Трамвай №1

1

Поезд лениво плелся сквозь бескрайнюю, выжженную послеполуденным июльским солнцем, равнину. В купе было душно. Попытки открыть окно не увенчались успехом: в лицо ударил прокаленный воздух. Купе тут же наполнилось клубами паровозного дыма и мелкой придорожной пыли, которая теперь медленно оседала на диванной обивке и вещах. Мария стряхнула пыль с платья, поправила выбившуюся из-под кокетливой французской шляпки черную прядь, и, плюхнувшись в кресло, принялась смотреть в окно. За мутноватым стеклом, тянулась бурая, унылая степь, которую изредка взрезали полоски обработанных полей, да белые пятна домов под золотыми соломенными крышами.

Поездка, которая началась так увлекательно, теперь тяготила Марию. Единственное на весь состав дамское купе, было уже занято чопорной, старомодной немкой и ее подопечной, милейшей девочкой лет пяти, которая без умолку щебетала, задавая всевозможные вопросы, так что к середине пути Марии уже казалось, что в ее голове жужжит бесконечный пчелиный рой. И когда, наконец, они ушли в салон-ресторан, она вздохнула с облегчением, наслаждаясь наступившей тишиной. Последние несколько дней, Мария все чаще и чаще возвращалась мыслями к странному письму, которое вручила ей класс-дама. В письме содержалось лишь несколько фраз, скупо сообщавших, что отец Марии - Иоанн Войшицкий скоропостижно скончался 18 июля сего 1904 года и ей, как наследнице, надлежит явиться в нотариальную контору господина Ревво во Владикавказе для оформления наследственных бумаг. Весть о странной кончине папеньки мало затронула душу Марии. Отца своего, покойного Иоанна Антония Войшицкого она практически не знала, однако христианский долг, а может и желание вырваться, наконец, из опостылевших за годы учебы стен, сыграли свое дело. Папенька хоть и платил немалую сумму за обучение ее в пансионе, наличных денег дочери не посылал, а потому скромной суммы, которую Мария заработала за год работы учительницей приходской школы, хватило лишь на покупку билетов да на мелкие дорожные расходы. Самой ценной вещью в ее дорожном сундуке был почти новенький фотоаппарат «Премо», подаренный ей пастором Тадеушем в ознаменовании выпуска из гимназии. Пан Тадеуш, будучи заядлым фотолюбителем, давно приметил в Марии интерес к этому новому искусству, самолично обучил талантливую гимназистку фотоделу и даже помог оборудовать лабораторию. К вящему неудовольствию городского фотографа пана Юзефа, пансион при подготовке обязательного выпускного альбома предпочел воспользоваться услугами талантливой ученицы, нежели платить ему, Юзефу, солидную сумму, да еще и терпеть его вечное ворчание. Альбом получился что надо. Наверное, во всей Империи не было такого выпускного альбома, как в пансионе святой Ядвиги в городке Сандомир.

Вагон тряхнуло. Мария подняла голову и окинула взглядом купе.

- Добрый вечер, фройляйн! Извините, мы не хотели вас тревожить! – мягко произнесла попутчица, отрываясь от пялец с вышивкой.

За окном сгущались сумерки и в купе уже зажглись газовые рожки. На диване, положив головку на колени гувернантки, спала девочка, накрытая плотной, цветастой шалью.

- Простите! – украдкой зевнув, еще сонно проговорила Мария.

-Немудрено! Эти русские поезда такие душные!

- А где мы едем?

-Не знаю, фройляйн! Мы проехали несколько станций, но они совершенно одинаковые, я никак не могу запомнить их названия.

Она вернулась к вышивке, а Мария, ополоснув лицо, и оправив платье, вышла из купе.

После целого дня жары и духоты купе, ночная прохлада, рванувшаяся в открытые окна вагонного коридора, принесла облегчение. Вместе с тем слуха девушки достигли странные звуки. За дверью вагона, ведущей в тамбур явно слышалась ругань, треск и шум. Мария решила было не обращать на это внимание, но тут дверь открылась и в вагон влетел юноша лет двадцати, среднего роста, со светлыми волосами, слипшимися от крови. За ним гнался мужчина невообразимой наружности. Был он велик ростом, в расхристанной, белой рубахе, наподобие морской блузы, поверх которой накинут был инженерский китель. Каштановые волосы его, по всей видимости, обычно уложенные и аккуратные, теперь топорщились во все стороны непокорной волнистой гривой, от чего мужчина походил на растрепанного и очень сердитого льва. Был он мертвецки пьян, и от того зол. Изрыгая проклятья, инженер в один прыжок догнал юношу. Соперники обменялись ударами. При этом, Мария заметила, что белобрысый лишь обороняется. Инженер, видимо тоже это заметил, и мощным ударом отправил соперника лететь по коридору. Утерев с лица кровь, тот поднялся на ноги:

-Курт, хватит! Что я тебе сделал? – белобрысый попытался было остановить нападавшего.

