The Burning Troll’s Rules

Пролог

Четыре года назад.

Вы верите в чудо Нового года? Я — нет. И в эту самую минуту, когда я стою посреди дома у Макса Улюкина, окружённый гулом голосов, запахами перегара и травки, мерцанием гирлянд и холодом зимней ночи, мне кажется, что всё, что происходит, — это чья-то страшная ошибка, какой-то сбой во времени и пространстве. Зачем я здесь? Почему именно я? Как меня вообще сюда затащили, на эту бешеную, шумную тусовку, где собралась толпа из больше чем пятидесяти человек, каждый из которых кажется потерянным в собственной невоздержанности и тоске?

В углу стоит огромная ёлка, украшенная блёстками и разноцветными гирляндами, которые бросают мягкий, но пронзительный свет на лица ребят — лица, уставшие от учебы, от жизни, от ожиданий, которые сейчас растворяются в алкоголе и дымке травы. Я держу в руках стакан — прохладный, с горькой жидкостью, которая жжёт и обжигает глотку, заставляя забыть о сомнениях. Ищу Макса глазами — он там, в центре круга, среди ребят, смеётся, жестами подчёркивает свои слова. Я подхожу, плюхаюсь рядом с какой-то блондинкой.

Она курит травку, и от неё пахнет сладко — смесь вишнёвого сада, пропитанного ночной росой, и мармелада, что растекается по воздуху, обволакивая и завлекая. Это запах, от которого становится одновременно и теплее, и страшнее — словно аромат запретного плода. У неё карие глаза — глубокие и искрящиеся, вишнёвые губы чуть припухлые, щеки румяные от алкоголя, ресницы длинные и густые, словно тёмные лепестки. Кожа ухоженная, нежная, но в ней прячется огонь — сдерживаемая страсть, которую я сразу замечаю, и которая будоражит.

Платье короткое, коктейльное — подчёркивает стройную фигуру, ноги длинные и подтянутые, на них — лабутены, кажется, даже в чулках. Осанка — идеальная, ровная, грациозная, будто она вот-вот взлетит. Её смех — нежный и лёгкий, голос — мелодичный, словно из какой-то волшебной сказки, а чуть заострённые ушки придают ей образ эльфа, фантастического создания, которое случайно оказалось в этом хаосе.

— Давайте в бутылочку? — голос другой девчонки отрывает меня от созерцания, и я соглашаюсь, не думая, просто чтобы почувствовать, что живу.

Все соглашаются, и игра начинается. Выпивка льётся рекой, один стакан сменяет другой, смех становится громче, речи — смелее. Целоваться с парнями — скучно и неинтересно, но всем плевать, градус уже высокий. Девчонки же целуются так, будто это их естественное состояние — глубокие, томные поцелуи, будто они знают друг друга с детства.

Даже блондинка, которая сидит рядом, влечёт другую девушку в поцелуй — и я замираю. Никогда не видел ничего сексуальнее, чем эта сцена. Её упругая, подтянутая задница, идеальные изгибы, волосы, тяжёлыми волнами спускающиеся по спине, словно водопад белого шоколада.

— Чёрт, никогда не заводился от лесби! — слышу чей-то крик, и это каким-то образом ещё больше возбуждает, вызывает во мне дикий отклик.

И вот бутылочка останавливается на нас. Горло сжимается, сердце начинает биться в бешеном ритме, губы пересыхают, словно кто-то выжал из них всю влагу. Неужели мне так повезло? Девчонка плавно садится мне на колени, её карие глаза — огонь и лёд одновременно — смотрят прямо в меня, обнажая мои слабости.

— Ты так пристально смотрел на меня... — её голос — шёпот, который пробирается прямо к сердцу и оглушает разум.

Я не думаю — просто хватаю её за шею и притягиваю к себе. Её губы такие нежные, такие мягкие, но поцелуй — не нежность, а жажда, голод, агрессия, желание поглотить. Её язык — удивительный, живой, он творит чудеса, запутывая мой, ведя игру, которая захватывает полностью.

Когда в последний раз я так заводился от поцелуя? Наверное, в пятнадцать, в той далёкой и чистой юности, когда мир казался бесконечным. Но сейчас это что-то другое — пламя, что рвётся изнутри, разжигая тело, прокладывая путь от ума к самым тёмным и грязным мыслям.

Я притягиваю её ближе, целовал страстно, грубо — прикусываю её сочные вишнёвые губы, словно требуя подтверждения того, что это не сон и не иллюзия, что она здесь и принадлежит мне хоть на этот миг. Мне хочется рвать и метать, хочу заставить почувствовать, что она стала моей, моей единственной и недоступной.

Плевать на окружающих, на их взгляды и шепоты — в этот момент я хочу только её, и я готов сделать это прямо на этом диване, в этом прокуренном зале, где все давно потеряли грань между собой и тем, что происходит. Она заслужила это, заслужила быть вознаграждённой за каждый взгляд, который она бросила мне, за каждую секунду этого ночного безумия.

