Три ведьмы в коммуналке

Часть первая. Глава 1. Трибунал

Тонкая прозрачно-белая девчонка не дышала, вцепившись взглядом в пламя, ровно горящее в ладонях главы Высшего военного Трибунала. Крошечный костерок, жёлтый, ровный. Ничего не могло всколыхнуть огонь: ни лёгкий, ещё тёплый ветерок, задувающий через оконные проёмы, ни дыхание главы Трибунала, седого волхва в вышитой епанче, длинном плаще с капюшоном, какие носили учёные мужи и те, кто имел право судить. Передавать в мир людской присуды Прави.

Триединым было их мироздание: живущие в мире Яви, пришедшие из мира Нави и в Навь уйдущие, подчинялись люди законам людским и, превыше них — законам мира Прави. Никто никогда Правь не видел, и увидеть бы не мог, но она являлась в мир со своей волей через старейших волхвов и ещё — через любимых людьми блаженных. Огнём ли, обретшим цвет, камнем ли, упавшим на чашу весов, голосом ли болезного — Правь учила нашей, детей мира Яви, жить по закону.

И сейчас священная Навь должна была определить, виновна ли тонкая девочка, в полном одиночестве сидящая на скамье перед волхвом на священном престоле. Пламя не шевелилось, обвиняемая проглядела все глаза. Расписной зал с резными деревянными колоннами, молчаливые дружинники у стен, уставшие стряпчие, длинные деревянные лавки — всё расплывалось перед глазами, так сильно она фокусировалась на костерке. Белый или чёрный? Жёлтый. Пока жёлтый. От старания на глазах выступили слёзы, но нет, они не заставят её плакать. Никто никогда не видел, чтобы душегубица Огняна Решетовская плакала. Почти никто.

Огняна сморгнула влагу. Чёрное пламя — обвинительный приговор, белое — оправдательный. Белые камни на весах в человеческий рост слева от волхва — жизнь и свобода, чёрные — как придётся. Решает не волхв, решает незримый Дух, живущий в священном здании Высшего военного Трибунала. Дух не ошибается, Дух всегда справедлив, Дух — воплощение Прави. Огняна ни в чём не повинна, значит, нечего бояться. Но ей нечеловечески страшно.

Светлые занавески, которые то и дело задувал в зал теплый ветерок первых осенних дней, легкомысленно вмешивались в неторопливость священного действа, отвлекали судью, но не Огняну. Она умела концентрироваться. Её учили. На костерке, на весах. Очень тихо. Ни звука. Белый? Чёрный? Оправдают? Осудят?

За то, в чём её обвиняли, полагался приговор суровый — до десяти лет опалы, с обязательной работой на благо мира. Работу обыкновенно давали плохонькую — учить грамоте своенравный и злобный болотный народ, переписывать старинные манускрипты, от пыли которых страшными корками шла кожа, выделывать шкуры, собирать крапиву. Всё то, что никакими калачами не заманишь делать свободных нашей.

Огняна зажмурилась. Но ведь и душегубы — не пушистые белочки. Душегубы — убийцы по приказу, по долгу воинской службы, и всё же — убийцы. Разве для Прави не всё равно, был наказ или не было? Если она всё равно отнимала жизни, пусть вражеские, пусть в войну, то для Прави Решетовская — виновна?

Нет, не могло этого быть. Тогда не было бы оправдательных приговоров душегубам. Не так ли?

Ветер подул особенно сильно, взметнув белую занавеску до самого потолка. Глава Высшего военного Трибунала, длинноволосый старый волхв с цепкими глазами, махнул стражникам задёрнуть тяжелые полотняные занавеси. Те послушались, и музыкой для огнянного уха звякнули кольчуги.

В зале стало сразу душно и темно, и снова очень тихо. Зелёная и коричневая роспись стен потускнела и почти слилась с полумраком. Нарисованные перевитые ветви и корни Великого Древа показались подсудимой клубком змей. Она всегда ладила со всеми божьими тварями, и скользких гадов никогда не боялась и не обижала, но тут ей стало тревожно. Огняна едва заметно дёрнула головой и опустила глаза долу. Натруженные руки вцепились в мягкую, идеально выделанную кожу форменных штанов. За время её мытарств  они затёрлись до такого состояния, что цвет было уже и не угадать: не то коричневые, не то серые. Высокие сафьяновые сапоги, чёрные, удобные в бою и походе, чудом до сих пор не прохудившиеся. Три года это была единственная её обувь и в снег, и в зной. Хоть рубаху для суда ей дали новую — небелёную, с бедно вышитыми рукавами и подолом, чтобы не смущала волхвов срамными дырами, что появились на прежней одежде сами собой, от старости ткани. Кушак ей не полагался, и широкую рубаху пришлось просто заправить в порты. Скудная одежда и волосы, некогда криво отрезанные, а ныне отросшие почти до плеч рваными прядями, придавали ей вид бедной сиротки, и это обмануло бы кого угодно, кто не смотрел ей в глаза.

Потому что карие глаза Огняны Решетовской горели так непокорно и яростно, что от них можно было поджигать костры.

Волхв отряхнул с пальцев почти погасший и так и не определившийся огонёк и скривился, глядя на обвиняемую. Девятнадцать лет, пятнадцать трупов, ни грамма совести. Волхв посмотрел на свои ладони, сделал быстрое движение пальцами, и костерок зажёгся вновь, по-прежнему жёлтый. Это был третий раз за сегодняшнее заседание. Глава магического Трибунала кивнул писарчуку:

— Зачитывай приговор. На третий раз Дух не может не определиться.

— Душегубица Огняна Елизаровна Решетовская обвиняется в ослушании приказу и убийствах жителей деревни Стрижовки. Послухи поведали нам…

Солнечный луч, протолкнувшийся в зашторенное окно, озолотил копья стражников, замерших у расписанных яркими узорами стен, посеребрил их кольчуги, сверкнул на гарде короткого меча и пополз дальше по залу Трибунала. Огняна прикрыла глаза — совсем недавно она сама носила такую же кольчужную рубашку. Надежную, удобную, приятно холодившую плечи через сорочку. Она носила её в благословенное время братства и силы, проклятое время войны, до самого сердца потрясшей огромный мир нашей. С тех пор, как с неё, лучшей душегубки из отряда Елисея Ивановича, витязи содрали кольчугу, прошел почти год, почти двенадцать месяцев, ровно пятьдесят седьмиц.

Год назад, аккурат после войны, она, освобожденная из плена ненашей, входила в столицу победителем. Ждала своей славы и встречи с давно утерянными друзьями. Тогда едва отошедшая от войны столица встретила Огняну Решетовскую всепоглощающим солнечным светом, шуршанием сосновых веток, разложенных вдоль мостовой, и одуряющим запахом гирлянд лилейника, развешенных от избы к избе, и бесконечными цепями костров, священного пламени, которого не было в их мире бесконечную сотню седьмиц. По улицам бегали стайки ряженых детей и нарядно разодетых в кумачовый цвет девиц, смеялись и куда-то спешили даже почтенные матроны и вечно кислые старые девы — вековухи. Город жил одной радостью, одной мыслью — закончилась, наконец-то закончилась свирепая война, затянувшаяся на два невозможных года. Через главные ворота входили дружины победителей, и живыми потоками то и дело протекали на улицу-две впереди от Огняны — она никак не могла вовремя добраться до них, а идти быстро на израненных ногах не выходило. Воинов встречали такими громкими криками, что слышно было за десятки улиц. Город взрывался радостными приветствиями то там, то здесь. Победителям бросали цветы и еловые ветки, символы победы и скорби по погибшим. Дружинники выхватывали из толпы смеющихся девиц и целовали им косы. Старики, давно растерявшие волшбу и силу, вытирали с тёплых морщинистых щёк слёзы. Таинственный и древний мир волшебных людей и существ, нашей, отвоевал свою свободу.

Глава 2. Болото

Над болотом на одной ноте мерно звенели комары, но на островок кикиморы не опускались — даже мелкой мошке не хочется стать начинкой для пирожков болотной хозяйки. Зато прыгали лягушки в огромном количестве и орали так, что заглушали не только комаров, но и людей. По правую руку от островка тянулся ивняк, по левую — ольха и печальные покрученные ели. Между двух густых ив, у самых камышей приткнулся покрытый мхом достаточно высокий шалаш. У входа дымило кострище, на натянутых оленьих жилах сушились грибы.

Рядом с кострищем стояли четверо — маленькая зеленокожая кикимора с седыми торчащими волосами, девочка-пятилетка не многим ниже её, дружинник с копьём и замученная девчонка в простых кожаных штанах душегубов и рубахе.

— И чо теперь? — кикимора Кошма вынула из зубов трубку, выдохнула дым. Сизые колечки моргнули, складываясь в ягодный пирог. Табак был одной из немногих вещей, перекочевавших в мир нашей и оставшихся в нём. Большинство изобретений ненашей не приживалось — ведьмаки и ведьмы были народом консервативным, а волшебный народ — ещё и своенравным. Но табак давал иллюзию покоя, а на кикимор действовал и вовсе умиротворяюще, что после войны было особенно кстати.

— Шиш, зелёные, — недовольно рыкнула кикимора, и лягушки разом умолкли. Звон комаров стал невыносимым.

