Терракотовые дни

Вместо предисловия

В те времена, когда я был мальчишкой, и у меня не было иного занятия кроме игр, двумя дворами ниже нашего дома жил старик. Я даже не помню его имени. Да, кажется, при мне его и не произносили – звали исключительно по фамилии. По необъяснимым, непонятным ни для кого причинам меня он любил. Своих же двоих внуков он, мягко говоря, не праздновал. А те его просто боялись. И часто, чтоб развлечь меня, дед рассказывал истории. Рассказы его были страшными – иных он просто не знал. Он рассказывал о том, что видел, говорил то, о чем остальные предпочитали и не думать. Был честен честностью человека, которого нельзя запугать. Ибо ад не мог быть страшней того, сквозь, что он прошел. Он мне рассказывал про метель над Салехардом, про то, как над зарытыми недостреленными шевелилась земля, о морозе в безымянном поселке, в котором он отморозил все пальцы на ногах…

Умер он давно – мне тогда было лет десять. Память, капризная дама, растеряла почти все его рассказы, оставив лишь самые жуткие куски. И я часто жалею, что мы с ним разминулись во времени. Что я его выслушал, но не запомнил, не записал.

И, может быть, если бы я вспомнил его рассказы, среди них был бы такой…

В плену

«…Эх, туфли мои туфли, - думал Серега Колесник, глядя на носки своей обуви. - Туфли, купленные по случаю на толкучке в Воронеже. Как я разнашивал вас, как размачивал соленой водой где-то под Таганрогом. Помните ли вы, как шлепал веселый весенний дождь по брусчатке Владимирского спуска, и ручьи текли вслед за нами к Почтовой площади, к речному вокзалу. Помните ли вы, как выносили меня из-под облавы в Одессе? В Харькове я поставил на вас набойки, но одну потерял двумя неделями позже в Москве, и однорукий сапожник в Столешниковом переулке починил вас. Я обувал вас и шел на дело в стольких городах, что сейчас даже не могу припомнить их названий. Сперва я носил эти туфли, потому, что в них было удобно. После – обувал на фарт. И мне действительно везло – меня ловили, но я бежал, в меня стреляли, но не попадали. Вот уже стерлась подошва. Ниточка сгнила, отошел верх, и туфли незаметно, тихо просят каши, и лужи надо обходить, чтоб не замочить ноги. Сносил я их, стало быть. Надо будет искать им замену – если жив останусь. Ну а сейчас – помогите мне, выносите меня отсюда, выносите…»

Но нет – он остался на месте. Колесник понюхал рукав рубашки. Обычно чистоплотный, насколько это возможно, сейчас Колесник был противен сам себе. Рубашка, которую месяц назад стирали в ленинградском «Метрополе», сейчас пропиталась потом, дешевым табаком, что курили прочие заключенные в следственном изоляторе… Когда это было? Две недели назад? А, кажется, вечность прошла, жизнь промелькнула.

-//-

Попался он тогда по-глупому. Хотя как можно было бы попасться умно? Любая ошибка – это глупость, ошибка профессионала, матерого вора – глупость, возведенная в степень. Ловили какого-то карманника – паренька лет шестнадцати, гнались всем миром.

Колесник увидел погоню, а карманника – нет. Поэтому решил – гонятся за ним. Рванул.… Говорил же себе – нервы ни к черту, собирался выправить себе документы знатного животновода, подлечиться в Кисловодске, заодно пощипать разомлевшую на солнце публику. Не вышло…

Было бы смешно, если б не было печально: желторотый щипач ушел, а он, знаменитый Серега «Колесо» Колесник, был загнан в угол, отловлен. Милицейское начальство долго не верило в свою удачу. Но чего уж – портреты Колесника имелись в каждом отделении. Да и сам Серега не скрывал, что он – действительно он.

- Ну что, Колесо, попался? – язвил на допросе капитан милиции. - Катался по свету и докатился? Теперь впаяем тебе от сих до сих, пропишем ижицу…. Запрем в Сибирь. Ну, что скажешь, Серега?..

Серега только кивал, сказать было нечего. Да, действительно, попался, действительно, впаяют, пропишут. Попытаются во всяком случае. Он писал чистосердечные признания, изводил кучу бумаги, пальцы с непривычки ломило, от чернил они стали совершенно синие как у школяра. Опера читали и удивлялись:

- Ну, надо же. И это ты сделал, и это…. А там ты как ушел?

- В бабушку переоделся, - пояснял Серега. - Cгорбился, мукой притрусил и все дела…

- Ну, ты даешь! А Кирова, случайно, не ты грохнул?

Дежурную шутку присутствующие в кабинете встречали громким хохотом. Колесник печально улыбался и качал головой:

- Нет, на мокрое не подписываюсь…

Но хотя Колесник и писал чистосердечные признания, он ни на секунду не задумывался о последствиях, не верил, что отправится на стройки социализма, в Сибирь, где народ не сколько работает, сколько мрет. Он верил в чудо, верил – что-то случится. Колесник часто сталкивался с чудесами, ходил с ними рядом, сам творил их, и порой был убежден, что он сам – чудо. И, действительно – произошло.