Я даже не знаю, сколько длился этот поцелуй — минуты, часы или вечность, но мне было плевать на время, потому что каждая его секунда была наполнена диким наслаждением и необъяснимой близостью. Она была рядом — так близко, что я мог почувствовать каждое движение её дыхания, каждый тонкий вздох, каждое непроизвольное касание волос. Чёрт, это же я — Даниил Соловьёв, сын мэра, воспитанный на хороших манерах и строгих правилах, а тут, в этом прокуренном доме у Макса, меня будто затянуло в омут сладострастия и порока, в который не жалко и хочется нырять снова и снова.

Она отстранилась, чуть пригнулась и плавно соскользнула с моих колен — такой грациозной походкой, что я невольно втянул воздух, следуя за ней взглядом, который цеплялся за каждую изгибающуюся линию бедер, манящих и обещающих невиданные удовольствия. В её походке была лёгкая игра, будто она знала — я не отстану. Она направилась к бару, печатая что-то в телефоне, я следом, взяла стакан с красным вином, и в самый неподходящий момент мы столкнулись грудь к груди — резкий контакт, и вино расплескалось, оставляя багровое пятно на её нежном платье. Она закусила губу — так сексуально и невинно одновременно, что у меня внутри что-то дернулось и затрепетало от возбуждения.

— Где здесь ванная? — её голос был тихим, чуть хрипловатым, и одновременно требовательным и игривым, она поставила стакан с вином, и вытерла руку.

— На втором этаже, — ответил я, засовывая руки в карманы, чувствуя, как внутри всё горит и кипит. — Показать?

Chapter 1

Я вернулся. Не думал, что эти слова когда-то станут значить для меня больше, чем просто факт. Вернулся — в наш серый, провинциальный, но до боли родной город, который, казалось, за эти годы так и остался прежним, застыл во времени. Здесь всё ещё те же неровные тротуары, которые я когда-то знал на ощупь, те же облупленные фасады домов, где краска отслаивалась годами, и те же старые фонари, свет которых в туманные вечера размывался в мягких, теплых ореолах. Я помнил каждый поворот, каждый закуток, где можно было затеряться наедине с собой, и каждое шумное место, куда мы с пацанами врывались, когда хотелось веселья. Чёрт, я даже помнил запах этих улиц — смесь сырости, асфальта и чего-то домашнего, родного, чего нет ни в Лондоне, ни в каком другом городе.

Не думал, что можно так скучать по дому. Не по стенам и крыше, а по людям, которые стоят там, впереди, ждут, улыбаются, машут мне. Четыре года прошло, но Макса я узнаю издалека, из тысячи. Даже если бы он полностью сменил образ — всё равно бы узнал.

Я медленно пошёл к ним. Макс, конечно, изменился. За эти годы он успел жениться, и теперь вот, стоял рядом со своей женой и моей двоюродной сестрой — с Танькой, разумеется — обнимая её за талию, осторожно, но крепко, будто боялся, что кто-то сможет вырвать её из его рук. А у неё уже седьмой месяц — округлый живот, и в каждом её движении теперь была эта особая мягкость, свойственная женщинам, которые носят в себе новую жизнь.

Макс подрос — буквально. На голову выше стал, черт возьми. Наконец-то отрезал свои дурацкие, вечно взъерошенные блондинистые патлы, которыми так гордился в старших классах, сменил стиль — теперь на нём была аккуратная чёрная рубашка, сидящая так, что подчёркивала его широкие плечи. Брекеты, которые мы когда-то дружно стебали, остались в прошлом, а вместе с ними и подростковая угловатость. Он качался — это было видно по рукам, по спине, по тому, как рубашка чуть тянулась на груди. Но глаза остались прежними — ярко-голубыми, озорными, с тем самым бесстыдным блеском, который говорил: «Я что-то задумал, и тебе это вряд ли понравится».

А рядом с ним — Танька. Её невозможно было спутать ни с кем. Низкая, но с таким присутствием, что казалось, она может затмить собой любую толпу. Чёрное каре лежало идеально, ни одного выбившегося волоска. Округлившиеся формы только шли ей, придавая в её внешности ту женственность, которой раньше, в школьные годы, она сама стеснялась. Но в её зелёных глазах всё так же сверкал этот дерзкий, вызывающий огонёк, способный за секунду превратиться либо в ураган ярости, либо — если повезёт — в тихую, понимающую теплоту, от которой хотелось довериться.

Мы обнялись с Максом крепко, по-мужски, похлопали друг друга по спине, и я поймал себя на том, что сжимаю его сильнее, чем хотел. Чёрт, как же я соскучился. Четыре года в Англии, четыре года среди чужих улиц, чужих лиц — и вот теперь я снова здесь, с теми, кто знает меня лучше, чем я сам.

— Пиздец, ты накачался, — сказал Макс, отстраняясь и оценивающе глядя на меня.

