гаснет, и тени накрывают её как волна.

Я вижу, как она исчезает, и моё сердце рвётся.

Я пытаюсь бежать, драться, но мои руки пусты.

Я слаб.

Беспомощен.

Чудовища поворачиваются ко мне, их глаза горят красным, и из тьмы выходит он…

Дядя.

Его мелкие глазки блестят, а улыбка – как лезвие.

Он идёт по воде, не проваливаясь, его плащ трепещет, как крылья ворона.

– Ты никому не поможешь, Роман, – его голос режет словно нож. – Ты никому не нужен. Никто тебя не ждал.

Чудовища бросаются на меня, когти впиваются в грудь, и крик – тот женский крик – взрывается, разрывая мир на куски.

Я рывком сел на кровати. Простыни были мокрые, липли к коже, как чёрная вода. Сердце колотилось, будто хотело вырваться из груди. Слёзы жгли глаза, текли по щекам, и я не мог их остановить. Я задыхался, хватал воздух, как рыба на берегу. Руки дрожали, я сжимал их в кулаки, но пальцы не слушались.

– Отец… Сережа… Соня… – шептал я, и голос срывался. Дара. Её вой всё ещё звенел в ушах. Я видел её кровь, видел, как чудовища рвали её. И дядя. Его слова – «ты не нужен» – били как молот.

Комната в кадетском училище была тёмной, только лунный свет пробивался через щели в ставнях, рисуя полосы на полу. Я сидел, согнувшись, прижав колени к груди. Я был один. Отец был мёртв. Сергей пропал. Соня… Она была жива, там, с дядей, в поместье.

Но почему я видел, как она умирала? Почему я ничего не мог сделать?

Я вытирал слёзы рукавом, но они всё текли. Грудь сдавливало тисками. Болело всё тело. Особенно в груди.

Это был сон. Просто сон. Но...

Я чувствовал запах крови, слышал крик, видел дядю. Его глаза. Его ухмылку. Я сжимал кулаки сильнее, ногти впивались в ладони.

Но я не был ошибкой. Я… я не знал, кто я. Но я не давал ему победить. Не давал.

Я всё ещё сидел, прижав колени к груди, пытаясь унять дрожь. Простыни были холодные, липкие. Сердце колотилось, слёзы высохли, но щёки горели, как от пощёчины.

Я вытер лицо рукавом казённой рубахи, но ощущение дядиных слов не уходило. Оно сидело в груди как заноза.

В комнате было тихо, только скрипела кровать в дальнем углу. Я был не один в комнате. Здесь ещё трое – кадеты, как и я. Комната была тесная, с четырьмя койками, железными, как гробы, и запахом сырости, который въелся в стены. Лунный свет через щели в ставнях резал пол полосами, и в них шевелились тени. Я вздрогнул. Нет, это были не тени из сна. Просто ветер.

Глава 2

Вода в душе почему-то стала теплее. Или это я уже перестал чувствовать холод.

Только злость. Она засела в груди и стала жечь всё сильнее с каждым воспоминанием о прошедшем дне. Сосновский, который казался справедливым и честным, как, выяснилось, приехал просто для отмазки перед советом. Крысовский, который готов за малейшую провинность наказывать кадетов. Волков и Лисицын, которые думают, что могут безнаказанно надо мной издеваться. И дядя. Опять дядя. Его голос из сна звучит, как приговор, и печёт в груди. Почему он мне так странно снился? Он никогда не был любящим дядюшкой. В нашем поместье, где он жил вместе с нами, став регентом клана после смерти отца, он молчал, хмурился, злился, смотрел на меня как на пустое место, но и не орал, никогда, не бил.

А во сне он… оказался другим. Глаза стали чёрными, как вода в колодце, голос – как шёпот изнаночной твари. Что это было? Предвидение? Интуиция? Я не узнал. И это бесило ещё сильней.

Я выключил воду. Руки дрожали, но не от холода. Я не слабак. И я найду способ выбраться из этого ада. Даже если придётся драться. Даже если придётся стать совсем другим.