Огняна бросила короткий взгляд на стража, сопровождавшего приговоренную на исполнение. Каким чудом удалось уговорить его сделать крюк на болото, она так и не поняла. Может, потому что двухметровый усатый дружинник знал — хилая с виду Решетовская тоже когда-то была дружинником, и не абы каким, а душегубицей из отряда Елисея Ивановича. Или потому что понимал — за каждым из воинов после войны есть долги, но не каждый по ним платит. Как бы там ни было, он просто мотнул головой и буркнул: «Десять минут». Пять из них Огня уже потратила, обнимая Светозару и стараясь не плакать на её: «Смотли, смотли, как я соко плыгаю».

Высоко, радость моя, конечно высоко.

Жара над болотом была такая, что хоть ножом режь и на хлеб намазывай. Пахло тиной, водой, чем-то сладким, чем-то горьким, пожелтевшие камыши шептали, трясина хлюпала. На самой ровной иве Кошма завязала веревки с доской — качели для Светозары, и вёрткая девочка уже взобралась на них, оставив взрослых их печалям. Босые ноги малышки то появлялись, то исчезали в узких, ещё зелёных листьях.

Душегубица дернула подбородком, выправила спину, заговорила жестко, четко, твердо:

— Научишь мелкую плавать, прыгать, варенье из клюквы варить.

— А зимой где она мерзнуть будет? — недовольно пробурчала кикимора, поправила пальцем зуб во рту и вздохнула. — Со мной в шалашике? А то могу ещё к русалкам пристроить, — Кошма смотрела на Огню так, словно ту уже в погребальный саван завернули, костер развели, сожгли, а пепел забрали на удобрение. Но от язвительности всё равно не удержалась: кикиморы — племя, острое на язык.

— К Пугу отправишь, у него тепло, — решила Огняна. Леший Пуг был суров настолько, что рядом со Светозарой мог не улыбаться целых пять минут кряду.

Кикимора кивнула, хотела что-то сказать, но замерла, насторожилась, прислушалась. Повела длинным острым ухом, как хорошая лошадь.

— Светозара, касаточка, иди к Огнянушке, — прокаркала Кошма, ухватила в воздухе голую детскую пятку и остановила качели. Толкнула мелкую к осуждённой. Махнула стражу, мол — подойди ближе. Улыбнулась жутко, встала, вытянулась вдруг вровень с Решетовской. Повела рукой, стирая с зеленой кожи морщины и бородавки, приглаживая в роскошную чёрную гриву неприбранные седые патлы. Отбросила за спину темные косы, прищурила синие глазищи на сказочной красоты белом лице. Огня хмыкнула — она любила, когда Кошма принимала лик писаной красавицы. И когда пироги с брусникой пекла. И когда уверяла, что по небу может бегать как по земле или по воде, словно те жуки тонконогие. Вот только ни разу не пробежала.

— Иди, иди, солнце мое позолоченное, иди, радость моя серая, иди, золото мое краденное, — забормотала ласково кикимора, протягивая руки и будто выуживая из пространства тонкую ниточку. — Иди, касатик, вот сюда, вот так…

Огня, подхватив на руки Светозару, сама прыгнула к растерявшемуся как-то разом стражу, схватила за пояс, удерживая. Не хватало ещё, чтоб он за Кошмой в трясину шагнул. А кикимора тоже хороша — нашла, когда работать, у ребенка на глазах!

— На меня, на меня смотри, слышишь? — очень тихо потребовала она у дружинника, не отпуская его пояс. — Не слушай её!

Страж моргнул и послушно уставился в тёмные огняныны глаза. Из-за ольхи тем временем вынырнул юноша: высокий, светловолосый, с корзинкой и бутылкой водки в руках.

— Не поворачивайся туда, не надо, — шепнула душегубица ребенку, — вот гляди, какой шлем у дяди красивый.

Светозара послушно отвернулась, протянула ручки к шлему, что-то залопотала, мешая буквы и слова в непонятную вязь. Говорила она обычно много, окончания глотала, буквы теряла, новые слова повторяла с удовольствием, сокращала и переделывала с вдохновением, а потому становилось совсем непонятно. Вот и сейчас она что-то лепетала витязю, не замечая, как темноволосая красавица, которая ещё минуту назад была страшнее смертного греха, манит к себе парня, натягивая невидимую ниточку. Тот, бросив и корзинку, и бутылку, шагает вперёд. Прямо на яркую полянку, поросшую белокрыльником и пушицей. И ноги тут же увязают по колено, и топь тянет к себе. А он все на Кошму пялится и улыбается.

Огня скривилась. Вот учат их учат, а все равно — как видят красотку, с которой можно на зелёную травку улечься, так сразу последние мозги теряют. Ну неужели ему мать или сестра не рассказывали — не ходи на болота, если совесть не чиста, не иди на голос, если тот в голове звенит, не верь тому, что видишь?

— Не смотри, не надо, — повторила Огня, уткнувшись Светозаре в волосы, — и ты не смотри, к чему тебе такое помнить? — закрыла свободной ладонью глаза стражнику. Держать Светозару стало неудобно, и она придвинулась ближе, чтобы девочка ухватилась за витязя.

Глава 3. Высшая мера

Наверное, всё-таки стоило воспользоваться ведром. Потому что силу своего удалого прыжка Огня не рассчитала. И, когда она миновала холодную поверхность воды и приземлилась на короткую доску внутри завешенного тряпками огромного ящика, немедленно полетела вперёд, на застеленный истоптанным ковром пол. Она успела сгруппироваться, удар получился не слишком сильным, но пол в её новой камере совершенно точно был каменным — это она проверила собственным виском.

— Явилась, — беззлобно вздохнули два голоса, будто эхо хищных криков гарцуков. Решетовская зажмурилась и сцепила зубы, но не застонала. Осторожно перевернулась на спину, пережидая острую боль и живые огни перед глазами. К ней никто не приближался — на их же счастье. Решетовская, которой больно, — очень, очень злая Решетовская.

Наконец, она выдохнула и медленно приоткрыла один глаз. Осознала себя полностью, а не только одну ноющую голову. Она лежала на твердом полу, по лицу легко порхали пушистые комья сизой пыли, над головой раскинулся самый красивый потолок, который ей доводилось видеть. Лепнина — такая тонкая, изящная, в завиточки, как крендели на ярмарках, в цветах и листьях, как вышивка на сарафанах. Ну и что с того, что половина листьев отбита, а цветы без лепестков? И цвет у них мерзкий, рыже-коричневый, с черными пятнами и серыми разводами. Голова заныла, и душегубка снова на секунду прикрыла глаза.

За стеной, судя по глухим, тяжелым ударам и яростному звону, ковали мечи. Хотелось поднять руки и заткнуть уши, но она сдержалась. Огняна почувствовала какое-то царапанье, шевельнулась, скосила глаза. У нее на груди сидел темно-серый попугай размером с локоть, насвистывал и пушил черно-красный хвост. Серый попугай Жако, моргнула Огняна, вспоминая рисунки на берестах. Свистит, визжит, поет (если обучить), подражает интонациям. Елисей рассказывал, что они умнее скворцов и злопамятнее оборотней. Попугай переступил по скромному ведьмовскому бюсту когтистыми лапами и деловито поинтересовался.

— Пожр-рать есть?

Она машинально мотнула головой. Несогласная с этим движением ударенная голова загудела, Огня чуть слышна застонала. Попугай вздохнул, хлопнул горбатым черным клювом и уточнил:

— Чё, даже камам-ам-амбер-р-р-р-ра не занычкар-р-р-рила?

Ведьма попыталась отодвинуть попугая ладонью. Птичка больно вцепилась в пальцы, расцарапывая кожу, и, моргнув круглым глазом, сообщила:

— Я тебя люблю.

— А я тебя нет, — обиделась на поцарапанные пальцы.

— А ему плевать, — шебуршнул над головой хрипловатый голос, и краснохвостый упорхнул к соседке по камере. — Ты Решетовская будешь? Душегубица?

— Я.

Огня и приподняла голову, чтобы встать. Голова закружилась. Шишкой не обойдется — грустно подумала Решетовская, садясь на полу и пережидая вращение мира вокруг. Интересно, какие травы Кошма положила? Вот бы всяких понемногу, она бы мигом привела себя в порядок.

Говорившая, рослая белобрысая ведьма лет под сорок, стояла в полуметре от Огняны, смотрелась в зеркало и фразы бросала через плечо.

— И ладушки. Я Зоряна Лешак, здесь что-то вроде старшей. Твоя кровать у двери, полки в шкафу — две верхние правые. Осваивайся.

Огняна закусила губу, глядя как птица устраивается у ее собеседницы на шелковом плече. Зоряна Лешак. Ещё до войны убила двух детей, десяток взрослых и, кажется, половину города утопила в море. Бересты прямо захлебывались, выплевывая новости — красивая, молодая, богатая, родовитая, любящие родители, братья, сестры, муж, семейное дело, наука, да ещё резной терем в горах, укрытый можжевельником! И чего ей не хватало, этой… этой… Огняна вспомнила Светозару и сжала кулаки.