Я ухмыльнулся. С Максом мы знали друг друга с детского сада. Наши семьи дружили, и мы всегда были либо вместе, либо по уши в какой-то очередной глупости. Мы лазили по гаражам, будто это был наш личный парк развлечений, однажды даже умудрились угнать отцовскую машину, думая, что «немного покатаемся и вернём». Закатывали шумные вечеринки в родительских домах, когда те уезжали — и, конечно, всегда попадались. Богатенькие дети, свободные, дерзкие, уверенные, что весь мир для них — всего лишь большая игровая площадка.

— Ты тоже времени зря не терял, — сказал я, скользнув взглядом на его плечи и осанку.

Потом я повернулся к Таньке. Она всегда была особенной. Когда-то в школе я задирал её, дёргал за косы, мог стащить её портфель, просто чтобы понаблюдать, как она злится. И теперь вот она стояла передо мной — всё та же, и в то же время совершенно другая. Я чмокнул её в щёку.

— Привет, Третьякова.

— Привет, соловушка, — ответила она, и уголки её губ изогнулись в той самой насмешливой улыбке, которую я помнил ещё с уроков литературы, когда она спорила с учителем.

Не любил я, когда она меня так называла. Вот будь это школа — заставил бы её побегать по коридору, с пузом или без. Но сейчас… Сейчас она выглядела так, что даже мне хотелось признать — сестра она классная. Особенно, когда не выё… особенно, когда не спорит. И да, теперь я окончательно понимал, почему эти два безумца вместе. Макс мог довериться ей, а она могла удержать его от ошибок, от его вечной тяги влезть туда, куда не стоит.

Мы шли к машине медленно, почти лениво, хотя ноги сами подталкивали вперёд — мне до боли хотелось оказаться дома, увидеть родителей, вдохнуть этот знакомый запах маминой кухни, где вечно смешивались ароматы свежего хлеба, кофе и её любимого жасминового чая. Хотелось просто сесть в кожаное кресло в гостиной, закинуть ногу на ногу, слушать, как за стеной что-то гремит на кухне, и наконец позволить себе расслабиться. А уже завтра, на свежую голову, можно будет браться за дела, готовиться к университету, к новой главе жизни.

Да, я понимал, что с точки зрения логики возвращение сейчас, за три месяца до конца учебного года, было решением на грани безумия. Слишком поздно, чтобы это имело хоть какой-то практический смысл. Но оставаться там, в Лондоне, и продолжать разыгрывать из себя довольного жизнью парня, когда всё внутри кричало о том, что это ложь, я больше не мог. Иллюзии имеют мерзкую привычку душить медленно, почти незаметно, и в какой-то момент я почувствовал, что либо вернусь, либо окончательно утону в этой золотой, но ледяной клетке.

— Признавайся, Дэн, — Макс толкнул меня локтем в бок, прищурившись так, как делал это ещё в школе, когда выманивал из меня признания, — нашёл там, в своей Англии, девушку?

Я усмехнулся, бросив на него короткий взгляд.

— Нет. Наши девчонки не сравнятся с теми, — ответил я ровно, но с лёгкой тенью иронии.

— Вот и правильно, — тут же вставила Танька, поправляя ладонью непослушную прядь волос, выбившуюся из её идеальной причёски.

Chapter 2

Проснулся я уже далеко за полдень, когда солнечный свет даже при всём желании не смог бы пробиться сквозь плотную, свинцовую толщу туч, нависших над городом. Воздух в комнате был прохладным, почти неподвижным, а сердце всё ещё билось чуть быстрее, чем нужно, как будто я не спал, а бежал. Я лежал с открытыми глазами, переводя дыхание и пытаясь стряхнуть с себя липкие остатки сна, в котором видел ту самую незнакомку — призрак из чужого мира, из другой реальности.

Я никогда в жизни не встречал её, и всё же её образ был не просто знаком — он прожигал меня насквозь. Лицо ускользало, как будто его нарочно прятали от меня, но губы… губы я помнил до мельчайшей детали. Тёплые, мягкие, чуть напористые, как поцелуй, в котором есть и вызов, и приглашение. Она была похожа на принцессу, но не из детских книжек с золотыми коронами, а на ту, что живёт в легендах — прекрасную и недосягаемую, опасную, как яд в хрустальном бокале. И чем дольше я думал о ней, тем сильнее понимал — в моём мире нет таких девушек. В моём окружении нет никого, кто бы мог быть ею. Она словно миф, силуэт, сотканный из пара, или призрак, случайно забредший в мои сны.

За окном, как и ожидалось, пасмурно. Ни намёка на солнце, только сизый свет, который делает всё вокруг чуть холоднее, и ветер, гоняющий по улицам сухие листья и обрывки чьих-то забытых планов. Где-то вдали тянулся нескончаемый гул машин — привычный саундтрек нашего города.

Снизу доносились голоса — женские, оживлённые, перемежающиеся смехом. Узнаваемый тембр мамы, чёткий, уверенный, командный, и голоса девушек, наверняка её моделей или клиенток. Видимо, у них примерка. Мама всегда любила этот творческий хаос — ткани, выкройки, мел, рассыпанный по столу, и в центре всего она сама — как дирижёр в своей маленькой мастерской, создающей одежду вместо музыки.

