Только не для взрослых

Глава 1. Тоня

На этом свете меня огорчает только одно –

то, что нужно становиться взрослым.

Антуан де Сент-Экзюпери

— Если так подумать, что ты теряешь? Тебе восемнадцать, — облокотившись локтями о столик, Кац подался вперед, от чего создалось ощущение неприятного давления. — Зачем тебе «Место на кладбище»?

На вид ему было лет сорок пять. Небольшие залысины, крупный крючковатый нос и широкая, картинная улыбка продавца. Однако надетый поверх темно-зеленой водолазки шерстяной коричневый пиджак выдавал в нем, скорее, представителя богемы, нежели торгаша.

За огромным панорамным окном кафе стояла промозглая ноябрьская темень, а внутри было тепло и уютно, пахло горячим шоколадом и ванильной сдобой.

Мы с Амелиным сидели рядом, держась за руки под столом.

С момента нашей встречи Кац говорил почти не переставая, как любят делать люди, чувствующие превосходство возраста, и усиленно убеждал Костика отдать картину, которую подарил ему старый, выживший из ума художник Гаврилович.

Дело было еще весной, когда они с Тифоном и Артёмом лежали в больнице. Гаврилович страдал деменцией, и мужики, его соседи по палате, регулярно над ним издевались.

Пожалев деда, парни вступились за него, и мужики отстали. А спустя несколько месяцев внезапно объявился Кац, поверенный Гавриловича, и вручил всем по картине.

Картина Костика была черная и, хотя называлась неуютно: «Место на кладбище», по задумке Гавриловича означала «покой».

Амелин клялся, что на ней изображена черная асфальтовая дорога, по которой мы с ним идем, взявшись за руки. Я же видела внутри картины его черные глаза. Это было странно, но мне действительно казалось, будто из ее непроглядной черноты он смотрит на меня своим долгим взглядом. Артём видел звездное небо, а Макс – собственную тень.

У Артёма была другая картина. Белая. Она называлась «Невеста», и Амелин всегда различал на ней крылья ангелов, а я разное: то белый облачный замок, то снег, то мохнатый овечий коврик из мансарды, то его обросшую челку. Ребята говорили, что у Тифона картина зеленая, но я ее не видела.

Картины обладали чудесным свойством: каждая, якобы, одаривала своего владельца тем, что заложил в нее автор. Таким образом, Амелину достался покой, Артёму — любовь, а Тифону — счастье.

И вот теперь Кац предлагал отдать ее какому-то таинственному коллекционеру просто так. Нет, он, конечно, наплел про исполнение желания, которое Амелин получит взамен, но поверить в подобную ерунду могла разве что Настя.

Подразумевалось, что если картину продать, то она не будет «работать», как надо. А исполнение желания нематериально и могло обмануть придуманную Гавриловичем «систему».

— Мне интересно, — голос Амелина был полон простодушия, — а вы сами реально верите в то, о чем говорите?

— Если бы не верил, давно бы сменил работу, — откликнулся Кац со спокойной убежденностью.

— А мы? — Костик медленно развернулся ко мне. — Мы в это верим?

В отличие от него, охотно допускающего всякое мистическое и ненаучное, вроде реинкарнации или энергетического обмена, я в принципе в подобное не верила, а самому Кацу и подавно. Три-четыре месяца о нем ни сном ни духом и тут — пожалуйста: самое выгодноепредложение в жизни. Вчера позвонил, а сегодня мы уже сидим с ним в кафе.

— Сколько у нас есть времени подумать?

— Думать? — Кац сделал вид, что поражен. — Вы собираетесь думать? Мне обязательно нужно разобраться с этим до Нового года. Нет, ребят, поймите, вы же можете просить любое, и нематериальное тоже. За подобное люди душу отдают, не то, что картину.

Амелин взглянул на него с нескрываемой иронией.

— Неужели душа все еще в цене?

— С учетом того, что сейчас — это большая редкость, ее стоимость со времен Фауста значительно возросла, — серьезно отозвался Кац. — Поэтому, если соберетесь продавать душу через интернет, — не ведитесь. Это точно развод. Никто не покупает товар, не убедившись в его наличии.