Где-то далеко началась война. Времена были неспокойными – страна то и дело с кем-то воевала. Казалось: ничего особенного, битвы отшумят где-то далеко, заключенные останутся в своих камерах. Но нет – каток истории сорвался и несся сюда, сметая все на своем пути. Дело началось с самого опасного контингента, социально чуждого. Политических, врагов народа или отправили этапом на восток, или расстреляли в подвале, а тела ночью вывезли куда-то на грузовиках. Остальных, уголовников выгнали в тесный тюремный дворик. К ним вышел милицейский капитан, начальник тюрьмы, и артиллерист с петлицами полковника.

- Товарищи заключенные, - на правах хозяина начал начальник тюрьмы, - как социально близкому элементу, Родина предоставляет вам возможность искупить свои преступления. Смыть все подозрения кровью своей и врагов. Оголтелый враг вторгся на наши земли, но наша победа близка. Противник будет разбит!

- Товарищи!.. – начал полковник, набрав побольше воздуха, но так и не нашел ничего лучшего, чем крикнуть. ─ За Родину, за Сталина!

- Ну что скажете, граждане преступники? – переспросил капитан.

Преступники не сказали ничего начальству, но загудели меж собой. Лишь перепуганным голосом крикнул кто-то из задних рядов:

- Невиновный я… Я не хочу умирать!

Ответом ему был негромкий и печальный смех. Улыбнулись комбриг и капитан. Тоже печально, лишь краешками губ.

- Короче, дело к ночи… - подытожил капитан. - Утром опять задам это вопрос. Насильно принуждать не буду. Но настоятельно советую – соглашайтесь… Второго такого случая может не быть.

-//-

А где-то далеко война.

…Их разбудили ночью, послали в атаку. В бой безумный, жестокий, дерзкий. Командир батальона, молодцеватый майор, выпрыгнул из окопа первый, сжимая в руках карабин. Немного постоял на бруствере, наверное, своим примером показывая: видите, ничего страшного. Но так и ничего не сказал, а лишь махнул рукой: за мной! Старшина бежал за майором – спина командира казалась достаточно широкой. Опять же, майор, вероятно, знал куда бежать. Бежали быстро, стараясь не шуметь, пригибаясь к земле насколько это можно. И действительно – почти всю нейтральную полосу пробежали незамеченными. Но все же немцы услышали, подняли тревогу. Вверх взмыла осветительная ракета, залив предполье дрожащим мертвенным светом. Атакующие стали видны как на ладони. В ту секунду майору и старшине оставалось буквально несколько метров до немецкого пулеметного гнезда. Пулеметчик кинулся к оружию, когда уже весь мир ему закрывало тело майора. Немец успел нажать на спуск, расколол тишину, разбудил всех на многие километры вокруг.

Побег Колесника

Ничего не произошло. Танковый мотор завыл на тон выше и заглох. Два механика выругались – громко и резко, будто выстрелили. Один, невысокий, рыжий, зло выплюнул папиросу. Та перелетела через танковый корпус, упала в ведро с водой и с шипением погасла.

Но к каким силам они взывали, кого ругали – никто так и не понял.

Ругались они по-венгерски.

На местах недавних сражений было брошено немало подбитой техники как одной, так и другой стороны. Немцы собирали свою технику, чинили то, что можно, что нельзя - разбирали на запасные части. Неисправную трофейную технику, в лучшем случае, отправляли на переплавку по причине отсутствия на нее все тех же запчастей.

Этот танк венгры вытащили из металлолома чуть ли не с железнодорожной платформы. Немецкий старшина, руководящий погрузкой, уступил его легко, лишь обозвав венгров старьевщиками. Венгры не обиделись, поскольку банально не поняли сказанного.

Внешне танк был в приличном состоянии, но будто проклятие висело над ним – трансмиссия плевалась маслом, двигатель самопроизвольно набирал обороты, но стоило от него отвернуться – глох. Механики разбирали установку, бережно собирали, но все повторялось снова.

Наконец, механики сдались, переступили через профессиональную гордость, перешли через реку, за которой размещался лагерь военнопленных.

Знаками и на ломанном немецком языке объяснили охране, что им надо.

К несчастью, среди пленных танкистов не имелось. Здесь все были пехотинцами наихудшего разряда, а именно необученным ополчением. Людьми в штатских костюмах, не успевших сделать в этой войне и выстрела. Многие еще доедали харчи, собранные женами в дорогу.

Венгры знали немецкий плохо, русский не знали вовсе. Из пленных переводчика на венгерский тоже не нашлось. Поэтому к пленным обращался немецкий солдат, на немецком же языке.

Призыв пришлось повторять раз пять.

- Что они говорят? – спросил Колесник, пробуждаясь от полуденной дремы.

