Тень твоих ресниц

Глава 1. Сейчас. Что ты такое?

Катя сидела на полу скромного бабушкиного домика и бездумно перебирала пряди волос. Своих волос. Из просто русых ставших какими-то золотистыми, лучше, чем до болезни. Значит, так выглядит расплата чужой кровью? Не просто получи то, что попросила, но лучше, чем было. Ярче, красивее, интереснее. Пока та, другая — мучительно истекала кровью на алтаре.

Почему-то ей было намного легче это принять, когда она думала, что не знакома с жертвой. Почему-то убить кого-то постороннего, да еще и не своими руками, чтобы избавиться от немочи и боли — не было для неё так страшно. Но разве это правильно? Разве так её учила бабушка?

Катя помнила, как Вадим шептал ей. Что бабушка и умерла практически всеми покинутая, и кроме внучки-студентки некому было о ней позаботиться. Так стоило ли учиться у той, кто даже свою жизнь не смог устроить хоть сколько-нибудь хорошо? Разве это похоже на последствия правильной, праведной жизни? Скорее уж на наказание.

А теперь она сидела на полу, и понимала, что, если разобраться — это она убийца. Это с её согласия было совершено преступление. Которое, конечно, никто и никогда не докажет — кто в России вообще верит в мистику? Но грех на душе от этого никуда не делся. Да и есть ли она, та душа?

Катя уронила голову на руки и в голос заревела. Можно было сказать, что у неё не было выбора. Можно было сказать самой себе, что это не она, что она не могла отвечать за себя — сознание мутилось от боли. Тогда она бы и душу дьяволу отдала, лишь бы это прекратилось. Она ведь просила — убей. Но это его не устраивало. Вадим не хотел, чтобы она умирала.

Если зажмуриться, казалось, что весь бабушкин домик, который она знала до последней деревянной доски или клочка ткани — пропитан кровью. Ею даже пахло в воздухе. Как во дворе, пока был жив дед, когда он забивал корову или свинью. Густой, мясной запах, который будил внутреннего хищника. С металлической ноткой, терпкий. Катю вырвало прямо на ковёр, и она отползла по полу на чистые от ткани доски.

Повеяло холодом. Она обернулась. За спиной стоял Он. Уже не такой, каким она его увидела при первой встрече, но такой, каким он был теперь на самом деле. Волосы приобрели оттенок вранова крыла, черты лица заострились, очки больше не были нужны. А сам — весь какой-то угловатый. Он даже перемещался странно, порой изгибая голову как сова, порой поворачиваясь так, как человек повернуться не мог — всем туловищем. От него веяло смертью. И одним этим обликом он как будто стремился заранее ответить на невысказанный вопрос.

Но Катя всё же спросила, вытирая слёзы тыльной стороной ладони:

— Это ты убил Ларису? — из горла вырвался хрип, и она закашлялась.

Вадим быстро пожал плечами, и чуть улыбнулся.

— Мне нужна была здоровая молодая женщина примерно твоего возраста. Она подходила.

Катю снова затошнило. Она закашлялась. Это не болезнь возвращалась, это самое её существо переворачивалось наизнанку. Вадим подошел к ней, придержал волосы, и достал из черной сумки-саквояжа, что была при нём, большой платок.

— Ну-ну, не стоит так нервно реагировать. Она бы тебя жалеть не стала, поверь мне, — ласково сказал он, вытирая всё, что испачкалось. Без малейшей брезгливости, он отнёс испачканный платок в мусорное ведро, ополоснул руки в кухонной раковине, и вновь вернулся в большую комнату на первом этаже.

Катя села на пол и обхватила себя руками, пытаясь избавиться от вездесущего холода. Вадим взял с любимого её бабушкой кресла тёплый красный плед, и укрыл ей плечи. Она глухо пробормотала:

— Ты убил свою бывшую девушку, и так просто говоришь мне об этом?!

Вадим посмотрел на нее. Губы улыбались, а глаза оставались холодными, словно сталь. Прямо под их цвет. Последнее время он часто так улыбался. Ей — реже, но и ей тоже. Как она вообще могла пойти на это? А Вадим сел на кухонный стул, глубоко вздохнул, словно говоря, что она дурочка и не понимает, как правильно себя вести. И предельно спокойным, ровным тоном ответил:

— Ты — мой якорь, Катя. Я не могу тебе лгать, даже если очень захочу. Так что, если ты не хочешь знать ответы на какие-то вопросы — просто не задавай их. Это будет самым разумным для тебя решением.

Катя еще сильнее обхватила плечи руками, наверняка оставляя синяки, с такой силой она цеплялась сама за себя. Она медленно закачалась туда-сюда, как в детстве, когда мама пропала без вести, и они остались с бабушкой вдвоём. Запах крови стал сильнее, и через некоторое время Катя осознала, что вцепилась в собственную кожу ногтями.

