Три глотка одиночества

Пролог в операционной палате

Как кошмарная темная туча надвигался март. По холодным проспектам гулял завьюженный ветер, жизнь гнала меня по своим переходам, не спрашивая и не останавливаясь, времени оглянуться не было. Свет электрических фонарей в темные щели подсознания не проникал, мне казалось, что я уже не помню друзей...

Если бы я могла их помнить, может быть, все теперь было бы по-другому.

В каком-то из этих закоулков я, кажется, утратила надежду.

- Не смотри на меня таким взглядом, это нервирует.

Бесполезно. Я уже слишком взрослая.

В моей жизни всегда была тайна. Я ее берегла и хранила, я ее сохраняла, как могла. Все разрушалось и обесценивалось вне этой тайны, с ней все играло другими красками.

Моя тайна никому не была интересна, но ведь пошлое любопытство могло только оскорбить. Я презирала и ненавидела их когда-то за все их невнимание и убогую слепоту, но со временем я научилась жить рядом с ними, научилась терпеть. Я даже научилась быть такими, как они. Это завораживало и затягивало, как омут.

Но я никогда не могла забыть о ней, такой живой и такой страшной. Она была во мне, моя скучная, бледная, моя кроваво-радужная тайна. И она органично распадалась на две страждущие, две трепетно дрожащие половинки, которые были так тесно слиты в одно и которые так мучили меня по ночам.

Моя смерть и мои стихи.

Моя бедная маленькая тайна...

***

Стихи приходили ко мне ночью или ранним-ранним утром, когда сами собой закрывались усталые глаза. Измученные бессонницей и болью, они больше не могли видеть... Впрочем, может быть, и могли, раз уж я умудрялась как-то укладывать рифмованные строчки на тетрадках в линеечку. (Иногда я, кстати, замечала за собой странное косноязычие – наверное, всего лишь еще один признак невозможной усталости, всегда охватывающей меня к утру.) Стихи были страшными и чуть-чуть чужими, я никогда не понимала, откуда они вдруг берутся во мне. В этом всегда была загадка – загадка, которую я и не пыталась разгадать.

В том, как я эти стихи писала, и в том, как я их читала впоследствии, всегда была некоторая отстраненность, которой я уже и не удивлялась. Удивление вообще давно уже не входило в эмоциональный спектр моего «я»...

А что в него входило?

Стыд. Страх. Усталость. Боль.

Смутное предчувствие чего-то более значимого...

***

Почерк у меня был такой, что понимала его я одна. Свои утренне-ночные стихи я никому читать не давала: у меня не было чувства, что они мне принадлежат.

Не было, и все.

***

Но это о стихах. А как же о второй составляющей моей нежной, моей нетерпеливо подрагивающей тайны?

А об этом – потом... Несколько позже, когда я еще немного расскажу о себе. Мне так этого хочется, хотя я и не знаю, с чего начать. И чем закончить.

Эх, Анечка, Анечка, какая ты все-таки смешная девочка...

Немного испорченная. Очень умненькая. Чуть-чуть красивая...

(И именно в таких пропорциях.)

***

Стыд, страх, усталость и боль. Постоянные составляющие моего повседневного существования.

Самое смешное и нелепое заключалось в том, что я вот ведь помнила, что было и иначе. Когда-то давно... Миллион лет назад этой усталости, этой боли не было.

И я пытаюсь провести грань, нащупать тонкий, почти прозрачный переход от прошлого воплощения к нынешнему, переход такой незаметный, такой для меня важный...

Где он? Когда?..

Иногда мне кажется, что я подбираюсь к ответу так близко, что остается лишь какой-то шаг, решающий ход в шахматной игре, который поставит короля в безвыходное положение... Но тогда ослепительный свет врывается в черепную коробку, боль пишет дальнейший сценарий...

- Анечка, Анечка... Где я?..

***

Это было газетное объявление, короткое, скромное, но сулящее «большие возможности». Маленькое такое объявление с подмосковным номером телефона, коротким, как детская считалка: «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать...»

«Я иду искать...»

Искать, искать, искать...

Какое, однако, в этих местах эхо!

***

И я позвонила. Я в моем тогдашнем положении, конечно же, не могла не позвонить. (каком положении? О чем я вообще? Еще несколько медленных шагов: я узнаю... Все откроется, и все станет ясно. Наступит день. За этим опостылевшим утром наконец-то наступит день! Я не засну, я не потеряю сознание, я все вспомню! Все, что было миллион лет назад... Что так сейчас важно...)