Бухгалтер, попавший в тюрьму и на фронт за растрату, порылся в памяти, вспоминая убогий школьный немецкий.

- Ищут механика, не могут отремонтировать танк…

Колесник тут же вскочил на ноги, даже не задумываясь над своими действиями. Он судорожно вспоминал немецкие слова. Таких оказалось три:

- Ich been… Ja… Я могу посмотреть…

Механики сделали попытку найти еще кого-то, но немец-переводчик махнул рукой и пошел по своим делам: разбирайтесь сами.

Втроем вернулись к танку.

Колесник снял пиджак и рубашку, повесил их на башню танка. И тут же по локоть залез в трансмиссию.

Общались они мало, не зная языка, все больше использовали знаки. Первые четверть часа Колесник просто имитировал кипучую деятельность, пытаясь разобраться, что к чему. Венгры следили за ним внимательно, но не мешали, вероятно, решив, что так и надо. Затем Серега осмелел, начал давать механикам указания, требуя от них, то одно, то другое. Несколько раз приглашал их попробовать запустить машину, но двигатель все же глох.

Когда венгры устали они присели пообедать, позвали Колесника за компанию, но тот только отмахнулся и продолжал возиться, то с двигателем, то с трансмиссией. Наконец, пробежался по борту и скользнул на место механика-водителя.

Долго ничего не происходило…

И тут двигатель завыл, но не капризно, меняя тона, а ровно. Гусеницы плюнули грязью, танк сорвался с места.

Несколько секунд механики сидели без движенья, не веря в увиденное, ожидая, что вот сейчас танк заглохнет.

Но нет – тот только набирал скорость. Повешенная на антенну рубашка, развевалась как флаг.

Танк чуть развернулся и понесся из лагеря, не разбирая дороги. Потом, перелетел ров, порвал проволочное заграждение, возведенное двумя минутами раньше. Колючая проволока натянулась на броне и, прежде чем лопнуть, взвизгнула пронзительной гитарной нотой. Саперы, что ставили ограждение, смачно выругались.

Кто-то запоздало полоснул очередью из пистолета-пулемета[1], но пули отскочили от брони, словно горох от стенки.

Подняли тревогу, организовали преследование. В погоню понеслись два автомобиля. Опасаться им, к счастью, было нечего: боекомплект и пулемет сняли, вероятно, еще советские войска.

Но день уже догорал на западе – в темноте трудно было различить следы, да и опасно было: оккупированная территория как-никак.

Танк нашли лишь утром следующего дня, в тридцати километрах от лагеря, вблизи от города Миронова.

Беглеца не нашли вовсе.

-//-

Кстати, танк этот завести больше не удалось. Никому. Он благополучно простоял всю войну и в конце сороковых его отдали на переплавку.

[1] Роман кишит «пистолет-пулеметами». Звучит долго и тяжеловато, но называть  ППШ или MP 38/40 автоматом – как-то не повернулся язык. Хотя термин «автомат» в XX столетии был переходящим. Изначально так именовались автоматические винтовки, позже термин перешел к пистолетам-пулеметам, и лишь после войны был выделен отдельный класс, чье основное отличие - промежуточный патрон. То есть патрон, находящийся между винтовочным и пистолетным. А ППШ и MP использовали штатный пистолетный патрон, поэтому по современной классификации они уж никак не автоматы.

Возвращение Бойко

Без шика, без парада город заняли немцы.

Ворвались сходу, лишь в предместьях, возле моста через медленную речку, завязалась небольшая драчка. Городской военком залег за камнем на пригорке и отстреливался из скорострельной винтовки.

Бой получился недолгим: одетые в фельдграу солдаты тут же рухнули в высокую полынь и отползли, ожидая пока подтянется самоходное орудие. Первый снаряд просвистел над крышами домов, второй смел и камень, и военкома.

Вступающих встретили без энтузиазма, но нервировать их тоже не стали, и пару букетов все же упали на нагретую броню танков. Благо цветов в то время было много.

Линейные части подтянули тылы и ушли дальше.

Город на короткое время стал прифронтовым. Люфтваффе тут же рядом разместило свои авиагруппы. На западе, на военном аэродроме с бетонной полосой, появились бомбардировщики. На осавиахимовский с полосой грунтовой, приземлились истребители.

Но казалось, что в Миронове оккупация коснулась только центра – новоприбывших было мало и жались они друг к другу.

Комендатуру разместили в здании местного института, казармы – в общежитиях напротив. Чуть ближе к морю устроили полевой суд. Тут же, через площадь, – лазарет, куда навезли раненых. Но фронт скоро ушел дальше, и пациенты разделились на две категории: умирающие и выздоравливающие. Центральный сквер разбили под кладбище, позже, когда немцы отступали, перепахать его не успели. Это сделали советские войска.

Номинально был объявлен комендантский час, но, ни на окраинах, ни в предместьях он не соблюдался. Местные жители его игнорировали, а новая власть не слишком стремилась проверять выполнение.