Вадим покачал головой и укоризненно произнёс:

— Так дело не пойдёт. Ты себя покалечишь. Ну же, милая, просто подумай немного. Лариса с удовольствием перемывала тебе косточки, завидовала, что тебе легко даётся учеба. Она бы ни слезинки не пролила, если бы с тобой что-то случилось. Поверь мне, я теперь читаю в сердцах людей, как никогда не мог при жизни. Смерть освободила меня. Открыла глаза.

Катя не слушала. Она продолжала качаться туда-сюда. Ей хотелось закрыть уши и больше не слышать его голоса. Но тоненький голосок в глубине сердца тихо шептал:

«Пока она была незнакомым человеком, было проще? Жизнь незнакомки не считается, на ней можно спокойно строить своё счастье, правда?»

Бабушка наверняка сказала бы, что это совесть. Но бабушки больше не было. И Ларисы, которая мечтала завести троих детей и купить домик у моря — тоже не было. Да, она и правда с удовольствием говорила гадости про Катю, да и не только про неё. Сдавала тех, кто использовал «шпоры», если эти люди ей не нравились. Пару раз откровенно кидала приятельниц на деньги, а потом их же и обвиняла во лжи. Вредила и пакостила. Устроила… а, впрочем, что об этом вспоминать.

Лариса не была святой, отнюдь. Только очень красивой и с препоганейшим характером. Но разве это было поводом её убивать? К тому же… Катя вытерла слёзы, и резко остановилась, чуть не упав лицом в пол. Вадим всё это время терпеливо ждал её ответа, и она, наконец, смогла его сформулировать:

Глава 2. Тогда. Встреча

Катя брела вперед, маленькими шажочками переставляя ноги. Сейчас её вряд ли узнал бы кто-то из одногруппников. На голове платок, как у бабки из церкви, сама в мешковатой блузке и бежевой юбке до пят, какую еще её бабушка носила. Платок она предпочитала носить почти как капюшон — чтобы лицо было не очень видно. Ходить вот так по улице — одно из немногих удовольствий, что ей остались. А скоро болезнь заберёт и его, ведь так? Но пока можно было хотя бы гулять, Катя брела вперёд и думала о своём.

Её всегда забавляла простота названий в родных местах. По улице Озёрной пойдешь — попадешь к озеру. По центральной — выйдешь в центр деревни. Практически никаких шансов заблудиться. Не то, что в больших городах, вроде Петербурга. Ей нравилось и в центре, но там было не так. Суетно, громко, неспокойно.

Город на Неве как будто и сам был живой, дышал, смеялся, шептал глупым короткоживущим людишкам — попробуй, рискни, сделай что-то выдающееся! Или хотя бы достаточно поганое, чтобы тебя запомнили. Не оставайся серостью! А здесь даже миллениум прошёл так, словно ничего и не изменилось. Подумаешь, две тысячи лет минуло. И еще две тысячи минет, а улица Озёрная всё также будет вести к озеру, и люди всё также будут брести туда, когда захочется покормить уток.

Катя взяла хлеб с собой. Утки не виноваты, что ей недолго осталось. Они вообще ни в чём не виноваты, это всего лишь птицы, и, если бы болели они, без помощи человека не было бы и шанса что-то с этим сделать. Глупые мысли. Катя встряхнула головой и отщипнула кусочек от буханки. Кинула его ближайшему упитанному селезню, птица тут же опустила голову в воду, забирая угощение. Жаль, что друг другу люди помогают только за деньги. Жаль, что у неё этих денег нет.

Она снова кинула утке хлеб, и на этот раз кусочек достался совсем маленькой серенькой уточке, вовсе не такой упитанной, как остальные. Катя утёрла некстати выступившие слёзы тыльной стороной ладони. Вот и она что та уточка. Ездить в Петербург и доказывать врачам, что ей нужно лечение по ОМС, и не в порядке очереди, а быстрее, не было ни сил, ни денег. Только и оставалось, что кормить уток, пока силы есть хотя бы на это, и думать, думать, думать… по крайней мере, от бабушки остались сильные обезболивающие. Значит, какое-то время боли удастся избегать.

Катя снова резко тряхнула головой, пытаясь сосредоточиться хоть на чем-то хорошем, но не получалось. Тогда она принялась рассматривать немногочисленных прохожих, и тех, кто, как и она, пришел в неожиданно тёплый осенний день покормить птиц. Буквально через пару десятков метров от неё на зеленой скамейке сидели две бабушки и о чем-то негромко переговаривались.

Одна — в легком бежевом пальто по фигуре, с укладкой, накрашенная. Что она вообще забыла в их глуши? Возможно, подругу? Или уток? Эдакая пожилая модница, у которой всё хорошо с финансами. Вторая — просто бабушка. В цветном платочке и не особенно красивом тулупе, и в больших круглых очках. Лиц с такого расстояния Катя не видела, но была уверена: бабушка в платочке — из местных, а вот вторая — приезжая. Вряд ли надолго, вряд ли останется здесь.