Помирившись, наконец, с гудящей головой, Решетовская слитно-плавным движением прыгнула на ноги, сдула пыль с лица и огляделась. Комната, каземат, не пойми, как и назвать, взбесила ведьму сразу же. Потолок — это, пожалуй, всё хорошее, что в ней было. Полутемная, длинная, узкая. В двух углах — две железные кровати, так близко, что между ними помещается только окно и две тумбы, у двери — пустая третья, по центру — круглый деревянный стол без скатерти, на стенах — крючки с одеждой, не поместившейся в шкаф, из которого она выпала, вдоль стены — сундуки. Солнца в шарике на верёвочках на потолке, на штыре качается человеческий скелет, но какой-то ненастоящий и маленький, с кикимору, пятнисто-потертое зеркало, в которое и смотрелась Лешак, картина с чумазой лысой тварью, напоминающей кошку. И клетка, здоровенная, медная, начищенная, раскачивается, жар-птицей сверкает. А еще окно без занавески, рамы рассохшиеся, подоконник чашками-кружками уставлен. Под ногами — холодный пол в тонких разномастных коврах, комья пыли радостно катаются из угла в угол. На стенах — то ли бумага, то ли ткань, местами надорванная, местами вспухшая, местами жёлтая. Полки с книгами, дурацкими фигурками и засохшими комнатными цветами. На правой от окна кровати валялась лохматая со сна предательница Прави Ясна Полянская, уткнувшись в здоровенную книжку. Ну как уткнувшись. Она то и дело поглядывала то на Решетовскую, то на Лешак.

Шпионка. Таких в войну называли новым модным словом «шпионка».

Полянская, худосочная барышня чуть старше Огняны, была светло-рыжей и какой-то очень бледной. Растрепанные тонкие волосы заплетены в нетугую косу, отсвечивают на бледную кожу и веснушки. Взгляд кроткий, вздох тихий, фигурка под одеялом — тоненькая. И не скажешь, что бессовестная шпионка. Сколько же друзей потеряла Огняна по милости вот этой вот пигалицы?

Да уж, товарок по несчастью ей подобрали что надо — одна именитее другой, одна другой гаже. Их обеих Решетовская читала в берестах, а Полянскую — ещё и видела мельком год назад в коридорах Трибунала. Ясну тогда уже осудили, а Огняну только отправляли на рудники. Пожалуй, сейчас Решетовская тоже по всем берёстам прогремит, мир нашей просто обожает судебные тяжбы. Не о скоморохах же писать, право слово.

Тем временем Зоряна, больше не глядя на новоприбывшую, покачалась перед зеркалом, сурьмой подрисовала на правом веке густую черную линию до виска вверх, а на левой стороне губ — бордовую под углом вниз. Она была уже не юна, но кожа не потеряла сияния, а краски на лице делали черты как-то особенно выразительными. Детоубийцу обнимало бесстыдно короткое платье — в складку на груди, в оборку на коленях. Запястье было замотано зеленым шарфом, на шее и поясе звякали цепочки с пластинами в форме сердец. Настоящих сердец, с кровавыми венами, прожилками сосудов, предсердиями и желудочками — уж Огняна-то хорошо знала, как выглядит человеческое сердце. И в жизни не надела бы на себя его копию, тем более — мёртвую. Довольно и того, что внутри бьётся. Попугай присвистнул, сорвался с шелкового плеча и ухватился когтями за кости на стенке.

Глава 4. Пироги

Русь раскололась в девятом веке. Вот как Рюрика призвали на княжение — так через год не поладившие с ним волхвы и решили уходить. Расколоть Русь на волшебную и неволшебную, спасти чудеса, на которые варяг начал охоту: сиринов, алконостов, гамаюнов, симарглов, крылатых змеев, одолень-траву, и, конечно, самих волхвов, ведьм, ведьмаков и оборотней. От преследований Рюрика к волхвам попросились знахари и характерники, несколько сотен печников, плотников, мельников и пастухов, — тех, кто исстари делал своё ремесло в тесной связке с волшебными. Следом в новый безопасный мир потянулись лешие с кикиморами, русалки и мавки. Когда в мире ненашей из волшебных остались одни только домовики да лекари, старейший из волхвов забрал из покинутого мира всю волшбу, оставив домовикам лишь их маленькие безобидные умения, а знахарям — их знания. Переходами между двумя измерениями остались Колодцы.

Несколько столетий два мира никак не взаимодействовали друг с другом. Только в дни Тонкой Кисеи — на святки и радоницу — когда завеса между мирами истончалась до прозрачности, волшебные приходили в брошенный ими мир. Кто — побезобразничать, кто — помочь, кто — просто погулять. Кисея берегла их от ненашей.

В один из таких периодов, в самый первый день все ушедшие в измерение ненашей волшебные вернулись и бросились к ногам старейшего волхва. Оставленный ими мир нуждался в помощи, и помощи волшебной — Русь стонала от набегов татар.

— Это не наше дело, — отрезал волхв и запретил приходить к нему с подобными просьбами под страхом Трибунала. Рисковать миром нашей ради ошибок варяжских князей он не собирался.

Прошло ещё почти две сотни лет, пока старейший волхв умер, и его преемник, сдавшись под доводами бесконечных челобитчиков, велел отправить к ненашам дружины витязей. Дабы волшебные в их составе могли беспрепятственно творить волшбу в мире ненашей, им жалованы были тонкие серебряные кольца, подлежащие возврату по возвращению домой.

Дружины ушли, но вернулись не скоро. Ещё восемь раз отправлял волхв витязей к ненашам, пока Русь была освобождена. Витязи вернулись с победой, но и с большими потерями, и волхвы вынуждены были признать: расколов мир, они оставили одну его часть без защиты, чем предали заветы предков и, вероятно, прогневили их. Тогда войско, прежде существовавшее лишь на всякий случай — утихомирить болотное племя или договориться со своенравными кладовиками — обрело чёткую структуру. Были созданы станы, в которых готовили душегубов, подрывников, переговорщиков, целителей. Из мира нашей призывались выдающиеся витязи и полководцы — для науки. И лучшие дружины век за веком отправлялись в брошенный их пращурами мир — спасти, защитить, научить. Обратно они несли новые слова и изобретения, принципы и обычаи, которые долго, трудно, но приживались среди ненашей.

Так длилось веками, пока за три года до суда над Огняной Решетовской на мир нашей не напали хорошо вооруженные и подготовленные отряды ненашей. Большая организация, которую ненаши называли «террористами», чудом узнав о двойственности Руси, не решила любой ценой завоевать измерение волшебных. И едва не преуспела в этом.

Тогда дружины витязей и душегубов облачились в боевые кольчуги, отдельными полчищами поднялись волшебные существа. Отбили, победили. И, не отойдя от хмеля триумфа, принялись судить тех, кто победе этой мешал.

Так Огняна Решетовская и Ясна Полянская получили высшую меру наказания. Жизнь в мире ненашей, в коммунальной квартире, без волшбы и права нормального передвижения, и самое страшное, о чём душегубка ещё не знала, — с постоянными реалистичными кошмарами о том, что они сделали.

Правь никогда не ошибалась. Дух никогда не выносил несправедливого приговора.

Прежде.

В коммунальной квартире в одной из домов тусклого, пресного промышленного городка была организована одна из немаленького числа камер для осуждённых по высшей мере. Та самая, в которой с огромным трудом осваивалась Огняна Решетовская.

Душегубка толкнула хилую дверь, и несмазанные петли противно заскрипели. Ей, в конце концов, тут сидеть до особого распоряжения. Или до апелляции. Или пока у Прави совесть не проснется. Нужно поесть и понять, как тут вообще жить.

Шагнув из комнаты, девчонка вдохнула, забыв выдохнуть — в коридоре было темно, как в землянке. Не понять, широкий или узкий, просторный или захламленный, прямой или косой. Пахло сыростью и чем-то неизвестным, тошнотворно-дурманным. Кажется, рядом что-то блестело и звенело, где-то шуршало и царапало, на голову сыпалось, под ногами бегало. Идиотка, почему кинжал не взяла? Ах, да, какой кинжал… Огняна закрыла за собой двери, шагнула. Оружие в ряд запретов не входило, стало быть, можно и приобрести себе. Или нельзя, но никому просто в голову не приходило в опале заводить себе клинок. А ей вот пришло, и она себе обязательно добудет что-нибудь удобное.

— Амина-а-ат! — жизнеутверждающе рявкнуло справа. Огня шагнула на голос, споткнулась, зацепилась, повалилась, проехалась. Грохот, звон, стон — и вот Решетовская выкатилась на свет, обхватив одной рукой упитанного блекло-рыжего кота, второй — громадное ведро со щеткой. Чей кот, интересно? Полянская выбирала, себе под цвет?

— О, Яськина племяшка приехала, — проорал над головой тот же голос, что-то подхватило Огню за шиворот и поставило на ноги. Что-то большое, круглое в цветочек, при ближайшем рассмотрении оказавшееся здоровенной молодухой с яркими темными глазами и буйно-лохматой прической. Она хмыкнула, улыбнулась и махнула в сторону «племяшки» ножом длиной в пару ладоней. Огняна бровью не повела, но нож для себя приметила. Просто на всякий случай.

— Ты чё, под ноги не зыришь, что ли? Теофила перепугала.

Решетовская пожала плечом. Лохматый Теофил мотнул рыжеватым хвостом, мяукнул и сиганул на подоконник, вонзив когти в веселенькую клетчатую занавесочку. Занавесочка затрещала, кот заорал, масло на огромной сковородке принялось постреливать. Огняна моргнула, не в силах оторвать глаз от здоровенных ладоней женщины с темно-бордовыми ногтями.