Появилась береговая охрана – на рейд стало две канонерские лодки, переброшенные ранее на Азовское море по железной дороге. Вообще-то, в Миронов было отправлено три лодки, шли они медленно, опасаясь мин. Но вместо мины одна напоролась на неотмеченную на картах мель.

- А что такого, - бурчал в ответ седой лоцман, - банку намулило в прошлом году. Мы флажок поставили, дак его, верно, ветром снесло…. А что на карты его не нанесли – прошу пардону не подгадали под ваше появление. К сорок второму годику бы управились…

Капитан канонерки хотел отвесить лоцману оплеуху, но раздумал – флотилию он вел сам по картам, а лоцман оставался на берегу. Да и с флагом получилась сущая нелепица. Банки метили флагом самого заметного цвета, то есть красным. Увидев коммунистический стяг посреди моря, капитан попытался снести его корпусом судна…

- Вы эта…. Когда в следующий раз в море пойдете, меня берите… - не унимался лоцман, - а то мало ли, вдруг чего на карты не нанесли.

На канонерке погнулся ходовой вал, посыпались подшипники, корпус по шву пустил слезу. Канонерку сдернули с мели буксиром и тут же поставили на ремонт.

На Гавани Шмидта, в цехах старой верфи, разместилась еще одна часть – итальянская, но не тылового охранения, а боевая. Возле эллинга пришвартовала свои катера 10 MAS, подразделение подводных диверсантов. Но море было мелкое, целей почти не имелось, и в Миронове они ожидали переброски на Каспий.

Головорезы Боргезе жили по своим законам: в патрули не ходили, а отдыхали, загорали на молу, ловили рыбу, гоняли мяч по пустому пляжу. В порядке боевой подготовки налетали на кукурузные поля. Чтоб не терять сноровку, ныряли в легких водолазных костюмах к затопленным на рейде кораблям, катали на боевых катерах местных мальчишек, даже пару раз давали пострелять из винтовок.

Конечно, молва имеет свойство раздуваться, и уже лет через десять ребята, составлявшие итальянцам компанию, рассказывали, будто они плавали с аквалангами.[1]

Но это случится нескоро, да верить им никто не будет…

-//-

В то время, когда на одном конце города остывал танковый двигатель, к другой окраине подходил иной солдат.

Он потерял пилотку, но не голову, обломал штык в теле какого-то врага, но не выпустил из рук карабин. Он потерял свою армию, но не растерялся сам.

Получилось так: пока его батальон держал оборону на берегу реки, немцы ударили чуть выше, в стык между армиями, навели понтонные мосты, быстро протолкнули по ним танковые группы. Те разошлись веером, одна развернулась на юго-восток, вышла к морю, завершив окружение.

Прежде чем идти на прорыв, в разведку послали несколько групп. Когда группа Бойко вернулась, оказалось, что части на месте нет – по этому месту пронесся танковый клин, разметал пехоту. Потом… Да так ли это важно, что было потом? Боевой части больше не существовало.

За разбитой полуторкой они устроили совет. Бойко был не к месту красноречив:

- Когда крысы бегут с корабля, я понимаю крыс. Неумно из-за патриотизма пускать пузыри. Я всегда приводил тех, кто уходил со мной, назад. Но я устал, слагаю с себя командование. Не буду больше отдавать команды и не хочу их исполнять.

У всех было свое мнение, и каждый поступил по-своему. Один пошел сдаваться немцам. Это был неправильный ответ, и через полгода он сгинул в каком-то концлагере.

Другой отправился на восток, чтобы пробиться к своим. Почти сделал это, но увидел немецкий патруль чуть позже, чем надо. Был застрелен в короткой стычке, затем похоронен у дороги, стал еще одним неизвестным солдатом.

Встреча Либиха и Колесника

Громовой холм когда-то звали Лысой горой.

Конечно, насчет растительности на нем было негусто, но на гору он походил вовсе слабо. Зато молнии и громы действительно тянулись к нему. Да и как тут не тянуться, если на десяток верст в окрест - нет ни единой высоты. С одной стороны море хоть и синее, да спокойное, с другой - степь.

Какой-то шутник посадил на вершине холма дерево, а, может, оно и само выросло. Но вопреки всем песням древо, выросшее в одиночестве, не было огромным. Напротив, маленькое, корявенькое, гнутое, будто сам черт пытался его завязать узлом. Да не доделал свою работу, плюнул и улетел по своим делам.

Но дерево было крепким, узловатым и стояло всем стихиям вопреки – пару раз даже горело от молний, да дождь заливал раны, и оно продолжало жить.

Под деревом, на небольшом камне, сидел человек.

Серега Колесник подошел к холму, посмотрел на вершину, поднялся по склону.

Обменялись рукопожатиями. Колесник спросил:

- Ты искал меня?

- Искал… - лениво признался сидящий. – Дело есть…

- Дело – это хорошо. Покурим?..