Даже старики уезжали из их почти вымершей деревни. Только Елизавета Васильевна, бабушка самой Кати, не смогла. Сначала из-за денег — Катя мечтала, что выучится, заработает достаточно, и заберет в город. А потом… потом стало не до мечтаний. Она снова перевела взгляд. Бабушки явно не помогали отвлечься от мрачных мыслей. Перевела — и замерла. Вот этого точно не может быть!

Она протерла глаза, словно спросонья, крепко зажмурилась, и посмотрела влево снова. Но он никуда не делся. Кудрявый, в очках, в стильном тёмно-синем пальто. Может, просто похожий молодой человек? Но что в этой глуши делать молодому парню? Даже те, кто здесь и родился, при первой возможности уезжали… как и она сама, собственно. Но Вадим умер незадолго до того, как она вышла в академ, чтобы заботиться о бабушке!

Помнится, Катя даже вздохнула с облегчением. Сразу вспомнилось, как он проходил мимо с Лариской Тихомировой, и шептал ей на ухо громко, чтобы все слышали:

— Смотри-ка, а Немочь балахон новый купила. Этот на мешок картошки похож. А следующий, интересно, на что — рваньё с помойки?

Тихомирова смеялась, а Катя представляла, как выплеснет ему в лицо горячий чай, или влепит пощечину. Иногда в красках — даже подтеки сладкого чая по холёному лицу и спутавшиеся мокрые волосы. И мат в её адрес, конечно. Но Катя шла мимо. А узнав, что его больше нет — едва не улыбнулась во все лицо. К счастью, быстро себя одернула. И не стала выяснять, как так получилось, что совсем юноша, студент, её однокурсник и головная боль — и погиб. Им не рассказывали, а Катя сочла, что это не её дело.

Может, и сейчас так? Просто пройти мимо — наверняка она обозналась, и нет здесь никакого Вадима. Может, это турист, которому надоели привычные места, и он решил исследовать маленькие деревушки в дальних окрестностях Петербурга? Могло такое быть, разве нет?

Но ноги уже сами несли Катю ближе. В конце концов, терять давно нечего, так почему бы и не пообщаться? Это все равно не может быть Вадим, не подделал же он свидетельство о смерти, чтобы не ходить в универ. Это что-то из разряда абсурдных комедий, в реальности такого не бывает, верно?

Она подошла ближе, но молодой парень в синем пальто только поправил квадратные очки. И правда, зрение у Туманова было так себе, а линзы он ставить боялся — это все знали, хотя он не признал бы никогда вслух. И носил очки. «Не круглые, а то похож на сову-ботаника, а стильные, как у нормального человека». Она помнила, как он это кому-то объяснял по телефону. То ли родственникам, то ли еще кому, просто столкнулась с ним в коридоре. Рядом не было Лариски или других зрителей, так что Вадим ничего не сказал. Только замолчал и проводил странным взглядом — Катя чувствовала его спиной.

Неужели, действительно он? Но как такое возможно? Люди же не воскресают из мертвых? Катя понимала, что, если подойдёт еще ближе — он обратит на неё внимание. Между ними и так оставалось метров двадцать, не больше. Сейчас пройти любое расстояние ей было сложнее, чем до болезни, даже настолько небольшое. И даже её маленькими шажками — это меньше чем полминуты. Но прежде, чем она вновь приблизилась, молодой человек поднял на неё взгляд и сказал:

Глава 3. Сейчас. «Вкуссссненький»

Катя внимательно слушала, и с каждым словом, что Вадим произносил, всё больше бледнела. Разве же это нелепо? Это очень жуткая смерть, страшная, мучительная. Она никогда ему такого не желала. Не желала же, правда? Не могла?

В глубине сердца Катя как будто слышала совсем другой голос:

«Ты ненавидела его, и не сказать, чтобы незаслуженно. И тебе-настоящей не было бы его так сильно жаль… проснись, Катя! Проснись…»

Но ей не хотелось его слушать, этот голос. Голос боли, голос слёз и страданий, голос кладбищ и одиночества. Сейчас было так легко! Единственный, кому хотелось дарить теплоту и участие — её любимый. Мало ли, кем он был в прошлом, он изменился. Он вернулся к ней и за ней, чтобы искупить свою вину и остаться рядом. Никто больше не пришёл ей на помощь, только Вадим…

— Знаешь, ты неправ, — сказала она вслух тихо. Её странной внутренней борьбы Вадим, казалось, и не заметил, увлеченный своим рассказом.

— В чем же? — он свернул с дороги в болотистую местность, но как ни странно, машина не только не застряла: она как будто бы даже стала ехать быстрее.

— В том, что это нелепо, — с готовностью отозвалась Катя, даже подскочив слегка на месте. — Ты… ты попал в аварию совсем один, в какой-то глуши, уязвимый и всеми покинутый. Это не смешно, это страшно. И неправильно. Такое не должно происходить с хорошими людьми, — часть неё противилась тому, чтобы называть Вадима хорошим человеком. Но если подумать, у этой части не было особых поводов? Лариса сама виновата. Не будь она такой стервой, он выбрал бы кого-то другого. В мире много плохих людей, и нужны хорошие и сильные, чтобы их наказывать. Справедливости нет, её нужно творить самим!