Глава 5. Правила

Огняна со злостью села на провисшей до пола кровати. А и ладно! А и не такое бывало! Подумаешь, невидаль какая — на кухню сходить! Решетовская гордо расправила плечи, повела подбородком, встала и вышла, хлопнув дверью. Подумаешь, кухня! Она города брала, что, до кухни не дойдет?

Солнце в ржавой клетке все ещё горело, на полу валялись метлы и щетки на длинных ручках, а странные белые коробки теперь гудели, мигая красно-зелеными огоньками. Ещё появились решетки на ножках, увешанные мокрыми кофтами и кружавчатым исподним, пахло острым, свежим и одновременно душным. Душегубка по привычке принялась считать — десять шагов, удар коленом о колченогий шкаф, скрип третьей половицы справа, за две ладони от порога и вот, она — кухня. Там, на столе, были пироги.

— Твою ж… за ногу!.. — жизнерадостно приветствовал естествоиспытательницу густой мужской голос.

Высокий худой мужчина в очках, жилетке, обрезанных штанах и плетеных сандалиях, как у джинов, присев на корточки, гладил белый короб, похожий на те, которые подвывали в коридоре. Огняна замерла, глядя как мужик упрашивает коробку. Даяны в кухне больше не было, и это даже обрадовало душегубку. По крайней мере, до стола можно будет добраться.

— Солнце-зайка-птичка-рыбка-хвостик, — очкастый позыркивал на печку как Чудо-Юдо на Калинов мост, где его поджидал Иван с мечом, — а давай ты, мать собаки и сестра гадюки, перестанешь гаснуть, тухнуть, перегорать или что ты там делаешь? Давай ты подогреешь мне эту чёртову картошку!

Душа ведьмы радостно порхнула. Подогреет! Этот странный короб — печка! У них есть печка! Волшебная! Та, которая умеет разговаривать и улыбаться! Та, которая и пирожки испечет, и кашу сварит, и от Бабы-Яги спрячет, если попросить хорошенько. Огня такую видела всего однажды, в войну, да и то — неисправную.

— Твоего ж кощея рогатого за ногу! — очкастый пнул коробку ногой и резко распрямился, приложившись гладко причесанной головой о распахнутую дверцу навесного шкафа. — М-м-м-м!!! Кто только тебя конструировал, зараза ты газовая!

Огня резко выдохнула, зажав рот ладонью. Волшебной печки нет, Кощея нет, кстати, рогов у Кощея тоже нет! И нашей нет. Этот прилизанный, судя по всему — очередной сосед по каземату. Шикарно ругается. Интересно, он какое-то отношение имеет к стряпухе? Кто вообще здесь живёт — один большой род или разные ненаши, за какие-то грехи сосланные в волшебную тюрьму? Или для них это — не тюрьма?..

— Теофил! — истошный вопль в коридоре заставил подпрыгнуть.

Душегубица завертела головой, боясь снова наступить на рыжего кота. Того пушистого и вредного звали Теофил, она точно запомнила! Но кота не было, зато рядом с Решетовской раскачивалось на носочках красотка, почище змеи Скарапеи. Когда та в девку обращалась, само собой. Скарапея вообще злобная была, как голодный барсук. И памятливая, годами вспоминала, если кто у нее с куста малину съест. Хотя, ты ж змея, к чему тебе малина? Нет же — станет рядом, кулаки сожмет и раскачивается на пятках, глазами прожигает. Вот как эта девчонка сейчас. Тонкая, звонкая, глаза черные, кожа белая, волосы до пояса — красота неземная! И кулаки размером капустный кочан каждый. Огня вжалась в стену, но на неё не обратили никакого внимания. Красотка, размахивая кулаками, подступала к очкастому, возмущённо повизгивая:

— Теофил! Снова мое масло брал? Снова? А кто полотенце трогал? Да твоим куревом несёт, будто тут тараканов травили! Да я тебе все, что от бороды осталось, повыщиплю, чтобы знал, как свет мой включать в ванной! И что Светка в тебе нашла только, вечно все тыришь, тыришь, словно в правительстве работаешь!

— В правительстве не работают, Марочка, в правительстве сидят, — тёзка рыжего кота аккуратно вынул из подмышки воинственно настроенной брюнетки початую бутылку, — давай на сегодня все, а завтра коктейльчик забацаем? Я сока в магазине стырю, томатного. Хочешь?

Решив, что слушать дальше ей не стоит, Огняна торопливо повернулась боком, шагнула раз, второй, вытянула руку, схватила со стола корзинку с пирогами. Прижала к груди (пусть будут с вишнями! Ну, или с рыбой!), развернулась и с размаху ткнулась лицом в грудь смуглого парня в белой куцей рубахе без рукавов, с рваной неприбранной бородой.

— Добрый-день-добрый-день, — буркнул смуглый, кивая и величаво прошествовал к окну, мимо очкастого и змеи, помахивая здоровенными ножницами. За ним не менее гордо топала ярко-лазурного цвета кошка с короткими ушами и приплюснутой мордой. Решетовская сочла за благо убраться с глаз двух мужчин и этой визгопряхи прочь. Сами разберутся. Свои в драку — чужие под лавки.

В коридоре уже было привычнее: вроде, и коробки гудели тише, и глаза к дырам привыкли. Только душегубица решила, что не так зол волколак, как о нем рассказывают, в уши ударил противный переливчатый звон.

— Мамочка пришла! — счастливо заорала за спиной утренняя девочка-колобок (да откуда она вообще появляется?) и привычно подрубила своей повозкой Огняну под колени. На этот раз Решетовская равновесие не удержала, шмякнулась на пол. Да что там! Пироги лишь в последний миг спасла — к груди тарелку в полотенце прижала. Посмотрела, как девочка открывает двери Даяне, у которой руки заняты миллионом объемных котомок.

«Лучшая в отряде, самая быстрая, самая ловкая, — злобно дернула плечом душегубка, поднимаясь, — на покой тебе пора, Огнянушка. Падаешь, ноги подворачиваешь, за спиной дыхания чужого не слышишь».

Доползла до камеры, старательно расковыряла все пирожки в поисках вишни. Найдя только капусту и рис с луком, всхлипнула от обиды, мстительно скормила сдобу столу, рухнула на кровать и закрыла глаза. Она вымоталась, она устала, она просто нечеловечески устала. Вот пять минуток только полежит так… В дверь немедленно затарабанили.

— Добрый день, Зоряна дома? — Скарапея с порога смотрела на Огню так ласково, будто душегубица подарила этой змее терем белокаменный и яблочек молодильных в придачу. — Она обещала мне помочь с курсовой. Я принесла литературу, я помню, у вас компьютера нет.

Глава 6. Елисей

Очень осторожно Огняна сжала в ладони знакомый наконечник. Незаметно посмотрела на двух других заключённых — не наблюдает ли кто за ней из-под опущенных ресниц. В конце концов, Кошма искала Елисея Ивановича год. Говорили, что он сразу после войны сгинул, и наконечник его стрелы в её постели запросто мог быть провокацией. Не нашелся же наставник прямо в первый день её заключения! Вот сейчас она выскочит на улицу — а её загребут и присудят чего за нарушение режима в первый же день. Или это вообще засада от того, кто повесил на Огняну пятнадцать невинных душ и добился для неё вышки.А почему бы и нет? Пришёл — подставить, добить, посмеяться… Решетовская видела много врагов. Видела достаточно близко и долго, чтобы понимать — в безопасности она не будет уже никогда. Никто, по сути, никогда не бывает в безопасности! Просто блажен, кто не ведает. Она же ведала.

Так наблюдают за ней эти мымры или нет?

Ведьмам совершенно однозначно не было до метаний новенькой никакого дела — Ясна снова читала в своём углу, а Зоряна и вовсе отвернулась спиной, равнодушно размешивая в прозрачном стакане что-то белое. Какой идиот додумался делать стаканы из стекла, когда есть глина? Наконечник холодил ладонь. Никто кроме наставника и Огняны не знал об этом условном сигнале — «Выйди на улицу, я жду». Это не провокация. Это Елисей. Он ни за что никому не рассказал бы о том, как можно выманить из дому Решетовскую. Это Елисей, и плевать, что ему нельзя быть в мире ненашей под страхом суда. Ему всегда было всё равно, если дело касалось Огняны. Ведьма спрятала наконечник в неглубокий и совершенно не удобный карман широких штанов, которые Зоряна назвала пижамой, села на кровати, подогнула под себя ноги и вздохнула. Будет очень странно, если она, минуту назад собиравшаяся спать, вдруг отправится на улицу. Нужно выждать время. Терпение. Обучатель Корней Велесович учил: терпение есть величайшая добродетель. Особенно, если ты на войне. А что война в её жизни всё никак не закончится — Огняна уже смирилась.

Решетовская приподнялась, посмотрела на тополь за окном и потянула с полки над головой потрёпанную книгу с разорванным корешком. «Робинзон Крузо» — значилось на обложке. Засекая время по часам над дверями, она две минуты читала очень внимательно, не вникая в текст, но разбирая непривычные буквы. Ещё три минуты душегубка вздыхала и листала страницы чуть быстрее. Затем пять снова внимательно вглядывалась в текст. После этого раздраженно дернула страницу и захлопнула книгу. Крохотное облачко пыли взвилось вверх.