Колесник присел рядом. Его собеседник полез в карман, достал портсигар, угостил товарища и угостился сам. Оба закурили – Колесник от своей зажигалки, сидящий от спички.

Долго они сидели молча.

Меж холмом и морем пролегало полотно железной дороги. Сейчас по ней полз состав. Перед собой локомотив толкал две платформы – первую, нагруженную камнями, на случай мин. На второй в пулеметных гнездах, обложенных мешками с песком, скучали солдаты. За паровозом было еще с дюжину вагонов, платформ, одна цистерна.

Состав шел очень медленно.

- Все-таки не выиграют немцы войну… - задумчиво проговорил Колесник.─ Наши просторы на них действуют угнетающе. Они просто ползут.

- Просто мин боятся…

Замолчали снова. Может, через минуту Колесник спросил:

- Как думаешь, дождь будет?

- А кто его знает…

Колесник удовлетворенно кивнул:

- Новости обсудили, про погоду поговорили.… Приличия соблюдены, можно перейти к делу. Так что там у тебя?..

Собеседник вздохнул и начал:

- На прошлой неделе меня нашел такой себе дядя Зяма, Зиновий Циберлович. Говорит, потерял шкатулку с фамильными драгоценностями. Потерял он ее в своем доме – да вот беда-то, дом он тоже потерял. Еще бы немного, и ко всем несчастьям он потерял бы жизнь. Но воскреснуть можно пусть и по чужим документам, дом отстроить новый, а вот шкатулочка дорога как память.

- Ну да, конечно, еврейские деньги. Как я сразу не догадался. Все гоняются за еврейским богатством. Немцы, мародеры всех мастей, сами евреи. Нас только не хватает. Только я так скажу – слишком большая конкуренция. Да и не приносят счастья деньги твоего народа. Даже самим евреям.

- Прошу запомнить, я не еврей, я немец… Просто быть евреем или немцем на этой земле – одинаково опасно. И фамилия моя настоящая – не Либин, а Либих, и зовут меня Генрих, а не Евгений. Ты так и скажи, мол, не хочу за это с тобой браться, и окончим разговор.

Но оба остались на своих местах. Колесник задумался, Либих ему не мешал. Ждать пришлось недолго.

- И насколько дорога ему эта память?..

В пыли прутиком собеседник небрежно нарисовал число.

- Ого… Я и не знал, что в СССР бывают такие деньги.

- Уже не в СССР, но не в этом суть…

- И какая наша доля с этой музыки?

Собеседник зачеркнул число и все тем же прутиком чуть ниже нарисовал ноль. Колесник ожидал, что рядом с нулем появятся еще какие-то цифры, но их не было…

- Ха, а какой наш смысл рисковать?..

В ответ, Либих написал пятерку, за ней – нули. Нарисовав шесть, остановился и пересчитал цифры, затем дописал еще два. На этом и закончил.

Колесник присвистнул, но на словах был сдержанней:

- Неплохо, но может, все же объяснишь, что происходит?

- У немцев, знаешь ли, свой заем победы. Да знаешь наверняка. Не люблю, когда занимают, да и кто любит… А тут еще берут без перспективы возврата. Посему, денюжку не несут, а наоборот прячут. Но немцам это не впервой – они ищут и обретают. Иными словами конфискуют – золото, камешки, столовое серебро…

Колесник покачал головой:

- Столовое серебро не для меня: у меня нет столовой.

- Ну и я так считаю – пупок с серебром надорвешь. Но, думаю, там уже все рассортировано. Вот дядя Зяма и говорит, мол, накажите супостата, украдите отобранное, а ему верните шкатулочку – единственную его радость на старости лет…

- Короче, процент наводчика. – Закончил Колесник.

- Он…

Либин замолчал, ожидая вопроса. Но его не последовало – Колеснику и так было все ясно. Он сложил руки на груди и задумчиво рассматривал носки своих ботинок. Те были в безупречном состоянии.

Визит полицая

На улице появился полицай.

Со всеми встречными, даже незнакомыми, здоровался первым, кланялся. Но говорил негромко, давая возможность встречным сделать вид, что полицая они не замечают. Мол, простите, люди добрые – семью кормить как-то надо.

Матери на всякий случай загнали детей в дом и смотрели на шедшего по улице все больше из-за занавесок – уж не к ним ли.

Человек, обличенный властью, человек с ружьем. Той-то власти – всего повязка на руке, да оружие – древняя французская винтовка, к которой патронов кроме как в комендатуре не сыскать. А тут, на поселке чуть в каждом огороде что-то да закопано. Но все равно страшно.

Дойдя до середины улицы, полицай направился к бывшему дому агронома.

Перед тем как войти, полицай долго топтался у порога, даже скрутил цигарку, скурил ее. Наконец, сломал шапку и переступил порог. Бойко нашел на кухне.

В печке горел огонь, на ней стоял таз, в котором Бойко жарил семечки.

- Можно зайти? – спросил полицай.