Вадим усмехнулся, поправляя запотевшие очки:

— То-то и оно. Это же надо быть настолько неудачником, чтобы в такой глуши умудриться напороться на ненормального, гоняющего по лесам на сверхскоростях. Или, наоборот, везунчиком? — он вдруг рассмеялся, и Катя встревоженно посмотрела на него.

— Я сказала что-то смешное? — она даже привстала на месте, несмотря на защелкнутый ремень безопасности.

— Нет, дело не в тебе. Ты всегда в тему, и если говоришь что-то смешное — то это приглашение посмеяться с тобой, а не над тобой. Не вспоминай, каким я был. Тупым закомплексованным мудаком, скажем прямо, — он вновь повернул в еще более болотистую местность, но, на удивление, за исключением хлюпающей под колесами грязи, Кате здесь нравилось.

Катя была почти уверена, что на этом болоте растёт морошка, и если она очень постарается, то сможет её найти. Да и зелени кругом было очень много, а дышалось легко. Разве что комары пищали где-то вдалеке, но туда ведь можно и не ходить? Она вновь перевела взгляд на Вадима, потому что он продолжил:

— Просто если подумать, мне именно что повезло. Кем я был? Одним из сотен тысяч глупых самодовольных мальчишек, не способных отличить важное от увядших листьев. Наверное, если бы мне тогда кто-то постучал по голове, то услышал бы звон, — он фыркнул. — И тебе я не смог бы ничем помочь, разве что лечение оплатить. Но это мучительно и помогает оно через раз. А еще рак коварен и часто возвращается, всё более и более жестокий. Теперь же… я могу не бояться тебя потерять. Стоила ли та, прежняя жизнь такого могущества? — он мечтательно улыбнулся, глядя вдаль.

Потом погладил Катю по руке, прежде чем она что-то сказала:

— Но я отвлёкся, а тебе наверняка интересно, что было дальше.

— Да уж. Ты ведь выбрался оттуда, ты живой, тёплый, и говоришь со мной. Как тебе это удалось? — она погладила его в ответ по кудрявым волосам. А ведь когда-то Катя хотела так сделать, еще до того, как они познакомились. На самой первой встрече в аудитории, когда их поток впервые собрался на лекцию. Она подумала тогда: «Какой красивый парень! Интересно, какие у него волосы наощупь?»

А потом всё покатилось в тартарары. Но ничего, теперь всё будет правильно. Он уже ей доверяет и готов делиться своими сокровенными тайнами. Кате нужно лишь выслушать его и принять — сущая малость за спасение жизни в безнадежной, безвыходной ситуации.

— Хозяйка Болот не лгала. Впрочем, я опять забегаю вперед…

***

Вадим и впрямь не мог произнести ни слова с того момента, как существо приказало ему молчать. И если в том, что он не может говорить вслух не было ничего удивительного — с разорванным горлом вообще не живут, куда уж там разговаривать. То странное чувство, когда ты не можешь даже думать без дозволения чужой силы, или как минимум облекать свои мысли в слова, оказалось… обескураживающим. Такого Вадим не читал в сказках, и не слышал от родителей и бабушки. Как такое вообще возможно?

Впрочем, до недавнего времени он и ведьму считал невозможной, а она была с ним, и тащила его неизвестно куда. Была с ним… да, иначе и не скажешь. Он чувствовал её присутствие. Он понимал, что перемещается в пространстве, и очень быстро. Ощущал гнилостное зловоние, исходившее, казалось, со всех сторон сразу. Но Вадим ничего не видел и не слышал, как будто стал туманом или болотным газом — и ведьма вместе с ним. Даже дышать — и то не получалось. А в том, что заменяло ему голову, пульсировал лишь один намёк на оформленную мысль:

«Яужемертв, яужемертв, мертв…»

Сущность как будто чувствовала его попытки думать. Или, быть может, просто читала мысли? Она скрипуче захихикала, словно когтями по стеклу провела, и отозвалась:

— Конечно, мертв, мой вкусненький. С такими ранками, как у тебя, слабенькие человечьи тельца просто не живут. Но мы это исправим! Кто сказал, что смерть необратима, тот просто слишком цепляется за кресты да полумесяцы. Не нужно это. И глупые ваши помыслы не нужны. Только мешают правильно подлатать.

Что она имела ввиду, он бы не понял, даже будь он жив и здоров. А в мареве боли, когда он не видел ничего вокруг себя, только слышал голос этой твари — даже попытаться понять не мог. Как и осознать, что вообще происходит. Что она будет делать? Что с ним будет дальше? Поймёт ли он когда-нибудь, где вообще оказался?

Глава 4. Тогда. Как мне искупить свою вину?