— А гулять-то здесь можно? — спросила она голосом смертельно уставшего человека, и тополь в темноте за окном согласно зашелестел листьями. По крайней мере, с тополем Огняна точно подружится. Интересно, Елисей по нему залез, чтобы наконечник оставить?

— Можно, конечно, — ответила менторским тоном Зоряна, успевшая выпить свою мутную гадость и улечься в кровать под явно тёплым шерстяным одеялом. Вообще, странная эта Лешак — то велит слова ей не говорить, то сама первая отвечает, хотя Полянская тут же валяется. — Только не после отбоя. Если придёт Мир, а тебя нет — это серьезная проруха, вполне вероятно — сверх-вышка.

Сверх-вышкой была смертная казнь. Огняна похолодела, но у неё в кармане было настоящее сокровище, и, кто знает, быть может, она уже сегодня не вернётся в эту чёртову коммуналку!

— На первый раз простит, — брякнула она самоуверенно, вынимая из-под кровати черные сафьяновые сапожки и натягивая их прямо поверх пижамных штанов.

— Одеться надобно, — со своей кровати тихо, ровно подала голос Ясна. — Здесь так не годится ходить. Джинсы, футболка, куртка.

Огняна зло зыркнула на шпионку, но та уже снова преспокойно читала книгу. Зоряна на вопросительный взгляд Решетовской покивала головой и показала расслабленной ладонью на шкаф.

— Помочь?

По голосу было понятно — ей страсть как не хотелось помогать.

— Сама разберусь.

Молния на портах, именуемых джинсами, оказалась самым сложным испытанием сегодняшнего дня. Она упорно разъезжалась обратно, царапала пальцы и сводила с ума Огняну. Она её вверх — молния вниз. Она соединяет ткань — молния разъединяет. Где-то под окнами её ждал Елисей, а, может быть, всё-таки засада от неведомого врага, и то и другое было очень-очень важно, и потому душегубка нервничала, не подавала виду, что торопится, но всё же никак не могла справиться. Вверх — обратно. Вверх — обратно. Застёгивайся же, ну!

— Сначала — пуговица, потом — молния, — снова подала голос Ясна.

Огняне очень хотелось её не слушать, а ещё больше — чтобы предательница Полянская не была права, но пальцы сами застегнули пуговицу, без проблем сошлась молния, и узкие, жёсткие джинсы, обхватившие половину тела, сделали ведьму неповоротливой и скованной, но — прилично одетой.

— Нда, — протянула она зло, но язвительного ответа шпионке так и не придумала. С трудом подтянула к груди одно колено, затем — другое, попыталась присесть — получилось медленно. В такой одежде, пожалуй, драться она не сможет. Бегать нормально тоже. Разрезать, что ли? А где тут разрежешь, чтобы исподним не светить! Футболка и куртка оказались свободнее, и на них Огняна злилась уже меньше, чем на джинсы.

— Скажете — я в купальной, если вдруг что, — предупредила Решетовская и спокойно вышла за двери, изо всех сил скрывая волнение. Зоряна молча бросила ей ключи и переглянулась с Ясной. Шпионка тихо вздохнула и покачала головой. Ясное дело, в купальню в сапогах и куртках ходят.

По ступенькам — непривычным, невысоким и очень скользким — Огняна почти бежала, рискуя сломать ногу. Джинсы мешали развить нормальную скорость, и вообще — мешали. Очень узко. Очень непривычно. Нельзя спокойно согнуть колени, и проходится бежать раненым кузнечиком.

В длинных сенях с бесконечными лестницами невыносимо тянуло кошачьей мочой, горелой рыбой и чем-то острым, новым, не знакомым, что на вдохе разъедало носоглотку. Грязные деревянные перила с десятью слоями краски, нанесенной поверх старых сколов, то и дело царапали ей ладонь, и к первому этажу ведьма перестала надеяться на их помощь, разжала пальцы и со всех ног бросилась на улицу, проклиная на чём свет стоит пыточные джинсы.

Глава 7. Хворь

Огняна ввалилась в комнату практически раздетой. С заново мокрыми волосами, замотанная в одно лишь огромное чужое полотенце, впопыхах сдёрнутое с верёвки в коридоре.

В другой раз такой срам и в голову бы ей не пришёл, но Елисей напоил надсмотрщика. И если этот Мирослав умел складывать аз и буки, то легко заподозрит сговор, когда выяснится, что Огняна не была в квартире в урочный час. Потому Решетовская, изо всех душевных сил борясь с румянцем, перехватила удобнее полотенце, вздёрнула подбородок и прикрыла за собой дверь в комнату.

Первым, что она увидела, была широкая спина мужчины со светлыми в золото волосами почти до самых лопаток. На затылке верхняя часть самую малость вьющихся волос была собрана в короткую, особым образом заплетённую косу. Такую прическу имели право носить только душегубы, доказавшие своё мужество в реальном бою. Так когда-то давно заплетал волосы ей Елисей — после первого убитого полагалось по обычаю обрезать и собрать в косу, завязывая воинское счастье. Вероятно, счастья надсмотрщику нынче не хватало. Зато понятно, откуда Елисей Иванович знает их надзирателя. Не понятно, что душегуб делает на гадкой должности надсмотрщика.

— Ну говорили вам, Мирослав Игоревич, моется человек, — бодро и, кажется, радостно заявила стоящая перед ним Лешак. За её плечом одетая в одну рюшчатую рубаху Ясна поправляла на плечах цветастый плат. Попугай, примостившись на люстру, привычно чесал когтистой лапой голову и непривычно молчал.

Надзиратель развернулся к Решетовской, и ей понадобилась вся её выдержка, чтобы не дрогнуть. Потому что глаза у Мирослава Игоревича были настолько прямыми, честными и требовательными, что, казалось, глядят в самоё душу. Всё ещё не понятно, зачем пошел в надзиратели, но совершенно ясно, почему взяли. Лгать таким глазам было делом непростым.

Он был ни стар, ни молод, высок и крепок, одет как ненаш — кожаные штаны непривычного кроя, с цепями и клёпками, и очень свободная рубаха. Стан крепко, хорошо сложенный. Кожа загорелая, борода редкая и короткая, выгоревшая настолько, что сливается с кожей цветом. На щеке — шрамы, старые, затянувшиеся. Нос с горбинкой — перебит был, возможно, дважды. Очень живые глаза и совершенно неподвижные черты. Мужественное лицо, честное. Убивать он будет тоже честно. Потому что сквозила в ведьмаке жестокость звериная, пощады не ведающая. Было в Мирославе Игоревиче что-то от волка или, может, медведя. Тяжёлого, молчаливого, хмурого.

— А что, после девяти мыться тоже нельзя? — спросила Огняна невинным голосом и поправила полотенце.

На этот манёвр Мирослав и бровью не повёл. Положил руки на пояс, чуть наклонил голову. Решетовская невольно отметила: на правой руке — перстень, такой же, как у Елисея и судьи. На левой — тонкое витое кольцо, дающее магию в мире ненашей. Вожделенное кольцо, которое она так и не получила.

— Не одна мыться изволила, Решетовская? — спросил он спокойно, а голос всё равно громыхнул. Вот как он умудряется не кричать, а голос слышен аж в коридоре? Благо, приглушённый, слов не разобрать, а то была бы соседям потеха на ночь глядя.

Огняна растерялась всего на долю секунды, но Мир заметил.

— Где ты была? — повторил он ровно и грозно.

— Сказано — мылась, — Огняна показательно мотнула мокрой головой.

— Одёжа где? — спросил он безжалостно, кивая на полку.

— В коридоре, на вешалке.

— Нет там, я проверял.

Слова у Мирослава были пудовые и квадратные, как бывает у людей, которые говорят редко и мало.

— Там леший ногу сломит, — тихо фыркнула Яська, и Мир резко обернулся к ней через плечо. Долго смотрел на тихую растрёпанную Полянскую. Вопреки обыкновению, Ясна глаз не опускала.

— Что ж с тобой в ванной делал мужчина? Тот, который мне ответил, — надзиратель повернулся к Решетовской и снова обжёг её своими страшными глазами. Душегубка заалела, мучительно осознала свою наготу под срамным нарядом, но не сдалась.

— А не возбраняется, — ответила она нагло и прошла к своей кровати, почти задев надзирателя обнаженным плечом и едва не всхлипнув от сраму. Откинула одеяло, повернулась к Мирославу с непобедимым выражением лица. — Или что?

Мир посмотрел на всех трёх ведьм по очереди. Прищурил глаза, сделал шаг к Решетовской. Надо же, она думала, он так с места и не сдвинется. Мирослав Игоревич казался ей скалой, зачем-то обращённой в человека.

— А если я его спрошу? Милого твоего? — спросил он тихо, и громыхающий голос стал угрожающим.

Совершенно внезапно в повисшей тишине послышался смех Зоряны.

— А кто ж признается-то, Мирослав Игоревич! Никто из квартиры не выходил, стало быть — сосед это был. А тут все молодцы-то женаты!

Все трое ведьм бессовестно захохотали.