- Ты уже зашел… - ответил Бойко, обернувшись на мгновение.

- Вас легко было найти.

- А я и не прячусь. Зачем ты пришел?..

И действительно – зачем?.. Он прошел полгорода, но вот что сказать не знал.

О Бойко ходили страшные слухи, говорили, что он расшвыривают людей как кегли, что он тайный людоед, что он будто арестовал свою невесту в день свадьбы. Даже люди, делившие с Бойко кабинет в здании милиции, иногда были будто не знакомы с ним. Он мог не появляться в своей комнате общежития неделями, затем прийти и завалиться спать в рабочий полдень. Никому не давал отчета, а просто ловил кого надо – пойманного обычно оформляли другие. Помнил клички и особые приметы всех приморских преступников, но не запоминал лица соседей по общежитию.

Еще говорили, что он тайный палач и в подвалах НКВД исполняет смертные приговоры. Но в те времена и без того хватало желающих выстрелить безоружному в затылок.

Бойко не окончил фразу:

- Зачем ты пришел сюда? Зная мою славу, это может быть опасно.

- Бросьте, товарищ капитан...

Бойко одними глазами показал: нет. Зотов поправился:

- Бросьте, Владимир Андреич, вы же не партийный, никому ничего дурного не сделали.

В ответ Бойко поморщился – кисло и зло.

- Я не партийный. Я никто. Вдобавок я битое никто… Ну что в городе слышно?..

И Зотов стал рассказывать, спокойно и ровно, совсем как много раз до этого. Будто Бойко его начальник, они встретились в коридорах и теперь курят папироски, стоя у какого-то окна.

Зотов рассказывал то, что никогда бы не рассказал своему нынешнему начальству. В самом деле, иные упомянутые были будто их общими хорошими знакомыми. А что пришедшим из-за тридевяти земель скажет фамилия местного спекулянта или самогонщика? Или то, что бабкам на базаре пытаются подсунуть фальшивые советские деньги? За такое донесение не похвалит начальник вспомогательной полиции – слишком мелок масштаб. Да и жутко оно далеко от народа, начальство нонешнее, не то, что Владимир Андреич.

- А еще в городе, говорят, видели Колесника. Может, брехня…

Бойко поморщился в ответ.

- Не брехня, я сам его видел.

- И что вы с ним сделали? – Зотов затаил дыхание, предвкушая безжалостные подробности.

- А ничего. Что я с ним мог сделать.

Бойко попробовал семечки и отставил таз в сторону.

- Пожалуй, готово, угощайся…

Стали плевать семечки, шелуху выбрасывали в окошко.

- А ты устроился? – спросил, наконец, Бойко.

Зотов кивнул, задумался, потом начал:

- Если хотите, я передам фельдфебелю, замолвлю про вас словечко. Вас наверняка-то возьмут.

- Не хочу…. Наше время кончилось, Зотов. Глупо делать вид, что ничего не изменилось, что все по-прежнему. Я уже не капитан Бойко, ты – не старшина.

- Да нет, есть вещи, что не меняются. Знаете, где я нынче стою? Возле базара, напротив фабрики. Совсем где я и раньше стоял.

- Ты бы там стоял, если бы у тебя винтовки не было, если бы немцы тебя не приняли. А меня никто не пустит в мой старый кабинет. В крайнем случае – поставят рядом с тобой у базара. А может, сразу и к стенке…

- Ну, а что в этом плохого. Для начала постоим вместе. А там, может, у вас получится сыграть по немецким правилам.

- Я играю только за себя, – сказал, будто отрезал Бойко.

- Вы бы к нам, что ли, зашли. Хозяйка-то моя на стол накроет, может и чекушку выставит, чтоб мы, значит, помянули старые времена.

- Спасибо, но твоя жена вряд ли будет рада меня видеть. Да у вас там, наверное, тесно. Как там дочь с внуками?..

- Ваша правда, Владимир Андреич. Зять-то в армии…. В Красной… Вот дочь-то и съехала. А хозяйка говорит, мол, иди к немцам полицаем. Глядишь, немцы дочь не тронут.

Визит Колесника

На этот раз гость был бесшумен – у дома Бойко он появился уже после заката, вырос, будто из-под земли. Никто не видел, чтоб он шел по улице. Не зарычала ни одна собака, не было слышно шагов.

На мгновенье остановился у порога, осмотрелся и прошмыгнул вовнутрь.

Прошел через весь дом так, что не скрипнула ни одна половица. Этот посетитель был обут не в тяжелые сапоги, а в новенькие лакированные туфли.

Бойко все же почувствовал его – изменилась акустика комнаты, тишина поменяла свою форму.

Хозяин дома напрягся, но не обернулся.

Гость, чтоб обозначить свое присутствие тихо откашлялся. Бойко остался неподвижен.