Утро Кати было таким же, как и весь последний месяц. Она проснулась от вновь усилившейся боли в горле и собственного кашля. Бабушкины часы, висящие на стене напротив кровати среди странных картин откуда-то из её прошлого и икон, показывали без двадцати шесть утра. Катя глухо застонала.

Спать — нет никакого смысла, кашель будет постоянно возвращаться. Вставать — тоже в общем-то никакого смысла. Хотя дома уже было холодно и стоило бы затопить печку. Тем, кто жил в городах, очень везло. У них было отопление, пока они за него платили. Здесь же… либо ты богат и поставил котёл своего собственного отопления, либо быт ничем не будет отличаться от того, какой был у самой бабушки в молодости. Хорошо хоть электричество было, всё-таки, под культурной столицей жили, а не абы где.

Вместо того, чтобы принять хоть какое-то решение, Катя лежала в постели, периодически кашляла, и рассматривала и так давно знакомую обстановку в доме. Вот хоть те самые часы взять. Деревянные, с золотистым циферблатом, по которому были выведены жирные 12 цифр, а под циферблатом — затейливый рисунок в виде солнца с изогнутыми в разные стороны лучами.

Кажется, бабушка говорила, что дед их откуда-то привёз. Но Катя к стыду своему не могла вспомнить, откуда. А недалеко от часов стоял огромный деревянный буфет. Кажется, уже считавшийся антикварным? Знай Катя, куда и как, она попробовала бы его продать. Хотя вряд ли он такой ценный, чтобы за ним ехать аж в их глушь, но… а вдруг всё-таки нашелся бы такой дурачок, охотник за какими-нибудь коллекционными предметами?

Буфет был высоким, доставал до потолка. Верхняя часть делилась на четыре сегмента, на каждом из которых было искусно вырезано по двум завитушкам. Верхняя напоминала Кате то ли свечу, то ли вазу, а нижняя — шляпку гриба изнутри. Складывалась полукругом, а замыкающие части завитушки были похожи на отраженные друг от друга запятые. Еще вверху было что-то вроде балкончика. По бокам были тоненькие столбики, которые как бы держали ту часть, что упиралась в потолок, и они спускались вниз на часть с верхними ящиками, напоминая колонные, перетекающие в резные перила.

На каждом из верхних ящиков был нарисован какой-то барельеф. По бокам — нечто, напоминающее геральдического льва, а в центре что-то вроде религиозного сюжета. Кате казалось, что это «Тайная вечеря», но правда ли так — она не знала. Эти ящики держали столбики, напоминавшие индусов, держащих их руками. А внизу были самые обычные выдвижные ящички с резными металлическими ручками. И еще ниже — снова резные двери, уже нижних шкафов. По бокам были вырезаны странные звери, похожие на крыс с длинными, завернутыми в спираль хвостами. А по центру — длинношеий зверёк, напоминающий оленя, и нюхающий растение.

Неужели кто-то и правда готов платить за такую странную вещь, как старый буфет с затейливыми вырезанными рисунками? И платить дороже, чем за нормальную современную мебель? Катя этого не понимала, но сама себе легко признавалась: разглядывание буфета — просто повод, чтобы не заставлять себя встать. В конце концов, что в её жизни есть такого сейчас, чтобы за нее цепляться? Вот только жирные озёрные утки, которые ждут хлебных подачек. Но даже они легко будут брать хлеб у кого-нибудь другого, и никакую Катю Скворцову не вспомнят.

И тут раздался настойчивый стук в дверь. Шесть утра, она не то, что не завтракала и не топила печь — даже не одета вовсе для приема гостей. Звонка у бабушки не было, она его считала излишеством, но неведомый гость стучал так, что, Катя аж вздрогнула. Она рывком поднялась с постели, и рассеянно забегала взглядом по небольшой комнатушке, что служила сначала бабушке, а теперь и ей самой спальней.

В доме было холодно, так что выбравшись из-под теплого одеяла она мелко задрожала. Еще бы, пуховое одеяло и шерстяной плед сверху тепло держали хорошо. А вот дом, когда в нём не топили, остывал быстро. Катя бросилась в дальнюю комнату второго этажа, где спала раньше, пока бабушка была и жива, и здорова. Но спохватилась и вернулась обратно. Сейчас её нехитрые пожитки давно переехали в бабушкин гардероб, почти такой же старинный, как и буфет.

Высотой до потолка, с большим зеркалом на всю дверь, он когда-то Катю очень пугал. Казалось, там могут прятаться грабители или те самые монстры, которых дети обычно поселяли под кроватью. Но сейчас она просто схватила первые попавшиеся джинсы и длинный сиреневый свитер, и натянула всё это прямо поверх ночной рубашки, в которой спала. Пока она одевалась, стук повторился еще трижды, и становился всё настойчивее. Катя была ему даже благодарна: по крайней мере он заставил её шевелиться, иначе она бы встала к полудню, не раньше. Бабушка бы не одобрила.

Наконец, Катя добралась до двери, и громко спросила:

— Кто там?