Итак, я позвонила. Я позвонила по этому короткому («Раз, два, три, четыре, пять...»), явно-подмосковному номеру. Тогда, миллион лет назад, я решилась на поступок, полностью перевернувший всю мою жизнь. Жизнь? Какой изящный штамп...

Нет, в самом-то деле, что же это был за звонок...

***

Ценой невероятных усилий продвигаюсь все ближе. Каждое воспоминание заставляет все сильнее пульсировать тугой белый комок нервов у затылка – я знаю, что когда он взорвется, это будет похоже на смерть. Но я ничего не могу с этим поделать, я должна, мне нужно знать, что же произошло тогда, в тот желтовато-прохладный месяц, когда я позвонила по короткому («Ра-аз...») подмосковному номеру. Это знание необходимо мне как сама жизнь, может быть, что и больше. Оно необходимо, чтобы понять, кто я есть. Что я здесь делаю, как меня зовут, что сказала та улыбающаяся женщина за полированным столиком конторки.

Она... Нет!!!

***

Взрыв. Ярко-белый, неожиданный, неописуемо мучительный. Взрыв боли, ужаса, отвратительного аптечного запаха йода.

Меня звали, меня звали... Аня. Мама брала меня на руки, прижимала к груди и рассказывала волшебные сказки. В той другой жизни эти сказки были возможны. Тогда... Не теперь.

У мамы были короткие темные волосы и карие глаза, она была такая нежная и красивая. На ней были самые обычные синие джинсы, самые обычные свитера и темные деревянные бусы, чуть-чуть напоминавшие буддистские, кажется, четки, - но это все я понимала гораздо позднее, а тогда ничего обычного в ее облике не было. Она была так красива, что только лишь посмотрев на нее, можно было задохнуться от счастья. Я была влюблена в свою маму, в нее все были влюблены.

Глоток первый. Анечка. 1

Я проснулась в маленькой светлой комнате, полностью одетая, одетая вполне заурядно со всех возможных в этом мире точек зрения: джинсы, водолазка, часы, узкое золотое кольцо на безымянном пальце левой руки. Это кольцо никогда ничего не значило, оно было просто давним подарком давнего друга, оно мне очень нравилось, а тривиальной символике семейной жизни я не доверяла... Под джинсами обнаружились носки и практичные белые трусики, лифчика не было. Я знала, что не любила их никогда, но носить все-таки приходилось, слишком уж откровенными становились трамвайные взгляды, я их не любила точно так же, как лифчики, из двух же зол выбирала меньшее.

Философия меньшего зла – явный признак тайного фаталиста... Я фаталист?

Раньше не была... во всяком случае.

Лифчики, трамваи и трусики – элементы привычного быта. Я решилась пройти по квартире.

Меня звали Аня. Я помнила день своего рождения, но не помнила, сколько мне лет. Я посмотрелась в настенное зеркало: мне могло быть... от семнадцати до двадцати двух. Почему-то именно эти цифры прочно, словно намертво, засели у меня в голове.

Короткие темные волосы, бледная, плохо загорающая кожа, россыпь ярких родинок по плечам. Я кого-то очень себе напоминала... Не себя. Кого же тогда?

Квартира была двухкомнатная, просторная, странно знакомая, но чем – этого я сказать не могла. Много книг, много зеркал и темных поверхностей. Почему-то у меня не было чувства, что я здесь жила или хотя бы должна была жить. Жила ли я здесь?

Машинально находя путь, я прошла на кухню, заварила чай. Села за стол, обхватила руками голову.

Где я? Что я тут делаю?

Я помнила что-то, помнила очень плохо: свою болезнь, черное отчаяние, охватившее меня во время последнего обострения, дурацкое газетное объявление, клинику... Я легла на операцию. Зачем? Какая у нее была цель?

Я вспомнила также какие-то смутные обещания невероятных возможностей, доступных только для моей искореженной психики, вспомнила ключевое слово: «эксперимент», и то, что «эксперимент» не удался...

Но больше я ничего вспомнить не могла.

Амнезия? Последствия старой болезни?

Я налила уже вторую чашку чая. Мне нужно было срочно выйти на улицу, подышать свежим воздухом, посмотреть на живых людей. А то я уже начинала маяться классическими сомнениями на тот счет, существую ли я «на самом деле» или все это мне – ах! – только кажется.

Накинув найденную в чужой квартире ветровку, которая, естественно же, оказалась моего размера (я уже не удивлялась подобным мелочам), я исполнила свое намерение. То бишь вышла на свежий воздух.

***

Погода на улице была странная: снег пополам с дождем, и солнце иногда проглядывает сквозь рваные облака.