— Мирослав Игоревич, вы что-то ещё хотели? — спросила Решетовская, когда все умолкли, и хамски улыбнулась. — А то мне бы одеться…

Надзиратель покачал головой, ещё раз посмотрел на Ясну своими пугающими глазами и вышел прочь из комнаты, едва слышно притворив за собой вечно скрипящую дверь.

Ведьмы переглянулись. Ясна скользнула к дверям, выглянула, убедилась, что Мир ушёл. Кивнула товаркам, с тяжёлым вздохом стянула с себя платок.

— Убить тебя мало, — зарычала Зоряна и бросила на свою кровать щётку для волос, которую всё это время держала в руках. — Чуть всех нас не подвела, лихоблудка!

— Это точно, — покивала головой Огняна, думая о Елисее и тех бедах, которые он мог на себя навлечь, придя к ней. Мирослав Игоревич вовсе не выглядел хмельным, и это настораживало. Не то он был сам хорошим лекарем, не то знал хорошего лекаря, кто помог ему прийти в себя. А если бы он заявился раньше? Если бы их с Елисеем увидели? И как он тогда вошёл — через шкаф, что ли?

Лешак и Полянская отчитывали её за беспечность, за то, что ложь во благо нарушительницы могла и им стоить наказания, но Огняна лениво натягивала пижамные штаны и лениво же вставляла в паузах неискреннее и бесцветное: «Да-да-виновата-исправлюсь». Потом вдруг вспомнила о деньгах, и на середине монолога Зоряны бросилась в коридор за курткой. Вернулась, посмотрела на сердитые спины товарок по несчастью и быстро сунула под матрас кошель. Нечего им знать, что деньги не с ней через Колодец приехали.

Глава 8. Температура

Зайцев, оленей и даже медведей Огняна била лихо, на кураже, которого Елисей Иванович не одобрял. Она не боялась убийства — а как было бояться, если первую курицу ведьма зарезала в восемь лет? Лада не решалась, есть было нечего, выхода на было. И потому со свойственной ей гордыней Решетовская была уверена, что и с людьми справится так же запросто. Тем более, что душегуб в схватке лицом к лицу бывает редко. Открытый бой — дело витязей, основной ударной силы каждой дружины, и их воеводы. У них — тяжеленные кольчуги, копья и двуручные мечи, шлемы и щиты. Душегубу всего этого не надо. Кольчужная рубашка, наручи, да вышитая алатырями повязка на лбу — вся защита. Арбалет или лук, короткий меч и кинжалы — всё оружие. Душегуб в схроне или чаще лесной прячется и смерть несущими стрелами врагов по одному изничтожает. У него свой воевода, равный тому, что ведёт витязей, от того дружины имеют по два командира. И пока витязи дерутся, душегуб с товарищами прицельно бьёт врага. А это — расстояние, а с расстояния убивать не так сложно, это тебе не мечом под ребра, не секирой голову раскроить, человеку в глаза глядя.

Так думала Огняна до первого своего боя. И в этом страшно, чудовищно ошиблась.

Дружина Елисея Ивановича и Игоря Мстиславовича вернулась из отбитой у ненашей деревни к месту своей стоянки в буковом лесу. Мокрые, измученные юнцы с жутью в глазах разбрелись в разные стороны. Их перехватывали такие же усталые дружинники, удерживали, поили медовухой, усаживали, сетовали, что старейший волхв погасил всё пламя во всем их мире — чтобы не работало оружие ненашей. Сейчас бы юнцов обогреть — и уже не так и плохо им жизнь-то покажется.

Есении кто-то дал пряник. Ратмир смотрел в одну точку. Владимиру рвало, и рослая дружинница, отпихнув растерянных витязей, вытирала её лицо влажным полотенцем. Елисей, убедившись, что все его подопечные в надёжных руках, бросился по следу ушедшей в лес Огняны. Кто куда, а Огня всегда прячется от людей в густые заросли. Чисто мавка.

Огняна не плакала. Она сидела на корне дерева и сосредоточенно плела косу из пряди волос, держа взятые с макушки локоны перед глазами. Наручи и сапоги валялись тут же, на ней осталась только тонкая кольчужная рубашка поверх сорочки да удобные кожаные штаны. Босые ноги, стёртые в кровь, грязные, огрубевшие, смотрелись на темном мху беззащитно. Сломанные ногти на грязных руках, спутанные волосы. Грязь и чужая кровь на лице.

— У тебя не выйдет, — Елисей вздохнул, сел рядом с ней на землю и протянул руку к её голове. — Позволь?

Нужно было особым образом обрезать и заплести волосы. После первого убийства так полагалось по обычаю. А Огня сегодня убила троих. Троих! Решетовская вздохнула, отбросила неготовую косу и повернулась к наставнику спиной.

— Режьте, Елисей Иванович, — потребовала она звонким бодрым голосом, одним движением расплетая едва начатую косу.

Наставник вынул меч и одним движением срезал длинные волосы Огняны чуть ниже плеч. Смотрел, как живое полотно её распущенных кос стекает с ровной спины на корни дерева. Убрал меч, вынул из кармана алый шнурок. Заплел ведьме короткую косу из верхней части волос, связал. И только после этого тронул застывшую Огняну за плечо загоревшей рукой в светлых старых шрамах.

Она развернулась резко, обняла его крепко и завыла страшно. Царапала губы о доспехи, звенела своей кольчужной рубашкой о его нагрудник. Он что-то говорил ей. Она не слышала. Не понимала. Пыталась ещё сильнее втиснуться в него, малодушно желая отдать свою боль — он точно, он наверняка знал, что делать с таким горем.

Потом успокоилась. Притихла. Скулила тонко, сидя у Елисея на коленях и слушая, как он обещает: война закончится. Они выживут. И всё станет совсем по-другому. Она не понимает сейчас, но потом, после войны, он всё ей скажет. Когда выживут.

Огняна плакала, и верила, и жалась к нему. У них было теперь совсем мало времени, когда никто бы их не видел, зато оба одновременно перестали делать вид, что между ними нет никакой особой дружбы. Они почти всегда сидели рядом за трапезой, и ходили в разведку тоже зачастую вместе, и в бой сегодня тоже шли плечом к плечу. Наставник всегда и во всём выбирал её первой, а иногда и единственной, не заботясь, что об этом думают остальные. Война всё упрощала до примитива. Ему нужна эта женщина — он всегда рядом. Он нужен ей — она становится у его плеча.

Теперь они долго беседуют за свежей сырой олениной, которую негде жарить. Вдвоем, в стороне от всех. Смеются каким-то своим шуткам. Через несколько месяцев им, кажется, уже и говорить не нужно — Огняна и Елисей понимают друг друга с полувзгляда. Нет необходимости вызывать её из строя первой — она и так всегда стоит за его плечом. Они бьются спина к спине. То бродят с дружиной по лесам, то берут целой ратью города, но всегда — вместе. Мечи, секиры, луки и арбалеты, и запах крови, неотличимый от запаха металла…

Огняна открыла глаза и повернулась на провисающей до пола кровати. Саднило горло, глаза резало до невозможности открыть. С каждым тяжёлым вдохом голова разлеталась на куски, и с выдохом собиралась обратно. Пить. Здесь где-то есть колодец. За стенами бегали, кричали, смеялись, ковали мечи. По потолку и под ногами тоже бегали и кричали, и ещё смеялись и пели. Замолчите, заткнитесь, убирайтесь вон!

Пить. Она на кровати. Значит, они в городе или деревне, не в лесу. Что за деревня? «Стрижовка!» «Как нам сообщили послухи…» Она ранена? Была засада? Кто-нибудь, найдите Ратмира. Ах, да. Или нет? Или приснилось? Лысое чудовище с картины на стене. Какое божедурье выщипало кошке шерсть?

С трудом выдрав себя из тяжелого нездорового сна, Решетовская окончательно открыла глаза и вспомнила — нет больше войны. Она в каземате, вчера приходил Елисей. Мегеры ушли куда-то, скатертью дорожка.

Ведьма потянулась встать, но острые глиняные черепки, набившиеся в желудок, немедленно рванули по телу, впиваясь в пальцы, колени, горло и грудь.

— Не пр-р-р-ривереднич-шай! — наставительно буркнули над ухом и клюнули в висок. Огня прищурилась, уловила силуэт. Серый огромный попугай прогуливался по ее кровати.

Глава 9. Пёрышко

Огняна неловко сидела на провисшей кровати, держалась руками за железный каркас, жалась спиной в надёжную стену, сверкала мутными глазами и едва не рычала.

— Не подходи! Не подходи, хуже будет!

Она не понимала, где находится, кто перед ней и что вообще случилось. Выученный, даже почти врождённый инстинкт — нападать, когда грозит опасность. Так когда-то давно она полоснула ножом отцовского собутыльника, попытавшегося задрать ей подол. Так она выгрызла свою жизнь в первом плену.

Полянская молча перетекла с кровати на пол, встала, уцепившись за стену, чуть не снесла головой любимый зорькин скелет. Лешак, не сводя глаз с бешеной Решетовской, содрала с пояса тонкий декоративный шарф, полила его невесть оттуда взявшейся водкой, замотала подруге шею и повернулась к душегубице. Дальше Яська не успела даже моргнуть, как Зоря перехватила бутылку из-под водки за горлышко, ударила о железный край тумбочки и навела «розочку» на Огню. У Зоряны побелели даже глаза, короткие белые волосы сами собой всколыхнулись, став чуть ли не дыбом, от нее несло дикой яростью, такой, что хотелось прикрыть голову руками. Лешак смотрела на Решетовскую несколько секунд, после чего швырнула остатки бутылки в ведро, «розочку» под тумбу, прошлась веником по осколкам, и ласково улыбнулась чумной Огняне.