Сначала ей показалось, что никто не станет отвечать. Тишина длилась, и длилась, и она уже совсем было решила, что это просто кто-то из детей приехал на выходные к оставшимся в Южеевке бабушкам и дедушкам, и от скуки решил подшутить. Но, наконец, она услышала виноватый голос того, кого вообще не хотела ни слышать, ни видеть:

— Катя, отрой, пожалуйста. Нам надо поговорить. Я очень виноват перед тобой.

— Туманов, убирайся! Я не хочу тебя ни видеть, ни слышать. Тем более в шесть утра, — мрачно огрызнулась она через дверь. Как ни странно, от выплеснутой на кого-то другого агрессии становилось легче. Как будто бы даже стало проще дышать. Но Катя все равно закашлялась. Окружающий холод усугублял её состояние, да и громко кричать было больно. Она чувствовала каждую напряженную связку, и воображение рисовало опухоли, свисающие с них, как ягоды малины с куста.

— Я просто хочу хоть чем-нибудь искупить свою вину. Помочь тебе. И я знаю, что ты ранняя пташка и сейчас живёшь одна. Об этом говорят в деревне, — послышался ответ. — Пусти меня, пожалуйста, — уже громче добавил он.

Катя тихо выругалась. А ведь и правда, деревенским скучно, и что смерть её бабушки, что вот этот вот отвратительный индивид под её дверью — поводы скуку разогнать в первую очередь. Да, Елизавету Васильевну любили, и на её похороны выбрались многие из местных. Однако ж… она все равно была не их бабушкой. Так что на похоронах и шутили, и смеялись. Кто-то вспоминал, какая бабушка была в молодости, кто-то вообще использовал похороны как повод пообщаться. И только сама Катя просто плакала в углу, понимая, что осталась на этом свете совсем одна. Она передернула плечами. Нет, ей и так недолго доживать осталось, не хватало еще сплетни о себе всё это время слушать.

Глава 5. Сейчас. Перерождение. Часть 1

Катя мелко задрожала и начала всхлипывать. Вадим остановил машину, и замолчал. Потом посмотрел на нее очень пристально, и тихо сказал:

— Тебе не о чем плакать, Катёнок. Всё хорошо. Уже давно хорошо, намного лучше, чем было бы без Хозяйки Болот. Она помогла мне, очень помогла, и знаешь… я благодарен. Если бы не она — что с нами было бы? Я, быть может, пришел бы на твою могилку лет через пять, когда решился бы найти тебя?

Катя вытерла выступившие слёзы и обернулась к любимому, подтягивая ноги на кресло. Ремни почему-то не мешали, хотя должны были надежно фиксировать. Впрочем, может быть, она просто отстегнулась и не заметила этого, увлеченная таким тяжелым и болезненным рассказом…

— Дело не в болотной ведьме, или кто она там, — покачала головой Катя, снова всхлипнув. — Твои родители… это чудовищно! И то, как поступал твой папа, и что мама молчала, и ничего с этим не делала. Ты же её сын, как она могла? Я не понимаю!

Вадим криво усмехнулся, и на мгновение то-тёмное и мрачное, что владело Катей, пока любимый не снял что-то с её шеи, снова вернулось: ей показалось, что он скалится, как дикий зверь, и вместо зубов у него клыки. И она словно услышала шепот: «Беги…»

Голос был похож на бабушкин, но Елизаветы Васильевны больше не было. Она не могла ни говорить с внучкой, ни помогать ей, это все глупости. Даже если и есть хозяйки болот, творящие странные чудеса, это не значит, что на свете появилась сразу вся жуть и мистика. И не должно значить, иначе… что еще существует? Душа существует точно, раз уж она кому-то нужна. Но бабушка однозначно не могла никому ею отплатить. Катя потерла глаза, и наваждение исчезло. Не было больше никакого голоса, кроме голоса любимого.

— О, кажется, тебе понравится то, что было дальше, — ответил он. — Хотя, когда я был тупым мелким пацаном, я верил матери. Что у отца просто болезнь была, и теперь его подрихтовали, заштопали ему мозги — и будет нормально. До Хозяйки Болот я вообще был туповат и очень легковерен, знаешь? Она мне как глаза открыла. Дала увидеть мир таким, каков он на самом деле есть, — он чуть облизнул губы и посмотрел Кате в глаза.

— И какой он на самом деле? — спросила она, слегка погладив его по руке. Они больше никуда не ехали, стояли среди невысоких искривленных деревьев и, кажется, всё-таки болота. Или по крайней мере недалеко от болота.