- Я бы постучал к тебе в дверь, будь она у этого дома, – заговорил вошедший. - Видимо, мир вовсе слетел с петель, если гражданин оперуполномоченный сел спиной к двери…

- Проходи, Колесник… - ответил Бойко, так и не повернувшись. - Я бы предложил тебе присесть, но в этом доме нет стульев, ни зеркал, ни дверей, которые могли бы слететь с петель. Честно говоря, я думал, что ко мне никто не зайдет в гости. И уж, конечно, не ожидал, что зайдешь ты.

- А я зашел…

- Вижу. А зачем?

- Я тебе дачку принес…

Колесник положил на стол пакет, завернутый в грубую бумагу. Развернул его. Там был кусок хлеба, сало, расфасованное в аккуратные брикеты.

Бойко хватило одного взгляда.

- Сало немецкое. Значит краденое. Ты смотри – за такое…. У немцев Сибири нет. Потому они сразу к стенке ставят.

- Ах да, хорошо, что напомнил, – Колесник порылся в карманах и бросил на стол пару головок чеснока. – Вот и отечественный продукт. Угощайся.

Бойко колебался недолго. Собственно, Колеснику показалось, что тот не задумывался вовсе. Но нет, какие-то мысли промелькнули, да голод все равно оказался сильней. Из кармана Бойко достал ложку, собираясь покромсать хлеб, но Колесник оказался проворней.

Блеснула финка.

- Получи…

- Спасибо…

Бойко сделал себе бутерброд, выбросив тут же упаковку от сала в огонь. Улика сгорела в мгновение.

Теперь он уже на правах хозяина предложил:

- Угощайся.

- Что ж ты, меня решил подкармливать?..

Колесник кивнул, но взял только маленький кусочек хлеба. Бойко был краток:

- Мир, действительно, свихнулся, если вор кормит опера.

- Какой ты теперь опер? Без ксивы, без нагана?

Бойко хотел сказать про винтовку, но промолчал. Колесник же похлопал по карманам, достал папиросную пачку. Попытался выбить папиросу на ладонь, но там было пусто. Колесник смял пачку и бросил ее в огонь.

Но Бойко успел заметить синюю бумагу с силуэтом танцующей цыганки. «Gitanes»

- Табак французский, сало немецкое. Скажи, Серега, куда мы катимся?..

- К интернационализму, - отмахнулся Колесник. - Лучше скажи, у тебя закурить не найдется?

- Бросаю…

Колесник обнажил запястье, посмотрел на часы:

- Впрочем, мне пора. Будешь без дела, заходи… Найдешь меня у…

- Я тебя раньше и без подсказок находил…

- Ну, сыскарь, бывай…

Колесник протянул руку Бойко, тот, чуть поколебавшись, пожал ее.

- Новая жизнь, Володя, началась, как ни крути, а новая. Кто старое помянет, тому глаз – вон…

- Глаз вон, половину зубов долой, под дых и по почкам, по почкам…

Бойко улыбнулся зло и криво. Колесник был не робкого десятка, но от такой улыбки прошли мурашки по коже.

- Злой ты, Бойко, злой… Я к тебе как к другу, а ты… Зря я тебе, видно, дачку принес.

- За дачку спасибо. Я ее не забуду. Ты хорошо знаешь – я вообще редко что забываю. Но если ты что-то на моих глазах украдешь, я скручу тебя и сдам кому угодно – немцам или коммунистам. Но я не позволю украсть хлеб у вдовы. Даже не дожидаясь того, чтоб она стала вдовой. Ты меня понял?..

В ответ на это Колесник лучезарно улыбнулся:

- Понял… Чего уж тут не понять. И за то спасибо, за откровенность, значит. А то я думал, может, к нам пристанешь?

Последнюю фразу он произнес со смешком, так что стало ясно: никогда Колесник о таком не размышлял ранее, а придумал это только сейчас, чтобы позлить бывшего сыскаря.

- До свиданья… - отрезал Бойко.

Когда Колесник ушел, Бойко вытащил карабин, протирая его, все же достал папироску, закурил. Курил, пока тлеющий огонек не стал обжигать губы. Затем опять извлек папиросную коробку – папироса оставалась одна. И еще был один патрон.

Прибытие Ланге

А ночью стреляли…

К околице поселка подошла группа, пробивавшихся из окружения. Вероятно, хотели просить у местных одежду и еду, но нарвались на патруль.

Завязался бой.

Бойко слушал звуки перестрелки, считал оружие по выстрелам – щелчки винтовок, кашель немецких пистолет-пулеметов. C тяжелым астматическим хохотом заработал пулемет – по звуку вроде бы немецкий, но патроны явно берегли. Трофейный?..

Владимир даже вытащил из сена карабин. Но оттянул затвор, посмотрел на одинокий патрон и вернул оружие назад.

К немцам подтянулось подкрепление, однако окруженцы, пользуясь темнотой, уже выходили из соприкосновения.

-//-

Ранним утром из-за холма вылетел самолет. Шел он так быстро и низко, что застал врасплох зенитчиков. Они рванули к орудиям, крутанули маховики наводки, но остановились – на фюзеляже хорошо было видно черные кресты.