— Я тебя не боюсь! — пророкотала Решетовская, и яростная ведьма поплыла у неё перед глазами.

— Это вряд ли разумно, радость моя, — пропела Лешак сладким, чуть ли не приторным голосом. В том бешенстве, которое затмевало ей глаза, она не замечала, что Решетовская до сих пор не понимает, где находится и что происходит. — Не бояться ведьму, которая умеет варить двадцать ядов, не находимых волшбой, совсем, совсем неразумно, — и, мгновенно поменяв тон, рявкнула:

— Ясну трогать не смей!

Решетовская на крик прыгнула. То есть она, конечно, собиралась прыгнуть и даже попыталась, но вместо этого упала с кровати головой вниз и ещё в полёте отключилась. Зоряна остолбенела, а потом бросилась поднимать душегубку.

Ясна, тихо судорожно вдохнув, отошла к своей кровати, тяжело оперлась на спинку.

— Дай шею гляну, — Лешак уже стояла рядом и разматывала шарф. На пальцах у неё была кровь.

— Ты порезалась? — Яся перехватила очень тонкие длинные пальцы, но пореза не нашла.

— Вот ещё. Эта вон, лоб расшибла.

Яся хотела что-то ответить, но не успела — дверь в шкаф скрипнула, и в комнату вошёл надзорщик. Полянская тяжело сглотнула, и это движение отозвалось болью во всей шее. Лешак замерла.

Жизнь научила Мирослава Игоревича не доверять женщинам. Особенно — ведьмам. Преподанный ему урок был жесток и настолько серьёзен, что вместо чести прославленного воеводы он покрыл себя позором презренной службы надзирателя. Но Решетовская была душегубкой, так же, как и он. И виновата была лишь в том, что поспешила выполнить приказ, не дождавшись, пока последует второй, противоречащий первому.

В чем-то она была похожа на него — смотрела прямо, хитрила неохотно. И шрамы свои не прятала. Рубленая рана на груди, две звёздочки от прошедшей навылет или выдранной стрелы — на руке. За скулой, у самого уха — темная отметина, там висельная петля содрала кожу. Много длинных неровных порезов на ногах ниже коленей. Она была воином, дружинницей, душегубкой, а значит, где-то, когда-то — была своей. И потому, хотя Мирослав ей так вчера и не поверил, она вызвала у него что-то, отдаленно напоминающее симпатию. Понимание, быть может. Но утром к нему наконец-то попали её бумаги, и он понял, почему вчера вдруг ни с того ни с сего объявился Елисей — Огняна Решетовская была душегубкой из его отряда. Скорее всего, даже подопечной — все знали, что последний из царского рода Глинских воспитывал до войны юнцов и слышать ничего не хотел о политике и государственных делах.

Доверять ей было нельзя. Зная, на что способны душегубы, тем более — воспитанники Елисея, Мирослав отправился в коммуналку тем же вечером. По-хорошему нужно было бы ещё утром, но не вышло со службой. А идти с официальной проверкой и привлекать лишнее внимание к Решетовской он не хотел. Потому дверь шкафа в разгромленном каземате открылась только ближе к ужину. Как оказалось — крайне вовремя.

По привычке душегуба Мирослав Игоревич ухватил сразу всю картину случившегося в первые же секунды, и его и без того неподвижное лицо застыло маской. Прямо перед ним на кровати лежала без памяти Решетовская. Мучила одеяло белыми руками, тихо скулила запекшимися до коричневых корок губами на белом же лице. Ясна и Зоряна стояли справа у окна — Лешак снимала с Полянской бесконечные петли шарфа. Под тумбой валялась бутылочная «розочка», под ногами — огурец и укроп, стаканы, чашки, резиновые тапочки. Попугай молча таращился из своей клетки, в которой он в жизни не сидел. Пахло алкоголем и рассолом.

Зоряна замерла с шарфом в руках, глядя на надсмотрщика, Ясна осторожно повернула к нему голову, но поздороваться ведьмы не успели — Мирослав Игоревич, не меняясь в лице, шагнул к кровати Решетовской и склонился над больной. Глаза Зоряны стали в пол-лица — надзиратель состраданием не отличался никогда, состоянием здоровья подопечных не интересовался в принципе. Она нечаянно дёрнула шарф, и как раз в ту секунду, когда Мир положил на разбитый лоб притихшей Огняны ладонь, Ясна ойкнула от боли. Мирослав вскинул на неё глаза и задержался ещё на секунду — смотрел на безобразно вспухшую шею в петлях тонкого шарфа. Этими двумя секундами воспользовалась Огняна и, не открывая глаз, ухватила Мира за мускулистую руку, выворачивая сустав. Будь на месте надсмотрщика дикий волк, Решетовской удалось бы совершить задуманное. Но Мир был быстрее волка, и уж точно сильнее. Решетовская забилась в его руках, да так отчаянно, что ногой смела всё с прикроватной тумбочки, пока Мир перехватывал её сзади, не давая пространства для удара. Ясна бросилась к ним на помощь, но душегуб, невесть как освободив одну руку, с силой оттолкнул Полянскую.

— Уйди, дура! — рыкнул он, удерживая беснующуюся кричащую в голос Огняну, и не видел, как Ясна влетела спиной в шкаф.

Глава 10. Мирослав

Надзорщик Соколович Мирослав Игоревич неторопливо вышел из подъезда в холодные сумерки. Придержал дверь для ненашенской девушки с коляской. Переступил через очередной лохматый клок мусора на асфальте. Достал из кармана сигареты, методично разломал первую, вторую, восьмую. Вернул пачку в карман. Курить его научили ненаши — очень давно и в очень гадкой истории на берегу Днестра. Мир дошел до подворотни, нырнул, вынырнул. Двор, во дворе два дерева, пара тусклых фонарей, ободранные детские качели, акробатическая лесенка кольцом с наполовину оторванными перекладинами и три мусорных бака. Вывозили бы мусор почаще, мельком подумал надзиратель, приткнув тренированное тело на узенькую лестницу. Медленно, с удовольствием, согнул попавший под пальцы полый прут. Красиво согнул. И оторвал к упырям, вспоминая багровые пятна на белой шее.

Помогать она полезла. Душегубице. Идиотка. Он-то все думал, что может быть хуже, чем таскаться за ней ночью на погост, приманивать с ней индрика золотыми яблоками и считать дни в ожидании ее приговора.

Мирослав сощелкнул желтый лист с рукава. Распрямил прут, поцарапал ногтем краску — зеленая, крепко держится. Вот он и дошел до вандализма, а как тут не дойти! Вспомнил, как места себе не находил, когда к Ясне перевели Лешак. Непонятная ведьма — молчит, кривится, зыркает, вроде все думает: зарезать тебя или отравить. Или взорвать вместе с коммуналкой. Обошлось, сдружились, хотя виду при нем не подают — таятся. Он уже почти совсем выдохнул — и на тебе. Теперь у Яси на соседней койке — душегубица елисеевская. Выученная, ловкая, буйная. Совсем молодая, а значит — злобная. Если Елисей научил её хотя бы половине того, что умеет сам, — она очень опасна. Будет мстить шпионке Полянской за погибших братьев и сестер по дружине? Может. Перережет соседкам горло, в угаре ночного кошмара решив, что снова в плену? Да запросто! Решетовская — не Лешак, эта думать не станет, придушит сразу.

Мирослав вытянул руку — ладонь ходила ходуном. Рано. Нужно успокоиться. Себя угробит — ей не поможет. Выдохнул. Нервы за последний год стали ни к черту. Мир встал, подошел к качелям. Перехватил пальцами перекладину. Подтянулся. Пять, восемь, десять, пятнадцать. Он стал бы звездой в ненашинских спортивных залах. Семнадцать, восемнадцать. Если бы был настолько глуп, чтобы туда ходить. Девятнадцать, двадцать один, двадцать пять. Завтра у нее шея будет черная. Двадцать шесть, двадцать семь. Или синяя, если Лешак водки не пожалела.

Ясину шею, тонкую, гладкую, под рыжими волосами, он помнил. Губами и ладонями помнил. Теплая кожа пахла сосной, у правой ключицы темнела родинка, слева вена билась. То тихо, почти неощутимо, то быстро и звонко. Тридцать, тридцать пять…

Ветер махнул, вскинув от земли первые опавшие листья. От мусорных баков принес мерзко-кислый запах, от дома, где навечно осуждена жить предательница Ясна Полянская — что-то затхлое и горькое, от чего хотелось рычать и хрипеть, словно на горло дикий зверь упал. Сорок, сорок три…

Где-то в районе семидесятого счёта надзиратель поймал себя на мысли, что близок к спокойствию. Насколько вообще возможно спокойствие в жизни, в которой есть Яся.