Я очутилась на одной из пустых, но почему-то считавшихся центральными, улочек; даже движение тут было односторонним.

Я здесь никогда не была.

Но что-то было знакомым в этом лопавшемся под ногами асфальте, в неярком демисезонном солнце. Я это уже видела.

Много, много раз...

Кривая центральная вывела меня на оживленную автобусную площадку, где все сразу же стало ясно. Ну, естественно, вот почему все с самого начала показалось мне таким знакомым...

Это был город, где я родилась.

Мой родной, мой не особенно любимый...

Псков. Пограничный, губернский, маняще-прохладный, таящий в своих сумрачных закоулках странные сказочные тайны. Псков, который так любит загадывать загадки и не любит давать ответы, а загадок у него было вдосталь. Всегда. Город, провинциальное отчаяние и провинциальное очарование которого я испытала на себе так явно, так ярко...

На какое-то короткое, но обжигающее мгновение окружающий мир стал пурпурным. Это продолжалось недолго, но фантасмагорично исказившиеся вдруг лица прохожих каленым железом отпечатались в моем сознании. Туше.

***

Итак, я в Пскове. В городе, где не жила уже очень долгое время, в городе, где все было пугающе знакомым, хотя постоянно возникающее чувство ирреальности происходящего и вносило свои коррективы.

Моя амнезия уже не беспокоила меня так сильно. После внезапного приступа на автобусной остановке (когда все стало неожиданно таким ярким, кроваво-бурым, таким необычным и призрачным одновременно) я поняла, что у меня есть более серьезные проблемы, чем невозможность вспомнить свое полное имя.

Я отправилась на Летний. Идти было недалеко, и в автобус я предпочла не садиться.

Летний – это сокращенно, а полностью Летний Сад, парк и все окрестные закоулки заодно. В старые времена это было одно из главных тусовочных мест города. По пятницам и в выходные здесь собиралась масса народу, чему способствовала также и находившаяся рядом дискотека.

Когда-то и я бывала здесь. Ездить приходилось из дальнего пригорода, а уезжать на последнем автобусе, мои знакомые заслуженно называли его красивым и ироническим словом «катастрофа» за привычку ломаться в самый неподходящий момент. Автобус был старым, даже дряхлым, и в постоянных поломках ничего удивительного не было, тем не менее, опаздывая, я всегда очень переживала. Дома меня ждала одна Валентина, но волновать ее не хотелось

Валентина? Кто она?

Ответ пришел почти сразу – это моя сестра. Сестра, которая была старше меня на десять лет. Огромный, совершенно невероятный срок...

Валентина теперь в Москве. И я даже знала адрес. Оставалось только взять билет и уехать, желательно поездом. Путь на железнодорожный вокзал был мне знаком хорошо.

А Летний кипел. Несмотря на сомнительную погоду, народ выползал изо всех щелей, чтобы принять участие в пятничном гулянии.

Пятница? Что ж, все может быть...

- Отдыхаешь?

В лице подошедшего парня мне почудилось что-то странное. Какая-то неясная игра света и тени невольно вызывала настороженность, что-то тут было не так.

Глоток первый. Анечка. 2

Вот и Москва.

С Ярославского вокзала прямо в метро - одним длинным пронзительным движением, пересадка в центре города. Ах. Кто-то кого-то толкнул. Ох. Кто-то пробивается к выходу. Sorry.

Ох. Ах. Sorry.

Метро. Московское метро похоже безумно на все другие метро мира, но есть в нем некое сугубо личное своеобразие. Еще бы! Вот где она, Россия-матушка, вот где она, изрытая землица русская! Церковная. Бояро-кремлевская. Кладбищенская. Хоть мечи-кладенцы в переходах искать начинай, в самом-то деле...

Московское метро похоже на подростковый секс: тесно, непривычно, неловко. Час пик. Переполненные вагоны.

Ох. Ах. Sorry.

***

Дорогу я знала.

Нет, она не запечатлелась – смутно и безотчетно – в моей «подкорковой» памяти, просто у меня был адрес и я некогда жила в этом городе. Непривычно про Москву: «этот город». Уж слишком она сама по себе, слишком сама-своя, чтобы про нее можно было бы вот так, походя, обронить «этот город»...

Моя старшая сестра обиталась, как большинство москвичей, на окраинах. В одном из Богом забытых «спальных» районов.

Туда я и направилась.

Но дом ее не был стандартным, одним из многих, будь то режущие провинциальный глаз дома тридцати этажей или типовые хрущовки.