Но инженер был слишком зол.

-Ты подлец, Ян! – прорычал великан, кидаясь в атаку.

Мария едва успела отскочить в раскрытую дверь купе, как к ее ногам шмякнулось тело Яна. По лицу его из рассеченной брови и носа лилась кровь. Мария выскочила в коридор, и не без усилий затолкала юношу в купе. Опешив от ее решительности, нападающий остановился. На шум уже сбегались пассажиры. Послышался свисток обер-кондуктора.

-А ну-ка прекратите! Как вы себя ведете, господин инженер?! – строго, будто отчитывая провинившегося школьника, выпалила Мария. Она стояла посреди коридора, перегораживая путь буяну, а тот уже и не думал трогаться с места. Он весь как-то обмяк, понурился, гнев его улетучился и во взгляде, которым он окинул девушку, была ясность.

-Извините, мадмуазель! Я не хотел вас обидеть! – он повернулся, тряхнул головой, и, виновато сутулясь, поплелся в другой вагон.

Мария вернулась в купе, где разгоралось уже другое сражение. Немка, напуганная внезапным появлением окровавленного мужчины, принялась выпроваживать его, осыпая градом ударов по голове.

2

По длинному коридору здания Терского областного правления быстрым решительным шагом шел господин. Был он невысок ростом, с пышными седыми гусарскими усами, и орлиным взором. Прямая спина и чуть прихрамывающая походка выдавала в нем бывшего кавалериста. Весь вид его выражал едва скрываемое бешенство и чиновники правления, по любопытству выглянувшие было из своих кабинетов, стремились как можно быстрее освободить ему дорогу. Всесильный шеф жандармерии Терской области Рудольф Карлович Шпицбарт был нечастым гостем здесь, но появление его обозначало разразившуюся грозу. Отстукивая тростью каждую ступеньку, Шпицбарт поднялся на второй этаж и легко распахнул тяжелые двери полицейского управления.

-Ну, где этот ваш японец?! – громыхнул он, не удосуживая себя приветствием.

При словах этих пристав, сидевший за массивным дубовым столом разом вскочил, вытянувшись по стойке смирно, а помощник его, смешно охнул, по-детски вжал голову в плечи и зарделся предательским ярким румянцем.

И было от чего краснеть. Ведь это он, помощник пристава 2 части Владикавказа, Митенька Козьмин стал невольным пособником случившегося конфуза.

Вот уже третий день Дмитрий Михайлович Козьмин, которого домашние по юности лет так и продолжали звать Митенькой, служил в полицейском управлении и был страшно горд своим новым положением. Должность не бог весть какая, конечно, помощник пристава, и чином невелик, так елистратишка, но не городовой и не филер, все-таки при чине, да при начальстве. И место службы приличное, как-никак центр города, не Молоканка какая-нибудь, или чего хуже Курская слободка. А более всего, нравилась Мите новехонькая белая форма, в которой хоть и было нестерпимо жарко, но все ж таки с погонами, которые поблескивали на солнце серебряной нитью, наполняя сердце Мити небывалым доселе чувством гордости. К обязанностям своим юноша подошел со всем старанием, начальство в лице старикана пристава Ивана Ефимовича слушал внимательно, сам же больше помалкивал. И вот уже третье утро Митя с радостью в сердце шел на службу, и все бы, может у него и было б хорошо, если б не сегодняшнее приключение. Дело было так: поутру Митя вышел из присутствия, намереваясь как велит должностная инструкция, проверить городовые посты в вверенной части города. На проспекте было тихо, публика тут все больше чинная и появляется не раньше обеда. Свернув на Базарную, Митя двинулся к торговым рядам. Тут-то он и услышал протяжный переливчатый свисток городового.