— Жестокий, — Вадим снова усмехнулся. — Либо ты уничтожишь, либо тебя. И действительно близких очень мало, поэтому их надо ценить и беречь, — он бросил на Катю теплый взгляд. — Весь наш мусор, деньги, связи, законы, правила, так называемые ценности — это просто мишура. Из праха пришло, к праху и обратится. Для мира и того, чем он живёт и является на самом деле — это всё преходящий тлен. А истинно ценны только души. Особенно те души, что готовы за тебя отказаться от всего этого тлена, или те, ради которых ты готов это сделать. И не кровью эти связи скрепляются, хотя кровь и важна. Если собственная кровь тебе враг, то жалеть её не стоит. Да и вообще, — он отодвинул своё кресло, и резко обнял Катю, утыкаясь носом в шею. — Хозяйка Болот подарила мне то, без чего и жизнь не имеет никакого смысла. Теперь всё будет правильно, благодаря тому, что сделала она. Ты такая прекрасная в этом лазуревом платье, а я даже не видел это, разменяв наше счастье на авторитет у стада бабуинов… я был таким глупцом. Но перестал им быть — благодаря ей.

— И что же она сделала? — прошептала Катя на ухо любимому.

— Она даровала мне перерождение, — просто ответил Вадим, и продолжил прерванный рассказ с того места, на котором остановился.

***

Тварь снова пела. На этот раз как-то до странного весело, у Вадима даже будто кровь вскипела в жилах. Она явно была чем-то очень довольна, потому что он слышал её хихиканье постоянно. Слышал звук ладоней, потирающихся друг об друга. А еще почему-то запахло ванилью и яблоком, словно кто-то решил внезапно испечь шарлотку. Чуть позже примешался и запах корицы.

Вадим понял, почему этот запах. Катя. Катя Скворцова. И его буквально затопило воспоминаниями об упущенном. О том, как он выбрал не себя и свои чувства, а нечто совершенно другое. О том, как это было, что он тогда думал, что о Кате знал. Его затопило Катей, если так можно выразиться. И последняя разумная мысль, не связанная с этой девчонкой, была: «Но зачем тебе вообще Скворцова, её ведь в сделке не было?..»

Катя говорила, что очень любит шарлотку, но так, как её бабушка печь не умеет никто на всем белом свете. Не ему говорила, конечно. Однокурснице. Но он подслушал и запомнил, а еще приплатил той девчонке, чтобы она разузнала о Кате побольше, а потом послала. И всё ему пересказала, конечно.

Поэтому он знал, какой у Скворцовой любимый цвет — персиковый, как рассвет ранним утром. Знал, что она живёт в общаге, потому что из живых родственников у неё только бабушка. Отец когда-то «ушел за пивом и не вернулся», а мать угодила в секту, продала квартиру, и «разорвала связи с миром». Может и жива была, может нет, найти её обычному студенту все равно не представлялось возможным. И к отцу он бы никогда не пошел.

Тот скажет матери, мать скажет, что девчонка «не их круга» и опять поведет на смотрины. Точнее, устроит их дома, притаскивая дочерей своих друзей, знакомых, партнеров отца, и черти знают, чьих еще. Совершенно ему неинтересных. И уж тем более они не станут помогать узнать что-то о Кате. Скорее попытаются перевести его в другой универ, чтобы «выбросил из головы какую-то нищенку».

Вадим помнил, что его это не только злило, но и иррационально забавляло. Ведь кем были родители, пока не случились девяностые, и отец не нашел в них себя? Никем они не были. Даже «интеллигенцией» — и то ни разу. Мать работала в универмаге, в «Галантерее», отец и вовсе пахал шофером мусоровоза. Да, благодаря этой грязной работе всё время что-то находил, и у него потому и оказался стартовый капитал, когда ни у кого ничего не было. Однако на элиту ни он, ни она — никак не тянули. И понимали это, совершенно не желая вспоминать о прошлом. Вадиму вообще только бабка и рассказывала, когда он к ней ездил.

Глава 6. Сейчас. Перерождение. Часть 2

Он вынырнул из воспоминания, ведомый голосом болотного монстра, который схватил его и «преображал»:

— Вот это мы оставляем, это нам нужно. Но не только это, а, миленький? Ты ведь виноват перед ней, правда? Ты очень плохой мальчик, и твоя девочка не просто так тебя ненавидит, правда? Заслужил каждую кроху её злости, каждую злую слезинку на пухленькой щечке, не так ли?

Что-то тварь с ним всё-таки уже сделала, потому что Вадим больше не ощущал себя бесплотным ничем, глиной, которую формуют руки мастера. Он чувствовал боль, особенно там, где должно быть сердце, чувствовал необъяснимую тоску по чему-то навсегда утраченному. И самое главное, хотя он всё еще ничего не видел, он уже мог спросить:

— Разве она плакала из-за меня? — и собственный голос показался ему чужим и каким-то… жалким. Он сам сейчас пищал тихо и хрипло, что тот котёнок. Только явно не был настолько милым и вряд ли вызвал бы особое сочувствие, увидь его сейчас кто-то из старых знакомых.