Это был старый, 50-ых годов домик, неизвестно как здесь оказавшийся, в два этажа, с отказывающей подчас системой канализации; домик, давно заслуживающий хорошей реставрации, а то и капитального ремонта, с деревянной лестницей и чердаком, полным ветхого постельного белья.

Моя смешная память, мой инстинкт, моя шизофрения привели меня сюда. Что будет дальше?

Валентина... Сестра.

Она встретит меня радостно? Так, что станет понятно: этой встречи мы ждали долго.

Валентина, мы с тобой многое пережили. Были вместе, когда большинство давно разошлись бы по разным тропинкам. Ссорились, не соглашались, до хрипоты орали друг на друга. Оставались рядом даже тогда, когда это казалось совсем невозможным.

Валентина, все осталось по-прежнему?

Самое трудное всегда – сделать первый шаг. Я его сделала.

...Лестница оказалась именно такой, как я ожидала: темной, расшатанной. Неожиданно чистенькой. Уж никак не ожидаешь встретить в подобном доме такую вот хрустальную чистоту. Даже аккуратный половичок у двери имелся.

Сестра жила на втором этаже этого странного дома. Поднималась я медленно, нехотя, оттягивая неизбежное. Сердце колотилось как безумное.

А я ведь всего лишь шла к любимой сестре. Всего лишь...

На мой звонок открыли не сразу.

Темноволосая хмурая женщина посмотрела подозрительно и неприветливо. Странно, что вообще открыла. Глазка в двери не было.

- Вам кого?

- Позовите, пожалуйста, Валю.

Женщина растерянно заморгала, словно я потребовала у нее что-то запредельное.

- Вы имеете в виду... вам нужна Валентина Гольц?

Я почувствовала, как начинает кружиться мир. Кружиться – неверно сказано... Он менял краски, углубляясь, становясь полнее, и шире, и ярче.

Реальней. Мир становился настоящим.

Женщина неожиданно потускнела, съежилась. Такая маленькая была она сейчас. Внешних звуков не стало.

- Именно так. Валечка Гольц... с вами?

У нее был растерянный взгляд, вся она была серая и невзрачная.

И как же контрастно смотрелся в сравнении с ней окружающий мир! Темный, яркий, пугающе живой, этот мир меня сразу узнал, ну а я его не узнать не могла...

Пурпур. Одно тяжелое слово, и пропасть за ним. Я в него влюбилась? Или это он меня решил приворожить – сразу и безоговорочно?

Сказочный. Реальный. Прекрасный. Совсем-совсем безумный... Прямо как я. И чем дальше, тем больше.

- У нее теперь другой адрес. Она съехала с этой квартиры. А вы ей, простите, кем приходитесь?

- Сестрой. Меня Анной зовут.

Зачем представляюсь, не знаю. Все делаю импульсивно, на одном вдохновении.

Маленькая женщина тускнеет все больше.

- Елена. А что же она вам свои новые координаты не оставила?

- Мы давно уже не виделись.

Елена кивает. Кивок едва угадывается, в подъезде темно и призрачно. Я с ней не вполне в одной плоскости. Бывает.

- Вы меня уж простите. Валя адреса не оставляла, один телефон...

Я выжидающе молчу.

- Только я книжку записную потеряла. Вместе с сумкой где-то оставила.

Обрывается сердце. Неужто?..

- Давно она переехала?

- Да с полгода уже.

Сосредоточенно думаю.

- Можно от вас в справочную позвонить? Я только с дороги...

Елена не без колебаний соглашается. Я знаю, сговорчивость ее вызвана в значительной степени моим видом: тихая интеллигентная девочка лет семнадцати, начитанная и безвредная. У меня часто бывает такой вид. Если без косметики и если я так хочу.

Прохожу в квартиру. Квартира явно Валентинина, мебель чужая. Неприятная, эту мебель я не хотела бы здесь встретить.

Звоню. Почему-то почти не надеюсь на положительный результат. Но все же звоню, так, для очистки совести.

Ожидание оказываются вполне оправданными.

В Москве нет женщины с таким именем.

Или она здесь не прописана.

О господи, господи, где же ты, родная моя?

Елена смотрит с нетерпением.

Кажется, ждет кого-то. Скорее всего, любовника. Вот почему она мне так легко открыла...

Звонок в дверь.

Я права.

- До свиданья.

Лицо новой хозяйки разгорается, делаясь ярче. Волнуется, верно. Предвкушает...

Я ухожу. Валя, что же нам теперь...

Елена торопливо запирает дверь на два замка. А любовник у нее молодой, темненький, симпатичный. Глаза только острые какие-то, чересчур проницательные. Один взгляд пристальный, а до костей пробирает. Ох... Не люблю я такие глаза.