Драка была в самом разгаре. Продравшись через столпившихся торговцев, облепивших место происшествия, Митя бросился разнимать дерущихся. Дрались двое: один по виду из терских казаков, громила косая сажень в плечах, уже вытирал рукавом кровь из разбитого носа. Второй же был поплюгавее, черненький, ростом мелкий с подбитым опухшим глазом. Митя ворвался было между ними, да те уже сцепившись катались по земле, рыча, как две собаки. Городовой бросился на помощь Мите, но был отброшен толпой зевак, наплевавших на оглушающий свист. Со всех сторон неслась брань и крики «бей вора!». Первый раз за время службы, Митя пожалел, что у него нет пистолета. По штату было не положено, а своим он так и не обзавелся. Надо бы исправить эту оплошность: выстрел в воздух мигом бы успокоил толпу. А пока пришлось справляться врукопашную. Мите уже изрядно залепили кулаком в челюсть, как над толпой взвился вопль: «Да это ж шпион! Смотрите, люди, это ж японец переодетый!». И толпа, вконец озверев, бросилась на плюгавого, забыв тут же и о полицейских, и о пострадавшем терце.

Как его били! В ход пошли и палки, и наскоро оторванные от лавок доски, его носили на кулаках, не давая полубесчувственному телу упасть. Плюгавый уже и не отбивался, лишь размахивал руками во все стороны, хрипя и завывая. Досталось и терцу, который только и успевал уворачиваться от сыпавшихся на него ударов, крича, что он русский, свой. Когда Митя и городовой вырвались наконец из цепких лап державших их торговцев, и кое-как разогнали толпу, плюгавый уже лежал на земле, и хоть и был весь в крови, но каким-то чудом оставался жив. Митя взвалил его на плечи (эх, пропадет форма!), и потащил в отделение. До отделения было ближе, а там уж полицейский врач, глядишь и подоспеет. За Митей под конвоем городового, понурившись шел изрядно побитый терец. И вот теперь вся их перепачканная компания предстала пред очи шефа жандармерии.

То, что плюгавый к японскому племени отношения никакого не имел стало ясно сразу после начала допроса. Разлепивши кое-как заплывшие глаза, и еле ворочая языком, он пояснил, что по нации ингуш, терец же рассказал, что драка началась из-за того, что тот де стянул у него ружье системы Бердана. Вот потому-то вопрос так некстати появившегося Шпицбарта неловко повис в воздухе, заставив Митю густо покраснеть.

Ну, все, пропала служба, - понуро подумал Митя, - шутка ли, вместо политического дела и пойманного шпиона, оказался базарный воришка. Непростительная нелепость.

Он уже набрал воздух в легкие, чтобы выпалить хоть что-то в свое оправдание, как дверь распахнулась, и на пороге появился сам владикавказский полицмейстер Николай Амвросиевич Котляревский.

-Рудольф Карлович! - расплылся он в искусно-фальшивой улыбке – Что привело вас в наши скромные пенаты? Сердечно рад вас видеть!

Шпицбарт прищелкнул каблуками и, прищурившись, обернулся к вошедшему:

- Николай Амвросиевич!– Шпицбарт изобразил некое подобие улыбки, пожимая руку вошедшему полицмейстеру - Один из филеров доложил, что ваши сотрудники отловили на базаре японского шпиона. Как вы понимаете, в виду военного положения, я обязан был самолично проверить эту информацию.

3

На перрон вокзала областного города Владикавказа Мария ступила в самом скверном расположении духа. Ночное происшествие не позволило не только уснуть, но даже собрать в единую картину расползающиеся чувства и мысли. Она было попыталась искупить собственный стыд от несвоевременного обморока тем, что вытащила из саквояжа дорожную камеру и, заправив магнием вспышку, принялась фиксировать место преступления, чем немало удивила присутствующих. Но вскоре тело упаковали в брезент, и скорбная процессия проследовала в вагон. Поезд тронулся. Вернувшись в купе, Мария первым делом нашла в саквояже набор для письма и подробнейшем образом, записала все, что она знала о Курте. Затем она расспросила немку, кое-как отошедшую от шока, в чем ей немало помогла жидкость из плетеной фляжки. Но та мало что смогла добавить к тому, что Мария уже знала. Остаток ночи Мария, как и остальные пассажиры, отвечала на вопросы заспанного тощего жандарма, подсевшего в состав на ближайшей станции. Впрочем, допросы хоть и растянулись до рассвета, информации дали мало. Все видели, как Курт слонялся пьяным по вагонам, подолгу стоял в тамбурах, но что именно произошло, и как именно оказался он на путях никто не знал. И лишь кондуктор, впав в отчаяние, повторял из раза в раз, что жизнь его кончилась и как он виноват, что не запер пьянчугу-дебошира под замок от греха подальше. А теперь из-за нехристя, которому вздумалось убиться на путях, ему, кондуктору, придется распрощаться со службой. Марии стало невероятно жаль бедного железнодорожника, а у опытной гувернантки и на этот раз нашлось чудодейственное снадобье, чтобы чуть успокоить сердце старого служаки. Ну, а то, что из бутылки пахнуло первостатейным коньяком, так того никто не узнал.