У каждого в доме было своё дело. У меня — тоже. Свой небольшой бизнес, который я вёл даже из Лондона. Тату-салон. До отъезда я закончил курсы, вложил в это почти все деньги, открыл помещение, нашёл хороших мастеров. Мы делали всё — от татуировок до модных стрижек и пирсинга. И за четыре года выстроили репутацию и клиентуру. В нашем городе мастеров такого уровня почти нет, а цены — в отличие от той же Англии — более чем адекватные. Помню, сколько содрали с меня за пару татуировок в Лондоне… лучше бы вернулся сюда и сделал у себя, и дешевле, и качественнее.

Мама — дизайнер, отец — мэр, я — сын, мечтающий стать архитектором и владелец тату-салона. Смешно. Иногда это всё звучало как сюжет странной книги, где герои собраны из разных жанров.

Я наконец заставил себя подняться. Потянулся, чувствуя, как затекли мышцы. Натянул домашние шорты, прохладная ткань которых приятно легла на кожу, и спустился вниз. Желудок недвусмысленно напомнил о себе, и мысль о завтраке моментально стала навязчивой.

На первом этаже гремела музыка — ритмичная, с той самой энергетикой, под которую хочется шить, танцевать или командовать. Голос мамы перекрывал её без малейшего усилия — уверенный, с тем оттенком, от которого люди подчиняются без споров.

Я направился на кухню, привычно минуя длинный коридор, и открыл холодильник. Прохлада ударила в лицо, я почесал затылок, изучая полки. Что я хочу? Что-то точно не полезное. Никаких овсянок и фруктовых смузи — только еда, после которой чувствуешь себя сытой акулой.

— Данюш, там есть драники, — раздался из гостиной голос мамы.

— Вижу, — ответил я на автомате, хотя в действительности не видел ничего, похожего на драники.

Я присмотрелся внимательнее, перебирая взглядом тарелки, контейнеры, баночки, но результата это не принесло. Настолько увлёкся поисками, что не заметил, как мама бесшумно подошла, мягко, но ощутимо хлопнула меня по спине и, обогнув меня, вытащила с полки тарелку с аккуратно сложенными, румяными драниками.

— Данька, глаза бы раскрыл. Ни доброго утра, ни «привет, девочки», — упрекнула она с привычной улыбкой, которая не оставляла места обидам.

Я улыбнулся краешком губ, поцеловал маму в щёку и забрал драники. Она почти одновременно со мной достала из холодильника сметану и поставила на стол.

— Доброе утро, ма. Доброе утро, девочки, — произнёс я, обводя взглядом комнату.

Разогрел в микроволновке целую гору драников, так что аромат поджаренного картофеля вперемешку с лёгким привкусом масла заполнил всю кухню, согревая даже мой утренний, ещё не проснувшийся мозг. Уткнулся в телефон, лениво листая новостную ленту, в которой всё было одинаково бессмысленным и скучным — очередная политика, чьи-то скандалы, фотографии с пляжей, где слишком много чужих тел и слишком мало чего-то, что могло бы меня зацепить. Я механически прокручивал экран, пока не почувствовал на себе взгляды — тёплые, цепкие, прожигающие.

Модели мамы.

Они стояли и двигались в стороне, но, чёрт возьми, не скрывали, что смотрят на мою спину. Я прекрасно знал, на что они смотрят — на татуировку, которая занимала всё моё тело от линии шеи до поясницы: чёрно-серые тени, линии, переходящие в сложный узор, нечто между древним орнаментом и картиной из сна. Может, действительно добить образ — проколоть язык или поставить септум? Но я уже почти слышал мамин крик, этот упрямый, сердитый, но по-своему заботливый тон: «Данька, ты совсем с ума сошёл?» Она и так не в восторге от того, что её сын, сын мэра, выглядит так, будто сбежал с рок-фестиваля.

Мама тем временем продолжала руководить этим маленьким хаосом, её голос был твёрдым, в нём звучала профессиональная власть, за которой стояла её безупречная репутация в мире моды. Я откинулся на спинку стула и позволил себе рассмотреть каждую из её моделей. Молодые — едва за двадцать, у кого-то, возможно, девятнадцать. Но уже такие... опасные.

Одна — высокая, с длинными ногами, которые выглядели бесконечными в коротком блестящем платье цвета холодного шампанского; ткань обнимала её фигуру, словно вторая кожа, а при каждом повороте мелькали крошечные, дерзкие вырезы по бокам. Другая — ниже ростом, но с такими мягкими, округлыми формами, что платье из чёрных пайеток сидело на ней, как обещание греха; блёстки ловили утренний свет, играли им, как будто заманивая.

Chapter 3

Оставшийся вечер я провёл, как всегда, утонув в рутине, которую, если вдуматься, сам же и построил. Сидел в своём кресле в углу кабинета, за массивным столом, заваленным бумагами, папками и планшетом, на котором мелькали цифры, графики, списки заказов и поставок. Перелистывал счета, проверял накладные, прикидывал, что и когда нужно докупить — краски, иглы, антисептики, одноразовые перчатки. Даже выручку за последние дни прошерстил, отмечая в голове, кто из мастеров тянет больше клиентов, а кто расслабился.

В промежутках брал в руки планшет с эскизами — для пары постоянных клиентов сегодня делали совместные татуировки, и мне пришлось дорабатывать рисунки прямо на месте. Линии ложились под стилус мягко, но мозг уже начинал хрустеть от перенапряжения.

Даже вечный Барон, этот мрачный гигант, сегодня выглядел… по-человечески. Его обычно каменное лицо смягчилось, и в глазах мелькнул тот самый редкий свет, который бывает только у людей, у которых в жизни действительно произошло что-то важное. И произошло — сын родился. Я, конечно, не упустил момента, мы выпили чаю с конфетами, хотя для Барона сладкое — примерно как для акулы — вегетарианская диета. Дал ему пару дней отгулов. Пусть будет с семьёй.

Мой салон жил своей круглосуточной жизнью. Даже ночью здесь всегда были люди — мастера, которые предпочитают работать в тишине, без дневной суеты; администраторы, встречающие редких, но, как правило, шумных клиентов; мой баристо, который умел сварить кофе так, что даже самые злые приходили в себя.

Где-то ближе к часу ночи в холле послышался шум — компания из трёх или четырёх человек, судя по голосам.

— Ты проиграла, давай, — с усмешкой произнесла одна.

В ответ кто-то фыркнул, и уже громче, отчётливее:

— Здравствуйте, могу помочь? — это Наташа, моя администраторша, от природы вежливая, но с железными нервами.

— Надо девушке сделать тату, — мужской голос, слегка охрипший, явно после алкоголя.

— Хорошо, присаживайтесь, выберите, какой бы хотели эскиз, а я договорюсь с мастером, — спокойная, как швейцарские часы, Наташа начала протокол.

Я услышал её лёгкие шаги, а потом в дверь кабинета раздался вежливый, почти незаметный стук.

— Даниил Николаевич, — приоткрыла она дверь, — там нужен тату-мастер.

Я поднял голову от бумаг, с усилием отрывая взгляд от цифр.

— А что с Гоголем? — спросил, зная, что он обычно подхватывает ночные заказы.

— У него клиент до сих пор, — ответила она без лишних эмоций.

— А Ума? — поднял бровь.

— Приступает к работе только через полтора часа.

Я кивнул, уже понимая, чем всё закончится.

— Хорошо, буду через пять минут.

Наташа коротко кивнула и закрыла дверь, оставив меня наедине с внезапно накатившей усталостью. Честно говоря, желания браться за машинку не было. Глаза болели — то ли от документов, то ли от эскизов, то ли от бесконечного мельтешения цифр и линий перед лицом. Но я знал: если уж взялся вести этот корабль, то иногда придётся самому вставать к штурвалу, даже если ветер дует в лицо и штормит.

Я откинулся в кресле и провёл ладонями по лицу, словно пытаясь стереть усталость вместе с кожей, вытереть из себя этот липкий налёт долгого дня — бесконечных цифр, тяжёлых разговоров и монотонного гудения машинок в соседних кабинетах. Хотелось закрыть глаза и прямо здесь, в своём кабинете, рухнуть в сон без снов, в тишину, где нет звонков, клиентов, решений. Но вместо этого я медленно поднялся, ощущая, как ноют плечи и ломит шею, и пошёл в зал — туда, где шум, голоса, смех и запах свежей краски на коже смешивались в пьяную атмосферу ночного салона.

Ребята уже вовсю обсуждали эскиз. Моё место работы было готово: инструменты выложены чёткой геометрией, иглы блестят под холодным светом лампы, стерильные перчатки ждут своих рук. А у них — своя тусовка. Их было пятеро. Все уже успели опрокинуть пару бокалов где-то до прихода сюда, это чувствовалось по пластике движений, по громкости смеха, по раскованности, с которой они держали себя.

Блондинка листала каталог эскизов, но делала это с ленцой, будто уже знала, что ищет. Длинные пальцы с алыми ногтями скользили по страницам, кольца на них блеснули в свете. Её волосы, густые и сияющие, падали мягкой волной, крупной завивкой — идеально уложенные, но с тем самым эффектом «не старалась». Макияж тяжёлый, смоки-айс, который делал её взгляд глубже и чуть опаснее. На ней — короткое красное платье без бретелек, в котором она выглядела не как клиентка тату-салона, а как гостья на вечеринке для избранных. Скулы острые, подбородок вздёрнут. И да, уши чуть заострённые — эльф, причём не тот из сказок, а из городских легенд.

Вторая — рыженькая, миниатюрная, с веснушками, нервно поправляла волосы, будто не знала, куда себя деть. Жилистый высокий парень, явно спортсмен, держал блондинку за плечи — собственник, но без агрессии. Девчонка с чёрными волосами и тяжёлой чёлкой сидела на подлокотнике дивана, курила прямо в зале, и я не стал запрещать. Она была пышная, с тем типом фигуры, от которого невозможно отвести взгляд: в ней было что-то откровенно притягательное, мягкость, за которой чувствуется уверенность. Последний — брюнет с глазами-хамелеонами. В полумраке — серые, но стоило свету зацепить их, и они вспыхивали голубизной. Высокий, плечистый, с упругой посадкой тела, которую выдают годы в зале.

— Кто из вас будет делать татуировку? — спросил я, скользнув взглядом по ним.

Блондинка медленно подняла руку, показывая тонкое запястье. Длинные, идеально выкрашенные ногти, кольца, лёгкое движение кистью — и всё ясно, это она. Она встала, и я смог рассмотреть её полностью. Платье облегало её так, будто ткань знала, где остановиться. Каблуки добавляли роста и хищности походке. Когда она подошла ко мне, я поймал запах, который будто вбился в память мгновенно: вишнёвый сад и мармелад, лёгкая сладость, но с едва ощутимой кислинкой.

— Хочу вот эту, — сказала она и уверенно ткнула пальцем в лист, где лежал эскиз, над которым я работал в Лондоне.

Chapter 4

Вся эта неделя тянулась вязкой, серой пеленой, где время будто растворилось в тумане, а мысли бродили в одном замкнутом круге. После того поцелуя я перестал быть собой — не мог сосредоточиться, не мог работать, не мог даже нормально спать. Машинка в руках дрожала, как будто я впервые держал её, а линии на коже клиентов выходили ровными только по привычке, но внутри всё время что-то ломалось, и я злился на себя за эту слабость.

Она была во мне всегда — утром, когда открывал глаза; днём, когда сидел над эскизами; ночью, когда пытался заставить себя заснуть. Да это было похоже на наваждение, на липкую зависимость, от которой невозможно отрезвиться. Ни одна девчонка, ни одна модель, которых я мог бы позвать к себе хоть сейчас, не могла пробить эту одержимость. Мой голод был завязан на ней — только на ней.

Я помню каждую секунду той татуировки. Зал был наполнен гулом машинок, тихим смехом и шуршанием перчаток, но всё это перестало существовать, когда я коснулся её кожи. Белые, почти прозрачные плечи, лёгкий запах чего-то цветочного и едва уловимого, тонкая дрожь под пальцами, когда машинка заходила на чувствительное место. Я тогда держал себя в руках с такой яростью, что ногти впивались в ладонь.

А потом — её возвращение. Сказала, что забыла сумочку. Чушь. Она знала, что делает. Я видел, как её губы едва заметно тронула кривая улыбка, когда она переступила порог моего кабинета. И когда она оказалась у меня на коленях, притянутая как будто случайно, но слишком близко, чтобы это было правдой, я услышал этот тихий, едва ощутимый стон, который, кажется, отозвался у меня в позвоночнике, прожигая его. Она была так близко, что я чувствовал тепло её дыхания у шеи, и это сводило с ума.

После этого я забросил всё, что раньше любил. Даже астрономия, мой давний якорь, перестала меня держать. Телескоп стоял в углу, пыль покрывала линзу, а я не видел звёзд. Всё небо внутри меня заняла она.

Сегодня я проснулся рано, в полной темноте. Лежал какое-то время, уставившись в потолок, и чувствовал, как внутри снова просыпается эта чёрная, вязкая злость — на себя, на неё, на то, что она поселилась во мне, как вирус. Я резко поднялся, натянул спортивный костюм, сунул в карман плеер, накинул капюшон и вышел. Решил: верну утренние тренировки. Если не могу выжечь её из головы мыслями, выжгу телом.

В уши сразу врезался ЛСП — громко, агрессивно, с рваным ритмом, который подталкивал ноги вперёд. Пять утра. Мартовское утро встречает холодом и влажностью, как ледяным полотенцем по лицу. Снег уже сошёл, земля тяжёлая, чёрная, блестит от ночной влаги, а в парке кое-где торчат хилые стебельки подснежников, тонкие и упрямые.

Я бегу, и первые километры тело ещё сопротивляется — мышцы ноют, дыхание сбивается, но я гружу себя темпом, загоняю сердце в ритм ударов по асфальту. Пробегаю парк, потом выхожу на набережную. Здесь ветер хлещет по лицу так, что щёки начинают гореть, а глаза слезятся, и в этом есть странная, почти мазохистская радость — боль и холод чистят мысли лучше любого алкоголя.

Маршрут — большой круг. Десять километров за час. В конце я уже еле держу дыхание, в груди всё горит, а в ушах кровь шумит так, что заглушает музыку. Я дохожу до спортивной площадки и хватаюсь за перекладину. Пять подходов по двадцать подтягиваний. Руки сводит, ладони скользят от пота, мышцы в плечах кричат, но я делаю, пока в глазах не начинает темнеть. Потом — пресс, потом отжимания, потом прыжки. До полного изнеможения.

Домой я ввалился в 6:34. Снял кроссовки в прихожей, оставив на коврике мокрые отпечатки, и пошёл на кухню. Родители уже были там, пахло кофе и жареным хлебом. Я молча налил себе стакан холодной воды, выпил, почувствовал, как она проваливается в пустой желудок. Потом налил ещё один и тоже осушил.

— Доброе утро, — сказал я, голос низкий и хриплый.

— Доброе, — отозвались они, но я уже уходил.

Поднялся в свою комнату, стянул с себя мокрую футболку и пошёл в душ. Включил воду на максимум холода, встал под струю и замер. Я стоял под душем, и ледяная вода стекала по коже, смывая остатки утренней усталости, а вместе с ними — только что изжитую, выжатую тренировкой злость. Плавными, размеренными движениями я наносил гель для душа, втирая его так, словно мог этим смыть и те мысли, которые не давали покоя целую неделю. Но не выходило. Они въелись в меня, как краска в кожу.

Шесть дней. Шесть проклятых дней, в течение которых я сходил с ума, гоняя по кругу один вопрос — увижу ли я её ещё раз? В нашем городе может случиться всё что угодно: кто-то уезжает, кто-то внезапно исчезает, кто-то возвращается через годы. Но она… у неё ведь есть парень. Чёрт бы побрал этого парня. Влад, если я правильно запомнил. Симпатичный. Уверенный. И, скорее всего, не подозревающий, что я готов забрать у него всё. Отобью. Не впервой.

Я провёл ладонями по лицу, чувствуя, как горячее дыхание смешивается с паром, и поймал себя на дурацкой мысли — неужели это и есть то, что называют любовью с первого взгляда? Теоретически, да, такое бывает. В книгах, в фильмах. Но чтобы со мной? Со мной, у которого голова всегда была забита работой, тренировками, эскизами, планами… Никогда. До неё.

Я смыл пену с волос, с тела, следя, как мыльные разводы исчезают в сливе. Накинул полотенце на бёдра и, по привычке бросив взгляд в зеркало, задержался. Рыжие волосы торчали в разные стороны, как всегда после душа. Капли воды медленно скатывались по шее и ключицам. Ярко-зелёные глаза, мои чёртовы «изумруды», сегодня казались тусклее — будто выжжены бессонными ночами. Я провёл рукой по щетине, едва заметной, и взял зубную щётку. Чищу тщательно, как всегда: щётка, нить, полоскание — ритуал, от которого я не отступаю. Взял станок, пену, и привел лицо в норму.

Лицо чистое, ни единого прыщика. Смешно. Какой же я ботаник без прыщей? Неубедительный. Но уже поздно менять.

Я вернулся в комнату, где на стуле ждала одежда. Клетчатая рубашка, на два размера больше моего. Она свисала с плеч, скрывая и мышцы, и татуировки, делая мою фигуру почти бесформенной. Брюки, которые болтались на бёдрах, словно не мои. Поверх рубашки — вязанный жилет. Ещё бы подтяжки, и картинка была бы завершена. В зеркале на меня смотрел какой-то другой парень. Я взял линзы: карие. Зеленых глаз больше нет. Очки — толстая оправа, стекла чуть увеличивают взгляд. Теперь передо мной стоял вполне симпатичный, но абсолютно незаметный ботаник. И самое важное — никто не догадается, чей я сын.

Chapter 5

Рина.

У меня самый лучший в мире брат, и, возможно, именно поэтому он не понимает, что со мной произошло, — потому что в его картине мира я всё ещё та, прежняя, с наивной улыбкой, открытыми глазами и глупой верой в любовь, а не эта чужая себе девушка, которой я стала. Он ищет ответы, задаёт свои тихие, почти детские по сути вопросы: «Где та Рина?» — а я каждый раз лишь отмахиваюсь, произнося одно и то же, как заклинание: «Она спрятана». И это, пожалуй, единственное, что я могу сказать честно. Потому что та Рина действительно спрятана глубоко — так глубоко, что, кажется, я сама уже не помню, где именно.

А теперь, помимо всего, в моём поле зрения появляется этот новенький. Чужой. Слишком чужой для моего мира и слишком чистый для того, чтобы в нём остаться. Я никогда не имела ничего против ботаников — наоборот, в их педантичности и тихой собранности есть какая-то трогательная искренность, но этот… он раздражающе идеален. На него смотришь — и понимаешь, что за глупыми, почти детскими очками, за нелепой рубашкой, на пару размеров больше положенного, скрывается парень, чьё лицо хочется рассматривать так же жадно, как старинную фотографию, вглядываясь в каждую линию, в каждую деталь.