Я вытерся жёстким полотенцем, которое поцарапало кожу, и вернулся в комнату. Волков и Лисицын промолчали, но я почувствовал их взгляды. Соколов всё так же «спал». Я бросил взгляд на пустую кровать – без простыни она выглядела ещё страшнее. Ладно. Завтра найду новую. А пока лягу так. Я свернулся на матрасе, закрыл глаза, но сон не шёл. Вместо него – тени. Они зашевелились за ставнями, и я не знал, мои ли это страхи или что-то настоящее.

Утро ударило солнцем по глазам. Сквозь щели в ставнях пробрался серый свет, и горн протрубил жутко противным звуком. Я вскочил с койки. Сердце колотилось, как после вчерашнего кошмара. Тени, кровь, дядин голос. Я тряхнул головой, прогнал их, и натянул мундир. Он оказался жёстким, пахнул крахмалом, дешёвым мылом и ещё чем-то неприятным.

Волков уже был на ноги, застёгивал пуговицы, косился на меня. Лисицын зевнул, его рыжая чёлка взъерошилась и лезла в глаза. Соколов, как всегда, стал тянуть время, возился с сапогами. Трус. Все смолкли. Мои вчерашние слова, похоже, их впечатлили. Хорошо. Пусть боятся. Хоть лезть не станут.

Коридор загудел как улей. Кадеты затопали к плацу, их сапоги застучали по каменному полу. Я влился в поток, стараясь не встречаться ни с кем взглядом.

Плац встретил холодом и сыростью – туман стелился по земле. Мы построились рядами, спины выпрямились. Комендант встал впереди. Его лицо покраснело, как у много пьющего человека, а глаза забегали, выискивая, к кому бы придраться.

– Равняйсь! – рявкнул он, и мы вздрогнули. – Озеров! Ты что, спал стоя? Плечи расправь, щенок!

Я стиснул зубы, выпрямился. Все уставились. Волков хмыкнул, Лисицын ухмыльнулся. Соколов, как всегда, промолчал, уставившись в землю. Комендант прошёл мимо, его сапоги зачавкали в грязи. Я почувствовал, как злость опять закипела.

Занятия начались с алгебры. Учитель, старик с бородой, как мочалка, забубнил про уравнения, а я сел, уставившись в парту. Цифры поплыли перед глазами. Я попытался слушать, но мысли в голове оказались совсем другими. София… её дар получается свет. И что получается это дар от отца, потому что у мамы родовой дар – исцеление. Но как она может его использовать, если ещё не проходила инициацию. И никто пока не смог с точностью сказать, какой у неё будет дар. Получается это будущее?

Я сжал перо так, что оно треснуло. Волков, сидящий через парту, прошептал что-то Лисицыну, и оба заржали. Я понял, про что они. Про прошлую ночь. Про мои слёзы. Ну не стану же я, в самом деле, оправдываться перед этими придурками! Не трогают пока и хорошо. Позже разберусь.

Урок русского проходил так же мутно. Учитель, тощий, с очками на кончике носа, заставлял нас писать диктант. Я быстро писал под диктовку, но строчки были кривые, буквы прыгали в разные стороны. «Тебя никто не ждал», – шепчет дядин голос.

Что это значит? Ждали не меня? Или вообще не ждали младшего ребенка? София скорей всего не знает… ей тогда было года три-четыре… Дядя не скажет. А больше сказать некому. Хотя… Есть еще бабушки и дедушки, наверное… У всех же есть? Но я их не помню совсем. Кого-то из них, по-моему, видел один раз в детстве. Ладно выясним… так или иначе. Я зачеркнул строчку так, что порвал бумагу. Учитель нахмурился, но промолчал.

Физика. Никогда не думал, что этот предмет можно преподавать та-а-ак нудно. Преподаватель – лысый, маленький, толстенький с огромными круглыми очками. Голос гнусавый, тихий и заунывно монотонный. Таким голосом хорошо отпевание на кладбище читать, а не физику преподавать. Как я не пытался сосредоточить, ничего не выходило. Голос учителя действовал как гипноз и заствлял снова отвлекаться на свои мысли.

Лисицын кинул мне записку. Серьезно! Он что девчонка-малолетка – записочками обмениваться? Я и не думал её открывать, я и так догадывался что там. Очередная насмешка. Я скомкал бумажку и спрятал в карман. И опять начал злиться.

Литература – просто луч света в этом аду. Преподавательница – женщина, единственная в училище. Елена Павловна. Её голос мягкий, а глаза добрые, но усталые. Она читала нам Пушкина, «Медного всадника», и я почти забыл про чудовищ. Почти. Она заметила, что я не писал, а просто смотрел в окно, и спросила:

– Роман, о чём задумался?

Я вздрогнул. Все обернулись. Волков ехидно хихикнул. Я пробормотал что-то невнятное про поэму, но она лишь покачала головой – не сердилась, а смотрела так пристально, словно видела меня насквозь. Я потупил взгляд.

Глава 3

Это… магия? Но так не бывает! Возможно, у меня и есть дар, но узнать об этом я могу только в год совершеннолетия. В Империи дар просыпается в восемнадцать, и тогда глава рода вручает перстень – осколок главного кольца, что хранит силу бога-покровителя.

Я сидел на корточках, глядя на волчонка. Его шерсть теперь была мягкой, серой, как туман над озером, а глаза блестели, живые и умные, как у Дары. Раны исчезли, будто их и не было. Волчонок ткнулся мордой в мою ладонь, и я улыбнулся – впервые за эти чёртовы дни.

– Вот бы оставить тебя. Ты бы спал у меня под кроватью, грыз бы сапоги Лисицына, а я бы таскал тебе кости из столовой. У меня появился бы друг. Настоящий.

Я гладил его, и он тихо поскуливал, будто соглашался.

Но тут в чаще что-то зашуршало. Я замер. Тени за деревьями зашевелились, и я увидел её – волчицу. Огромную, с шерстью, как лунный свет, и глазами, что горели, как угли. Она стояла, неподвижная, но я почувствовал её взгляд – не злой, но твёрдый, как камень. Мать.

Я посмотрел на волчонка, и горло сжалось.

– Иди, малыш, – прошептал я, убирая руку. – Она ждёт.

Он посмотрел на меня, будто не хотел уходить, но потом встал, пошатываясь, и заковылял к волчице. Она обнюхала его, полизала мордочку, и они исчезли в чаще, как тени. Я сидел, глядя им вслед, и почувствовал пустоту в груди. Как будто потерял что-то важное. Но в то же время – лёгкость. Он в безопасности. Я понимал, что так правильно, но от этого легче не становилось.

Лес смолк, только ветер шептал в ветках, и тени шевелились, будто следили. Я поднялся, отряхнул грязь с мундира. Пора назад. В этот ад.

Комната встретила запахом сырости и скрипом половиц. Волков сидел на койке, точил перья для письма и бросил на меня косой взгляд. Лисицын развалился на своей кровати, жевал сухарь, ухмыляясь, как будто знал, что я сбежал с урока. Соколов, как обычно, притворился невидимкой, уткнувшись в книгу. Трус.

– О, барончик вернулся! – Лисицын спрыгнул с койки, его рыжая чёлка упала на глаза. – Где шатался? В карцер захотел?

Я промолчал, бросил ранец на пол. Злость, что утихла в лесу, снова закипела, обжигая грудь. Видение – его сапоги, кровь волчонка, его вопли про Волкова – ударило в виски. Я сжал кулаки, ногти впились в ладони.

– Чё молчишь, Озеров? – Лисицын подошёл ближе, ткнул меня в грудь. – Опять реветь собрался?

Я не стал долго думать. Мой кулак полетел вперёд, врезался в его скулу. Лисицын отшатнулся, споткнулся о койку, упал. В ушах до сих пор стоял скулёж волчонка, хруст его рёбер.

– Ты, рыжая мразь! – закричал я, бросившись на него. Он попытался встать, но я ударил снова, в плечо, в грудь. – Это ты его избил! Волчонка! За что?!

Лисицын зарычал, оттолкнул меня, и мы покатились по полу, как два дворовых пса. Его кулак задел моё ухо, боль взорвалась, но я не сдался. Схватил его за волосы, потянул, ударил коленом. Он завыл, из носа потекла кровь.

– Хватит! – Волков вскочил, оттащил меня за шиворот. Я вырвался, но он держал крепко. Лисицын поднялся, потирая нос, его глаза горели злобой.

– Какой волчонок? – рявкнул Волков, глядя на меня. Его лицо оказалось в нескольких сантиметрах от моего, его рука всё ещё сжимала нож, и я на миг подумал, что он сейчас пырнёт меня.

– В лесу, – прошипел я, задыхаясь. – Он избил волчонка! Маленького волчонка! Избил до крови! Из-за тебя! Сказал, что ты над ним издеваешься, а он терпит, лишь бы другие не трогали.

В комнате на миг повисла тяжёлая тишина.

И я заметил, что Соколов, стоял у своей кровати, сжав кулаки, в его глазах мелькнули искры, настоящие искры живого огня. Губы плотно сжались, а зубы заскрежетали так, что даже мне стало слышно. Вот это новость! И это наш тихоня? Да что с ним не так?

Повернувшись, я увидел, как стремительно Лисицын побледнел, его глаза забегали, он попытался поднять взгляд на Волкова, но у него не получилось. Волков повернулся к нему, и его кулаки сжались.

– Ты… – Волков шагнул к Лисицыну, и тот отступил, упершись в стену. – Ты тронул волка? Волчонка?

– Это не я! Меня там не было! Он врет!!! – замямлил Лисицын, но его голос задрожал.

– Не смей мне врать! – закричал Волков и сделал шаг к Лисицыну.

– Это просто зверь, Петь, я просто…

– Волк – не просто зверь! Это покровитель нашего рода, дар бога Волка! Ты знаешь, как мой род относится к этим животным. Убить или ранить волка на наших землях – как плюнуть в главу клана! Это клановая война! Ты, рыжая дрянь, был мне другом, знал наш обычай и всё равно посмел тронуть волчонка.

Он схватил Лисицына за ворот, швырнул к двери.

– Вон отсюда! И молись, чтобы мой отец не узнал, иначе… – Волков не закончил, только зло пнул бывшую койку Лисицына. Соколов молча, как и всегда, посмотрел на происходящее, и отвернулся к своей кровати. Как всегда.

Волков повернулся ко мне. Его лицо всё ещё было красным, но глаза стали другими – не злыми, а… виноватыми? Он смущённо хмыкнул и опустил взгляд.

– Что с волчонком? – спросил он, тише, почти шёпотом.

Глава 4

Свет выхватил фигуру.

Парень.

На вид мой ровесник, лет тринадцать-четырнадцать, худой, с растрёпанной чёрной шевелюрой, что торчала в разные стороны. Его кожа выглядела сероватой, как пеплом присыпанная.

Но глаза.

Зелёные, яркие, как болотные огни.

И они искрились. Словно он вот-вот засмеётся.

На нём была рваная рубаха и штаны, будто из мешковины, но они шевелились, как тени, как дым.

Он сидел на ящике и, болтая ногами, ухмыльнулся.

– Ты кто? – мой голос дрогнул. Вот гадство! Хотелось звучать храбро и по-взрослому.

Я поднял фонарь, если что, будет, чем запустить в это… этого…

– Ты кто? – повторил я более уверенно. Наверное.

– Яр, – он спрыгнул с ящика, приземлился легко и бесшумно, как перо. – А ты – Роман Озеров, спаситель волков, гроза рыжих шавок и, похоже, местный чемпион по уборке подвалов.

Он хихикнул, и его смех – как звон колокольчиков, но с чем-то глухим и немного жутким. Я отступил, спина упёрлась в стену.

– Ты следил за мной? – процедил я и выставил вперёд фонарь. – Что ты вообще такое? Ты не человек…

– Ох, какие мы грозные! – Яр закатил глаза, но его ухмылка стала шире. – Я скрад. Дух. Тень. Призрак. Зови, как хочешь. Этот лес, подвал, всё вокруг – мой дом. И, знаешь что? Тут ску-у-учно.

Он протянул последнее слово, как ребёнок, которому не дали конфету, и надул губы.

– Никто меня не видит. Ну, почти никто. А ты – видишь. И волка ты спас. Круто, кстати!

Я моргнул. Он что, серьёзно? Дух, который болтал, как мой ровесник, и дулся, как младенец?

– Ты врёшь, – буркнул я, но сердце забилось очень часто. Дух? Серьёзно?

– Вру? – Яр прижал руку к груди, будто я его смертельно оскорбил. – Я, между прочим, сотни лет тут болтаюсь, а ты – первый, кто меня заметил! И ещё врёшь, говорит! – Он фыркнул, скрестил руки и опустил голову.

Но уже через мгновение снова посмотрел на меня с задорным блеском в глазах:

– Ну, может, и не первый… – хитро хихикнул он. – Но остальные старые и вредные! – Он топнул ногой – звука не было.

– Они меня, когда видят, все изгнать пытаются! А это, между прочим, мой дом! Я здесь первее всех был… и дольше всех останусь. – В его словах послышались грусть и тоска, но через секунду его глаза снова загорелись любопытством.

– Слушай, Роман, а ты не простой. Пахнешь озером. Я почуял. – И он потянул носом воздух, словно и правда принюхался. – И ещё каким-то цветком…

– Я не знаю, о чём ты, – сказал я, но голос опять дрогнул.

– Ой, не прикидывайся! – Яр махнул рукой, как будто отогнал муху, и подошёл ближе. Его рубаха шевелилась, как живая, и я почувствовал холод, как от сквозняка. – Ты спас волка. Раны затянул. Это не просто так.

Он наклонился, его глаза блеснули, как у ребёнка, который нашёл игрушку, и он внимательно меня рассматривал, склонив голову будто кот:

– Слушай! А давай дружить! Я помогу тебе. Ну, с этим… – он оглядел подвал, сморщил нос, – ну в училище. Будем шататься по лесу, пугать коменданта, искать приключения! А то мне скучно!

Я посмотрел на него, не поверив ушам. Дружить? С духом?

– Ты спятил? – вырвалось у меня. – Я в подвале, потому что сбежал с урока, а ты про приключения?

Яр надул щёки, как капризный ребёнок.

– Ну и что! Я же не предлагаю сейчас коменданта до смерти запугать! Хотя… – он хихикнул, но тут же сказал серьёзно. – Вот правда, Роман. Ты мне нравишься. Ты не как эти… – он кивнул наверх, где над нашими головами стояло училище. – Я могу помочь. Я знаю кучу секретов. Про подвал. Про лес. Про твой дар.

– Дар? – я сжал фонарь сильнее. – Я не…

– Ой, не начинай! – Яр топнул ногой, и пыль взлетела, как туман, но звука всё равно не было. – Не хочешь дружить – ладно, но хоть приходи иногда!

В его голосе появились просящие нотки. А ведь ему и правда, здесь, наверное, ужасно одиноко. Я задумался, а Яр тем временем продолжил:

– А то я тут сижу один, как дурак, с крысами болтаю! – Он отвернулся, скрестив руки, и пробормотал: – Никому я не нужен…

Я моргнул. Он что, правда, обиделся? Дух, которому сотни лет, дулся, как дитё, когда его не брали в игрушку? Я не знал, смеяться или убежать, пока не поздно. Вот же манипулятор малолетний… или многолетний? Но что-то в его голосе – тоска, одиночество – зацепило.

– Ладно, – хмыкнул я, глядя в пол. – Приду. Может быть. Если в карцер не загремлю.

Яр развернулся, его лицо вспыхнуло, и слегка засветилось зелёным.

– Правда? Поклянись! – Он подпрыгнул и тут же добавил, серьёзно:

– Если что, я тебя вытащу. Из карцера. Или откуда угодно. Я умею.

Я покачал головой, но уголки губ дёрнулись. Улыбка? Сейчас? Здесь? Серьёзно?

– Посмотрим, – сказал я, подняв веник. – А теперь вали, мне убираться надо.