— Кто-то продает душу через интернет? — удивилась я.

Он криво усмехнулся.

— Таких предложений полно. Но это все аферисты. Настоящие скупщики душ приходят к продавцу лично. Итак, что мне ответить своему клиенту?

— Скажите, что у меня нет желаний, — ответил Амелин.

— Зря вы так. Я не помню, чтобы мой клиент при его возможностях предлагал кому-нибудь подобное.

— Вот теперь мне стало любопытно, — Амелин подался вперед. — Кто он? Этот ваш клиент. Страшный маг и волшебник? Или, может, Тот, кого нельзя называть?

— Знаете что? — вмешалась я. — Если вы считаете, что мы глупые просто потому, что нам мало лет, то вы ошибаетесь. Мы в эти ваши разводки не верим и картину не отдадим. Да, Костя?

— Если ты говоришь «не верим», значит, не верим, — добродушно согласился Амелин.

— Все ясно, — недовольно поднявшись, Кац выложил на стол свою визитку. — Это на случай, если передумаете.

Мы провожали его взглядами до тех пор, пока расплывчатый силуэт за окном кафе не поглотила осенняя тьма.

Я прижалась щекой к плечу Амелина, одетого в черную плюшевую толстовку.

Глава 2. Никита

К восемнадцати с половиной годам моим главным открытием стало то, что самое удивительное и непредсказуемое в жизни — это сама жизнь.

Сегодня дела идут хуже некуда, ты подавлен, запутан, разбит. Тебя никто не понимает, ты зол и разочарован. Одиночество кажется бесконечным, а в ближайших планах муть и непроглядная тьма.

Но на следующий день вдруг просыпаешься и неожиданно понимаешь, что все хорошо. Даже очень хорошо, о чем не подумай. И родители, хоть не идеальные, но вполне терпимые. И друзья, пусть с тараканами, но все же надежные, и с учебой не то чтобы сильный напряг, и крыша над головой есть, и еда. А если в ближайшие четыре года не вылетать из универа, можно вообще особо ни о чем не запариваться.

— Ну, хорош, слов нет. Прям Аполлон Бельведерский. Юный Ален Делон. Патиссон — не иначе.

Бабушка как всегда тихонько подкралась и, остановившись в дверях кухни, критически наблюдала, как перед большим зеркалом в коридоре я выбираю, что надеть.

— Какой еще патиссон? — я метнулся в свою комнату.

— Ну, актер такой модный из Голливуда. Думаешь, я отсталая?

Бабушка настырно отправилась за мной.

— Надевай рубашку. Девочки любят аккуратных мальчиков. Ты же с девочками идешь?

— Угу, — я сделал вид, что полез в шкаф.

— А с какими девочками? Из твоего института? Или с Настей?

Про Настю я не говорил ей ни слова. Зато мой сводный брат Дятел успел наболтать с три короба.

— Угу.

— Что «угу»? — она принялась машинально хватать вещи со стула и складывать их стопочкой. — Прихорашиваешься, как будто с Зойкой Мироновой на свидание собираешься.

В ее словах звучала провокация, но я пропустил это мимо ушей.

— Во сколько вернешься?

— Не знаю.

— Ты же понимаешь, что из-за тебя мы не спим?

Теперь, когда я с полным правом мог находиться вне дома после двадцати двух ноль-ноль, бабушка пыталась давить на совесть.

— Постараюсь не поздно.

— Ты в прошлый раз так говорил, а заявился в итоге в два.

— Я опоздал на метро.

— Поражаюсь твоему легкомыслию! У нас такой неприятный район, столько приезжих и опасных компаний…

— Ты сама говорила, что опасная компания — это все мои друзья.

— Ой, да, а как там Андрей Трифонов? — тут же переключилась она. — Служит?

— Служит.

— Очень хорошо. Таким, как он, полезно послужить.

Бабушка считала моего лучшего друга Тифона агрессивным и неуправляемым.

Это был общепринятый школьный ярлык, который к реальности имел весьма отдаленное отношение.