Я заметила его руки — чётко, отчётливо, как под светом прожектора. Большие, сильные, ухоженные, с ровными пальцами, такими, что их словно специально снимали для рекламных плакатов. На них проступали тонкие, светлые вены, и это почему-то было слишком личным, слишком откровенным, будто я увидела что-то, чего видеть не должна. А глаза… тёплые, карие, насыщенные, глубокие, в которых есть мягкое свечение, и в то же время в них таится какая-то устойчивая сила. Рыжий и бесстыжий. Я почти физически чувствую, что он из тех, кто влюбляется один раз и надолго, кто ищет настоящую, без фальши, любовь — и именно поэтому он опасен. Не для себя. Для меня.

Я знаю себя. Я не из тех, кто будет бережно хранить чужое сердце. Для меня мужчины — как вещи, которые можно использовать, отбросить, забыть. Просто секс, просто тепло чужого тела на ночь, без обязательств, без глубины, без этих надоедливых разговоров о чувствах.

— А этот ботаник красивый, — протянула Лилька, облокотившись на стол и вытянув ноги так, что её кеды коснулись моей сумки.

— Обыкновенный, — бросила я, не поднимая глаз от телефона.

Лиля — подруга ещё со школы, мы поступили в один университет. Рыжая, с вечным хаосом упругих кудрей на голове, словно она только что вернулась с пляжа, где её трепал морской ветер. Её голубые глаза — светлые, почти прозрачные, и веснушки, рассыпанные по носу и щекам, — вот кто действительно подходит к слову «тролль» в её собственном, шутливом понимании.

— Да ладно тебе, Рина, — фыркнула она, — он же явно к тебе не ровно дышит.

— Плевать. Ты же меня знаешь.

— Попробовала бы для начала, — поддела она меня, закатывая глаза.

— Я не хочу, — произнесла я, чувствуя, как губы сами растягиваются в лёгкой, почти ленивой усмешке.

— Да-да, карьера важнее любви, — с иронией кивнула Лилька, подперев щёку рукой.

— Если тебе он понравился, мешать не буду, — сказала я безразлично, словно речь шла не о человеке, а о старой куртке, которую я готова отдать, потому что она мне больше не нужна.

— Правда? — её глаза загорелись, зрачки расширились, и я заметила, как она чуть подалась вперёд, словно ждала от меня благословения.

Я лишь молча кивнула, наблюдая, как в её взгляде появляется азарт, как она уже в голове строит свои смешные, детские планы на «ботаника». И, возможно, это и к лучшему. Потому что мне он не нужен.

Лекция тянулась невыносимо долго, как будто время нарочно вязло в густом, липком сиропе, в котором каждый тик секундной стрелки превращался в мучительный скрежет. В аудитории было душно, хотя окна распахнуты настежь, и откуда-то тянуло влажным ветром, приносящим с собой запах мокрого асфальта и далёкого сигаретного дыма. Обычно на таких парах я даже не пытаюсь делать вид, что слушаю — музыка в наушниках, быстрые линии на полях тетради, привычные каракули, которые я вычерчиваю автоматически, не задумываясь. Но сегодня, почему-то, я оставила телефон в сумке, наушники — в кармане, и сама не поняла, зачем вдруг решила слушать этот бесконечный поток информации, льющийся с кафедры.

Моя татуировка уже давно перестала болеть — только поначалу зудела, тянула кожу, и эти первые дни были как испытание, но Влад всегда приходил с тюбиком мази и важным видом. Он сам смазывал рисунок, уверенный, что я всё испорчу, если трону. Конечно, я на следующий день поворчала, что не маленькая, и свои руки у меня есть, но в глубине души была ему благодарна — хотя бы за то, что он воспринимал этот кусок моего тела как что-то, о чём нужно заботиться. И, чёрт возьми, мне нравилась эта татуировка. Она была дерзкая, живая, как шрам, который я выбрала сама.

Только меня смущал один момент — воспоминание о мастере, который её делал. Влад, конечно, тогда заметил, как я кидала на него заинтересованные взгляды, и даже сказал что-то насмешливое, но я не скрывала, что парень был… да что там, он был чертовски хорош собой. Эти руки — боже, эти руки! Неожиданно нежные, почти ласковые, несмотря на то, что держали иглу и оставляли под кожей след. Его ухмылка была опасной, такой, от которой в груди поднимался жар, а голос — тёплый, чуть хриплый, будто шёл прямо в кровь и разгонял её быстрее. И глаза… ярко-зелёные, такие, что казались нереальными, слишком насыщенные для обычного человека, как будто из какой-то старой ирландской сказки. Ухоженная борода, мягкая, не колючая, да и сама по себе почти невесомая.

Я помню его силу, то, как он держал меня, как будто знал каждое моё движение ещё до того, как я его сделаю. Помню его губы — мягкие, чуть прикусывающие, и этот наглый, шаловливый язык, который сводил меня с ума. Чёрт, я не помню, когда в последний раз так заводилась, когда текла буквально от одного поцелуя, но у него… у него всё было идеально, даже там, где мужчины обычно переоценивают себя.