Самолет пронесся над аэродромом, сделал круг, выпустил шасси и пошел на посадку.

От касания о бетонку задымились колеса, взвизгнули и раскрутились. Самолет пробежал по дорожке, замедлился и со скоростью обычного автомобиля подъехал к командному пункту.

Прибывших вышел встречать гауптман, но к самолету идти не стал - остановился, оперевшись локтем на перила крыльца.

На самолете откинулся люк, оттуда выпрыгнул пилот. За ним на землю спустился человек в штатском.

Гауптман вальяжно пошел навстречу, предвкушая, какой разнос можно устроить пилоту за провоз на самолете посторонних.

Но посторонний себя таковым не считал – вышел вперед и резко выбросил руку в салюте, поднялся на носках, со щелчком свел каблуки туфель. Меж тем приветствие получилось у него вальяжным, будто кроме руки и ног мышцы расслаблены. Эта расслабленность и испугала дежурного – так обычно здоровались люди штатские, но обличенные властью. Те, которые из военной атрибутики берут то, что им нравится – звания, власть, но брезгуют муштрой.

Гауптман напрягся и выдал наиболее щегольской салют, на который был способен: выбросил руку, будто в ударе, напрягся струной, привстав на носки, стал на полголовы выше. И тут же расслабился.

В то же время прибывший из внутреннего кармана пиджака достал свои документы, подал их встречающему.

Гауптман с облегчением выдохнул – человек, действительно, являлся сотрудником Рейхсканцелярии, но принадлежал не к самому плохому отделу. Прилетевший в Миронов был человеком Артура Небе, шефа cripo, и хотя носил звание гауптштурмфюрера СС, на самом деле был сыщиком, чей удел гонять воров, ловить насильников и убийц. Никакой политики: работа - есть работа.

Почувствовав облегчение, гауптман стал любезен без меры, сперва он указал пилоту, что он привел самолет не на тот аэродром. Дескать, взлетайте, летите вдоль реки, до моста, затем – направо, а там уже недалеко. А господину гауптштурмфюреру лучше не лететь – отсюда до комендатуры ближе. Вот минут через десять туда грузовик будет ехать. И если ему так будет угодно…

Гауптштурмфюреру[1] было угодно.

Самолет снова заревел двигателями, развернулся, разогнался, ушел в небо, качнул крыльями и улетел на северо-восток. Прибывший тоже на аэродроме не задержался – уже через полчаса он спрыгнул у дверей комендатуры.

Но час был ранний, в комендатуре еще никого не было, и утро он встретил, болтая с охранниками.

Затем представился военному коменданту города: прибывшего гауптштурмфюрера звали Отто Ланге. После зашел к оберстгруппенфюреру СС Теодору Штапенбенеку, предъявил рекомендательные письма. Тот был откровенно не рад знакомству. В Миронове и его окрестностях без того действовала уйма служб безопасности – на город базировалась жандармерия, армейская тайная полевая полиция, абвергруппы, в крупных городах имелись чины Гестапо.

Комендант выделил Ланге кабинет – на третьем, пустовавшем доныне, этаже.

Ланге отметился у квартирмейстера, получил для жительства комнатушку в общежитии. Взяв матрац и дойдя до комнаты, Ланге тут же завалился спать.

Первый рабочий день был завтра.

До него еще надо было дожить.

-//-

Все с тем же тазом, залепив дырку тряпкой и глиной, Бойко ходил за водой. Здоровался с бабками у колодца. Те тоже кивали в ответ, но разговоры свои прекращали, отходили в сторону.

Бойко руками ломал забор палисадника, затем этими дровами топил печь. Горячая вода казалась сытной.

Даже стоя в стороне, он отлично слышал, о чем говорили бабы. Порой какие-то куски разговоров доносились до него из соседских дворов, с улиц.

Немцы утверждали свой порядок – арестовывали там, устраивали на евреев облаву здесь, где-то проводили обыск. Искали цыган, ловили бродяг, зачищали поля от окруженцев. Порой приходили и на поселок, один раз перевернули по доносу дом всего за квартал от убежища Владимира.

Но странное дело: его не трогали. И Бойко только догадывался почему. Он не входил ни в одну схему: он не был евреем, не был своим, но вроде бы и не казался чужаком. Он не был никому нужен. И радоваться этому или нет, он не знал.

Но все же через несколько дней, когда он набирал воду, бабки вдруг разом замолчали и разошлись брызгами. Бойко слышал – кто-то подходит к нему со спины. Идет спокойно и даже вальяжно, обут в сапоги.

Уйду, - подумал Бойко. - Ну их всех в болото. Сейчас ударю и уйду.

Мешали семечки в руке. Что с ними делать – выбросить на землю или ссыпать в карман? Нельзя – станет видно, что он заметил, надумал что-то. Всю жменю он отправил в рот: если что – можно плюнуть в лицо. Потрогал края таза – им можно было ударить…