Да, как-то раз Тифон заставил Малыгина у всех на глазах жрать мел, но это произошло потому, что тот гнобил и унижал пятиклашек.

Да, Тифон побил четверых «мальчиков» из приборостроительного колледжа, чьими справками из травмпункта директриса размахивала на родительском собрании. А то, что этим «мальчикам» было по двадцать лет и они пьяные писали в песочницу на детской площадке, никого не волновало.

Да, Тиф подрался с охранником из ТЦ, который лапал девчонок под предлогом того, что заподозрил их в краже.

Много чего было, но всегда по делу.

— И где же он служит? В Москве? — бабушка вопросительно прищурилась.

Она лучше меня знала подробности жизни Тифона, потому что была в курсе всех главных районных сплетен, а события, происходящие в его семье, вполне тянули на неплохой мелодраматичный сериал с раскрытием тайн отцовства и историей многолетней любви между тетей Таней, матерью Тифона, и папашей Ярика Ярова, еще одного нашего одноклассника, с которым у Трифонова и без того были непростые отношения.

Всплыла эта история совсем недавно, и теперь ее обсуждали все, кому не лень.— В Подмосковье.

— Ну, понятно… То он все нос от отца воротил, а как пристроиться понадобилось — сразу присмирел.

— Конечно, воротил! — возмутился я. — Девятнадцать лет прошло после того, как Юрий Романович бросил его мать, а теперь внезапно возник и влез в их жизнь. Тиф не хотел, чтобы так получилось. Юрий Романович сам его вынудил.

— Да-да, конечно, — бабушка деланно покивала. — Пытками заставил.

Она цеплялась нарочно, со скуки, поэтому, собравшись за две минуты, я поскорее вылетел из квартиры, пока не успел ей нагрубить.

На самом деле, насчет Зои бабушка не ошиблась. Я шел встречаться не только с Настей.

Перед тем, как уйти в армию, Тифон взял с нас с Лехой слово, что мы не дадим Зое скучать. Будем везде водить и веселить, чтобы ей вдруг снова не пришло в голову, что она устала от однообразия и предсказуемости. И данное обещание мы добросовестно выполняли. Иногда, если наше учебное расписание совпадало, ходили втроем гулять по району, но гораздо чаще развлекали Зою порознь. Леха — вытаскивая на вечеринки, а я, в основном, звал в кино.

В этот раз мы должны были встретиться с ней на нашей станции в метро, а с Настей пересечься в центре, потому что она ехала с мамой из гостей.

Глава 3. Вита

Моя мама уверяла, что «детская» любовь, такая, как моя, ничем хорошим не заканчивается. Что это всего лишь неосознанное влечение, вызванное гормональной перестройкой. И что настоящая, «правильная» любовь бывает только в осознанном, взрослом возрасте, когда двоих самодостаточных и здравомыслящих людей связывают общие увлечения и уважение.

Одним словом, мама была против Артёма. Не то чтобы он не нравился ей сам по себе: Артём всегда держался с ней подчеркнуто вежливо, как умел, когда вспоминал о своем «аристократическом» воспитании, но все остальное, что выходило за рамки ее поля зрения, вызывало полнейшее неприятие.

Маму возмущало, что он постоянно заваливает меня подарками, балует и, как она это называла, «растлевает». Но сколько бы я ни пыталась объяснить, что между нами всего три года разницы, подобное поведение она считала аморальным и была твердо уверена, что Артём обязательно меня бросит, ведь у таких, как он, нет ни стыда ни совести.

Прошлой весной, когда у нас вышла ужасная ссора и я не разговаривала с родителями почти месяц, маме пришлось пойти на ряд уступок в отношении Артёма. И теперь она уповала лишь на то, что наш отъезд к папе в Америку вырвет меня, наконец, из этой «порочной связи».

О нашем предстоящем переезде я сказала Артёму еще летом. Он ответил, что это невозможно, и больше мы на эту тему не разговаривали. Словно, если молчать, то ничего не случится.

Однако выбирать не приходилось. Мне еще не было восемнадцати, и я никак не могла остаться в Москве только по собственному желанию. Стоило только заговорить об этом, как у мамы обязательно случался сердечный приступ.

Тогда я решила взглянуть на ситуацию с другой стороны.

В какой-то степени я тоже была для Артёма «порочной связью». Вместо того, чтобы заниматься своей музыкальной карьерой, он слишком много времени проводил со мной. Его опекун всячески стремился избавиться от меня, из-за чего у них регулярно случались ссоры, а Макс, с которым мы в общем-то дружили и отлично ладили, периодически давал понять, что затянувшийся конфликт с опекуном ни к чему хорошему не приведет.

Сначала Макс очень радовался, что с моим появлением в Артёме вновь проснулось желание творить, и он начал играть на виолончели. Вот только увлекающейся натуре Артёма всегда всего было мало. И если ему что-то нравилось, он хотел иметь этого так много, сколько мог получить. Это касалось всего: и еды, и вещей, и отдыха, и развлечений, и меня.

Так что музыка, пусть и по другой причине, снова отошла на второй план.

Я не могла не винить в этом себя. Ведь я могла испортить ему жизнь ничуть не меньше, чем, по мнению мамы, он мне. Мой же отъезд освободил бы его от ненужных метаний и самоедства на почве творческого бездействия. Я искренне верила в то, что без меня Артём сможет полностью погрузиться в музыку.

У Артёма были все шансы стать звездой мирового масштаба, и больше всего на свете я желала ему счастья.

В моем представлении, освободить его от себя было самым благородным и сильным поступком любящего человека. Необходимая и оправданная жертва ради него же самого.

Поэтому я молчала, с разрывающимся сердцем отсчитывая дни в календаре и надеясь на то, что Артём как можно дольше не узнает об этом моем решении. Я очень боялась его реакции и того, что он может устроить. А выкинуть он мог что угодно. Смелости и фантазии ему было не занимать.

Но он все же узнал. От нашей соседки, которой мама разболтала, что взяла билеты на конец декабря.

Вот тогда у нас и состоялся ужасно неприятный разговор.

Как и ожидалось, Артём воспринял известие с неприятием: сначала шутил и уговаривал меня остаться, а когда понял, что все серьезно, психанул, выдал нечто вроде: «Самые жестокие в мире люди — это дети», разбил о стену стакан и, пожелав «счастливого пути», пропал на три дня.

Затем вернулся, поинтересовался, не передумала ли я, а услышав, что от меня ничего не зависит, ответил: «Ладно. Переживу» и снова пропал. Но через пару дней вновь поймал меня в подъезде и признался: «Нет. Не переживу».

— То, что ты решила все одна, ничего толком не объяснив, неправильно, — мягко, но поучительно сказал он, когда после его слов «не переживу», я, захлебнувшись в слезах и любви, обнаружила себя в его голубой с шелковыми шторами и простынями спальне. — Конечно, спорить с тем, что выбирая между временем, проведенным с тобой, и мучительным поиском идеального звука, я предпочту тебя, было бы глупо. Но если мне что-то по-настоящему нужно, я умею быть требовательным не только к другим. По-настоящему требовательным.

С непривычно серьезным выражением лица он стоял передо мной, скрестив руки на голой груди. Рваная косая чёлка занавесила половину лица, чёрный шарик пирсинга под нижней губой блестел, притягивая взгляд.

— Я забросил музыку в пятнадцать, не только потому, что считал, что это насилие над моей личностью. Была и еще одна причина. Те люди, которые меня окружали, они все мерили выгодой и деньгами. Но создавая что-то, ты отдаешь частицу самого себя. Своей души. Обнажаешь ее и выставляешь напоказ. А они смотрят на тебя, как на голого, разглядывают, оценивают и потом суют деньги в трусы. Выступать перед ними — все равно, что метать бисер… Но когда появилась ты, я снова захотел играть. Почувствовал, что ты можешь ощущать то же, что и я: свет, радость, обиду, боль… Красоту, в конце концов… Чего это ты улыбаешься?

— Ты смешно сказал.