— А то как же! Устроил девочке ад на земле, портил жизнь, пытался выжить с учёбы, а потом удивляется, что она плакала, — довольно проскрежетала невидимая им сущность. — Не при тебе ж ей плакать, ты ей враг был, а не друг и не возлюбленный, — она хихикнула. — Ах, молодость, молодость! Одного такого молодчика, вроде тебя, я в жертву принесла старым богам. Живой был до самого конца обряда, орал хорошо, громко. Я и воспоминания его забрала. Тоже уверен был, что я ему нужна, но семья не допустит, «вырвать из сердца» пытался. Времена идут, а ничего не меняется. Мужчинки как думали, что ради своих страстишек могут творить, что вздумается, так и творят. И по-прежнему называют это любовью, — теперь Вадим не сомневался, что это и правда ведьма, и когда-то она была человеком. А она мстительно добавила: — А меж тем жертвы такой любви больше всего мечтают кровь им пустить и глаза выколоть заживо!

— Катя не такая! Она не тёмная тварь, или что ты вообще такое, она человек! Нормальные люди ничего такого другим не хотят! — Вадиму казалось, что он восклицает, кричит от всей души, но на самом деле он лишь что-то недовольно пищал, уже даже не как котёнок, а как какая-то глупая мышь. Где-то на задворках сознания мелькнула дурацкая мысль: «Словно понизили в звании».

— Ой ли? — подозрительно ласково спросил голос «твари». — Даже наказывать тебя пока не буду, миленький, хотя свою Хозяйку Болот уважать надо. Просто покажу. Сам посмотришь, сам в её шкуре побываешь, себя со стороны увидишь, и не только себя. Тебе понравится, обещаю! — существо даже почти не скрежетало, а фраза звучала настолько радостно, что Вадим понял: на самом деле ему очень, очень, очень не понравится. — Смотри, мой сладенький. Смотри, чувствуй, понимай. Твоя перековка не закончена. Ты еще не можешь многого. Но сможешь. Когда пройдешь всё, что надо — сможешь, — последняя фраза прозвучала очень тихо, вопреки обыкновению существа.

И Вадим действительно провалился в воспоминание. Своё и не своё одновременно. Он как будто видел всё одновременно и как помнил сам, и чужими глазами. И откуда ведьма, или что она там такое, откуда это сказочное чудовище вообще могло всё это знать — он не понимал. И очень хотел бы верить, что ему просто врут. Но как в это верить, когда ты сам переживаешь всё то, что уготовил другой?

Катя вернулась в универ после ветклиники, как он и сказал, к третьей паре. И в тот день всё прошло спокойно. Она сказала деканше, что плохо себя чувствовала утром, кажется, чем-то отравилась. Но как только ей стало лучше, сразу поехала на пары. И поскольку она никогда не пропускала без уважительной причины, ей выговорили только за то, что она вообще пришла, раз так. Лежала бы в комнате и отдыхала, пока соседки все на парах, зачем себя мучить. Но Катя только неловко улыбнулась, и уверила, что сейчас всё правда уже хорошо.

Вадим раньше понятия не имел, как именно она оправдывалась за отсутствие. А теперь не только знал, но и чувствовал её стыд и неловкость. Скворцова очень не любила врать, это он знал. И эта, вполне мирная картинка правда была… он верил, что так всё и было. Но чем более правдоподобным было видение, тем хуже становилось Вадиму.

Не физически — физически его почти не существовало в этот миг, только какие-то ошметки, переработанные и исправленные, видимо, магией. Но где-то в самом его существе. Потому что он ведь на самом деле всё понимал… а теперь у него не было возможности закрыть глаза и не увидеть. Вадим страшился этого больше, чем повторения аварии или начала странного обряда. Смотреть себе в глаза оказалось куда ужаснее, чем умирать.

А воспоминание продолжало разворачиваться, и вот он уже утонул в нём, не в силах выделить свою личность-сущность, просто проживал его так, словно всё происходило с ним самим и прямо сейчас.

Самое страшное случилось на следующий день после котят. Едва Катя показалась в атриуме вуза, к ней выбежала Лариса во главе со своей стаей. Лара выглядела странно. Светлые волосы, обычно уложенные волосок к волоску, вскоклочены, словно она постоянно их ворошила рукой и превратила прическу в воронье гнездо. Тушь и розовая помада размазаны небрежно, отчего она похожа на раскрашенную панду. И подтеки по щекам, на которых нет обычного румянца. Наоборот, Лариса была до странного бледна, и смотрела на Катю так, словно сейчас сожрёт.

Даже оделась она не так, как всегда. Накинула обычную для неё светлую рубашку, но первая пуговица не была кокетливо расстегнута, а юбку до середины бедра не удерживал лакированный поясок. И стояла Лара в кедах, а не в туфельках на каблуках, хотя такое на памяти Вадима позволяла себе очень редко. И едва увидев Катёнка, как всегда бредущего вперед в своих мыслях, и как всегда укутанного в костюм-футляр, зашипела:

— Что ты делала с моим Вадимкой, тварь?!

Она как будто визжала шёпотом, настолько истеричная интонация врезалась в голос, но при этом её слышала только Катя и подруги самой Ларисы, а не все, кто входил и выходил. Катя промолчала, даже, казалось, вообще не заметила, что обращаются к ней. Тогда Лариса завизжала в полный голос: