Тень под моей вуалью

Глава 1: Сказка, ставшая мраком

Когда-то моя жизнь была песней о чести и долге.

Теперь – это баллада о проклятии, что носит жемчужную корону.

Слуга ведет меня по узкому, темному коридору. Свечи в медных бра тускло мигают, их свет едва выхватывает контуры камня. Пол влажный и немного скользит. В ушах – только стук моих сапог и далекий шум двора. Впереди – тяжелые железные двери тронного зала.

Я не знаю, зачем меня позвал король – я просто иду, повинуясь приказу.

Двери открываются. Зал длинный, стены увешаны тяжелыми гобеленами, на которых застыли сцены битв прежних королей. Краски поблекли, но лица на тканях все еще смотрят строго – будто напоминают, что трагедии на троне давно перестали быть чем-то личным.

Придворные стоят вдоль стен – ровными рядами, словно фигуры на шахматной доске. Они почти не шевелятся. Только редкое шуршание ткани и гулкий стук каблуков нарушают тишину.

Мужчины – в темных камзолах, с застежками до самого горла, женщины – в тяжелых платьях с узкими рукавами, где даже дыхание кажется ограниченным.

На их лицах – вежливое безразличие людей, привыкших видеть падение других и делать вид, что это их не касается.

Я прохожу между ними. Они опускают взгляды, кланяются, но, стоит мне миновать их, я чувствую их взгляды у себя на спине.

В конце зала, под высоким стрельчатым окном, где луна пробивается сквозь пыльный витраж, сидит король.

Мой отец.

Он неподвижен, будто высечен из того же камня, что и стены замка. Свет от свечей скользит по его лицу, подчеркивая резкие, сухие черты. Серые волосы отливают серебром, кожа бледная, изрезана морщинами. Глаза холодные, ясные. В них нет злобы – но и тепла тоже нет.

Одет просто: темный плащ, застегнутый на серебряную пряжку. На голове – узкий венец, скорее знак долга, чем власти.

Длинные, сухие руки покоятся на подлокотниках трона – в них видны жилы, будто каждая прожитая зима оставила на них свой след.

Я склоняюсь в глубоком поклоне. Он смотрит на меня коротко, но в этом взгляде – все: власть, страх и то знание, которое делает человека камнем.

– Подойди, Элианора, – говорит он ровно, голосом, каким говорят о делах уже решенных.

Я делаю несколько шагов вперед и замираю. Зал погружается в гробовую тишину.

– Война выжгла все, – произносит он тихо. – Поля мертвы, солдаты устали, командиры спорят из-за куска хлеба. Мы теряем не только землю – мы теряем силу.

Он поднимает глаза – серые, усталые, но твердые.

– Говорят, и правителю Вархейма не легче: его люди мерзнут, хлеба не хватает, болезни идут по лагерям. Южане не знают, как жить в нашем холоде.

Он делает паузу.

– Раут, как и я, готов положить конец этой бойне, – продолжает он. – Но ему нужен не только мир. Ему нужен знак того, что он победил. Он наслышан о твоей красоте и говорит, что мир возможен, если север отдаст «жемчужину Алмеров» в его дом.

Пока он говорит, в памяти всплывают лица.

Мой первый муж – сэр Томаэль де Рош, наследник графства Дирен.

Молодой, горячий, слишком живой для этого места.

В его венах текла южная кровь, и он умел смеяться так, как никто при северном дворе не смеялся.

Мне тогда было шестнадцать – тонкая, застенчивая, я еще верила, что любящее сердце может быть услышано.

Но Томаэль любил другую – дочь сокольничего. Король приказал ему жениться на мне.

В день свадьбы он был белее невесты.

А в ночь, когда должен был войти в мои покои, он упал с балкона часовни.

Все шептали, что камень был скользкий от инея.

Но я думала иначе: он сам сделал шаг в пустоту, чтобы остаться верным своей любви.

Это была первая моя утрата – и самое мучительное воспоминание.

Вторым был лорд Грегор Сейнт-Арден, герой пограничных войн.

На этот раз отец решил использовать меня как связующую цепь.

Лорд Грегор был старше меня на двадцать лет, с ожогами на лице и глазами человека, которому не снится ничего, кроме войны. Но он относился ко мне с уважением – и это давало мнимое чувство безопасности.

В отличие от первого он даже не дожил до церемонии.

За день до свадьбы его нашли мертвым.

Врачи сказали – сердце.

Священники – Божья воля.

Смерть Грегора не принесла мне слез – только вину.

Я чувствовала: все, к чему я прикасаюсь, уходит туда, где нет звука.

Тогда я впервые начала бояться себя.

Третим был Ремиан из Дорнвика, поэт и дипломат.

Он был образован, изящен, умел говорить со мной о вещах, которых никто при дворе не касался: о судьбе и о страхе одиночества.

Он не боялся меня, или делал вид, что не боится.

Когда король предложил ему мою руку, он согласился не ради выгоды, а из странного чувства, будто понимал меня лучше других.