Когда допросы кончились, уже светало. За окном купе потянулись предгорья, покрытые лесистым зеленым ковром. Над холмами выкатывался яркий солнечный блин, разгоняя предрассветную дымку, клубившуюся в долинах. Мария уселась поудобнее, уставившись в окно и морщась от оглушительного храпа немки. Похоже ночные волнения благотворно повлияли на ее бессонницу, отметила про себя Мария и сама не заметила, как заснула. Проснулась она только когда в купе сунулась голова обер-кондуктора, который устало заявил, что поезд давно уж прибыл на конечную станцию. Препоручив нехитрый свой скарб носильщику, и оставив при себе лишь саквояж с камерой, Мария семенила теперь за тележкой по полупустому перрону. Пассажиры, утомленные долгой задержкой в пути и мечтавшие вырваться из плена железной машины, стремительно разбежались, подхваченные дружескими и родственными объятиями. Марию же никто не встречал, и единственным ее желанием было поскорее добраться до приличной гостиницы, где можно было бы смыть с себя неприятности прошедшей ночи. Краем глаза она затметила, что носильщик все время бросает на нее подозрительные взгляды. Наконец он набрался храбрости и, притормозив тележку перед очередным ухабом, произнес:

-Барышня охотиться любит?

Мария опешила, но быстро сообразила, что же он имеет в виду: поверх небольшого дорожного сундука, на тележке был прилажен брезентовый мягкий мешок с фотографической треногой, который по незнанию вполне можно было принять за бедненький ружейный чехол.

- Очень люблю, - чуть надменно молвила девушка.

-И на кого ж барышня изволит охотиться? – простецки продолжил носильщик.

- В основном на слишком болтливых носильщиков.

Носильщик крякнул, кинул на девушку быстрый взгляд, будто пытаясь удостоверится в том, что она, конечно же, шутит, и молча потолкал тележку дальше. В конце перрона, из тени вокзальной стены, вынырнула фигура в пасторском облачении и быстро направилась к Марии. Подошедший был высок ростом, облачен в черную католическую сутану, чей цвет еще более подчеркивался сверкающей белизной накрахмаленного воротничка. Узкое лицо его было довольно бледным, но за стеклами пенсне виднелись живые серые глаза, которые смотрели на Марию с ласковой иронией.

-Здравствуйте! Вы Мария Войшицкая? - произнес незнакомец, слегка заикаясь, и получив утвердительный ответ, продолжил - Позвольте представиться: Антоний Червинский, настоятель костела святого Антония Падуанского во Владикавказе. Мой добрый друг, нотариус Иван Ревво сообщил мне, что вы прибываете в город, и просил помочь вам с обустройством. Позвольте выразить вам свои соболезнования по случаю кончины вашего папеньки. Наша община хоть и не самая большая в городе, однако, могу вас уверить, что все относились к нему с большим почтением и благодарностью. Он был удивительный человек. И такое несчастье! – ксендз горько вздохнул и покачал головой. Мария задумчиво смотрела на него, пытаясь понять собственные чувства и как это ни сложно было признать, все больше и больше понимала, что не чувствует по поводу кончины отца ровным счетом ничего. Смутные образы счастливого детства не посещали ее душу, отец все-время был в разъездах и виделись они от силы раз пять за всю Мариину короткую жизнь, а редкая переписка, которую вели отец и дочь не выходила за пределы бытовых домашних дел, а потому никакой семейной ласки и теплоты Мария и не знала. Впрочем, дочерний долг заставил ее со всей возможной сердечностью принять соболезнования ксендза, поблагодарив его за заботу. Их обмен любезностями был прерван долгим вздохом носильщика:

-Понесли, родимого! Упокой Господь его душу! – пробормотал он, широкой лапой сгребая с головы картуз.

Мария и пастор обернулись. Из вагона-ресторана на перрон двое городовых вытаскивали металлические носилки с грубым брезентовым мешком. За ними спускался Ян и один из близнецов Мартинсов. Процессия в скорбном молчании прошествовала по перрону в сторону служебного выхода из вокзала. Поравнявшись с ксендзом и Марией, городовые замедлили ход и тепло поздоровались с пастором.