Он спрыгнул на землю, отряхнул покрасневшие ладони. Оглянулся. Стемнело, это хорошо. Протянул ладонь — не дрожала. Одним махом прыгнул обратно на перекладину качельную и тут же, бросив руки вдоль тела, кинулся оземь. И через миг в холодные сумерки замызганного двора взмыл ширококрылый орлан. Огромный, голова темная, хвост белый, клюв крепкий. Орлан едва заметно взмахнул крыльями и пролетел над крышами к тополю, который тянул ветки в девичий каземат. Был там у него сук давно облюбованный. Комната как на ладони, а его самого толком и не видно в темноте. Сиди хоть всю ночь — что он, впрочем, часто делал. И теперь, вероятно, придется снова.

Мирослав устроился на тополе, взъерошил перья, уложил крылья, повернул к окну заключённых круглый жёлтый глаз.

В каземате было тихо и светло. Из девчонок — только Решетовская. Душегубица спала, пристроив руку под щеку, почти спокойно спала, не дергалась.

Всё-таки, хорошо, что он запретил им занавески. Давно ещё, до Лешак, когда Яся была здесь одна, тихая и растерянная. Она послушалась беспрекословно, сдёрнула плотные шторы, видавшие до неё, вероятно, не одно поколение. Не задала ни одного вопроса, ничего не заподозрила в обречённом своем настроении. Лешак — та сразу вывела бы его на чистую воду. Чем, спрашивается, могли помешать надзорщику шторы, если бы он не намеревался прописаться на тополе? Конечно, она что-то поняла бы. Зоряна Лешак была одной из самых знаменитых учёных их мира — сначала восторженно знаменитой, потом — печально. И даже отнятый утробный огонь не отобрал у неё всего её недюжинного ума.

Мир не хотел знать, каково это — жить без волшбы. Яся перестала понимать звериный язык, почти совсем. Лешак могла написать разве что курсовую работу по химии (так вроде бы здесь задания называют?) для местного замшелого вуза. Решетовская всё ещё неплохо дралась, но — он уже знал от соседей — падала на каждом шагу. Как жил бы душегуб Мирослав Соколович, если бы падать пришлось ему?

Тренированное тело, скорость и внимательность, ловкость, бесстрашие, выдержка — это было всё, что он сам себе заработал и что из себя представлял в свои неполные тридцать лет. Забери это — и Мир будет только сыном своего давно покойного отца. Человеком, который может обратиться в птицу в любом из миров. Не так уж и много, если подумать. Совсем мало.

На спинке огняныной койки сидел попугай, как бишь, Лешак его зовет? Воробей? Точно, Воробей. Старый, умный, насквозь волшебный жако — он удивлял соседей остроумием, но жители коммуналок не так часто видели дорогих попугаев, чтобы их нельзя было обмануть. Жако все такие, дамы и господа, — с умом трехлетнего ребенка. Нет, читать он не умеет, это же птица! Да что вы, он говорит наугад. Просто выходит удачно. Да-да, нет-нет.

За эту курицу Лешак получила два дополнительных года.

Глава 11. Терем

Дорогие дамы и сиятельные господа, к книге вышел буктрейлер, приглашаем ознакомиться! Кто найдет кадр с улыбкой Мира - тому пряник!

В высоком терему Глинских, старинном, огромном, срубленном на большую семью, было тихо, темно и гулко. Не затхло — много лет из деревни раз в седмицу захаживала молодуха прибирать пыль, изгнать сырость да протопить зимой печь, но никакая чистота никогда не будет пахнуть жилым домом. Не было духа ни человечьего, ни хлебного. На кухне никто не готовил уже долгие годы, и она едва заметно ветшала, будто тосковала. В те редкие дни, когда здесь бывал Елисей, он не утруждал себя, просто покупал в деревне головку сыра, крынку молока да каравай. И то, если успевал.

Сегодня же он прихватил у деда Найда ещё и мешочек иван-чая. И пил его в свете десятка свечей чашка за чашкой, пытаясь унять в сердце разгулявшуюся тревогу. За окном была глухая ночь, кричали филины, а перед Елисеем Ивановичем множились трактаты, и пергамент с заметками был заполнен до половины стремительным лёгким почерком.

Он знал, что делает. Абсолютно точно знал. Все основные возможности, варианты и шансы Елисей обдумал и рассчитал ещё пока мчался с края земли в столицу, узнав о суде над Огняной. Ему оставалось только предпринимать вполне определенные шаги — там спросить, тут подсказать, здесь послушать, договориться, подкупить, украсть, подумать, попробовать. Он уже понимал, что путями особо гнушаться не станет, и едва ли найдется что-то, что он при нужде не сделает ради Огняны.

У него достаточно было и денег, и знакомых, чтобы если не вызволить Огню по закону (Правь же не ошибается, леший её раздери!), то хотя бы бежать с ней. Он знал, как вести себя с властными мужами лучше многих. Он знал и то, что золотые перстни — знаки участников Верви— всё ещё на перстах своих хозяев, хотя война давно окончена, а, значит, он много где может рассчитывать на помощь.

Но тревогу все эти знания не унимали.

Он листал бесконечные книги отцовской библиотеки, нервничал, злился, проклинал на чем свет стоит Трибунал и постоянно одергивал себя — не ропщи, не гневи Пряху. Огняна жива, и это уже диво. Ты спасешь, ты сможешь, ты сдюжишь и это. Глинские покоряются только Смерти. И то не всегда.

Елисей небрежно отложил старинный свиток, с которого совершенно отчётливо сыпалась труха. Сделал несколько быстрых пометок пером на листе пергамента, лежавшем перед ним. Глотнул чаю и скинул кожух — дом был выстужен, но ему стало жарко.

Огня. Ей до чертей подходило это имя. В войну дружинники шутили — огня нет, зато Огня есть, и это почти так же хорошо. Она жила так яростно, так наотмашь, что не полюбить Решетовскую у него просто не оставалось шансов. Она запала ему в душу сразу, на той лесной дороге, где пыталась срезать у Елисея кошель. Огняна была тогда ещё нескладной юнкой, почти чадом, но будущая девичья гибкость уже скользила едва заметно в каждом движении, во взмахе темных ресниц, в гибком стане, в красоте перекинутой на грудь темной тяжёлой косы. Он так залюбовался на это диво — женственность за шаг до начала, что едва не проворонил кошель. А когда у самого пояса, едва успев, поймал тонкую, ещё детскую руку, понял — эта хитрая лесная мавка была одного с ним поля ягода. Из такой — ловкой, смелой, яростной — будет славный душегуб. Лучший. Равный мужчине. Равный ему, Елисею.

Елисей Иванович ловко спешился, не выпуская детской руки, и шуганул босоногого мальчонку, который думал, что помогает Огняне отвлекать путника. Она дернулась, но где там воробью тягаться с волком.

— Какого роду-племени? — спросил он строго. — Людского аль ведьмачьего?

— Говорят — ведьмачьего, — задрала нос девчонка.

— Докажи, — потребовал он и свободной рукой вынул из кошеля монетку. — Что можешь?

Девчонка мотнула головой, посмотрела на несостоявшуюся жертву ограбления просительно, но ведьмак был непреклонен.

— Сделай что-нибудь — отпущу, — пообещал он.

Решетовская снова мотнула головой.

— Ну же! — тряхнул её душегуб.

И тогда Огняна весь свой страх, или злость, или что там у неё было, одним яростным взглядом направила в монетку в его пальцах. Металл раскалился, Елисей удовлетворённо улыбнулся и подбросил монетку в воздух. Огняна ловко поймала освобождённой рукой и не поморщилась от жара.

— Учиться хочешь?

Она хотела. Всегда и всего: жить, учиться, сражаться, бежать, спасать и командовать. Не хотела только одного — признаний Елисея. Даже его сердце она, в конце концов, приняла, а сказать важное и заветное — не позволила. Дикая. Мавка.

На то, чтобы забраться под кожу к Елисею Ивановичу, ей не потребовалось времени вовсе. На то, чтобы признать это, у наставника ушло несколько лет. Но ни одного дня он не видел в ней всего лишь очередную юнку из многих и многих, выученных им. Огняна всегда дерзила ему чуть более, нежели другим, и ни разу не получила от него наказания. Елисей лишь усмехался да качал головой — не сотворить из ежа белку, как ни наказывай. Переиначить Решетовскую можно было только сломав, а ломать это чудо он не позволил бы никому.

Всё, что в ней выводило из себя прочих обучателей, ему нравилось. Может быть, потому что до того, как обрести выдержку и выучку, он и сам был таким — воплощением свободолюбия, ярости и жажды жизни.

Елисей Иванович, по праву в тринадцать лет возглавивший дружину, к моменту встречи с Огняной ощущал себя стариком. В осьмнадцать молодцы идут в первый бой — а он уже бросил дружину и сбежал в лес обучать юнцов. Да сбежал так, что не оставил за собой ни близких друзей, ни милой горлицы. Скучны были те горлицы и постны.

Елисею было радостно и легко обновиться, начать жизнь заново, душевное одиночество не тяготило его. Правда, и огня прежнего не было — он будто выполнил всё, что для него припасла Пряха, и удалился на заслуженный покой.

Решетовская разнесла его покой к полудницам.

И дело было даже не в том, что она раз за разом попадала в какие-то передряги, испытывала его терпение своей дерзостью и звонким заразительным смехом, то и дело звеневшим над лагерем. Она притягивала его взгляд. Манила бьющей в ней жизнью. Бросала ему вызов. Удивляла. Восхищала. Верила ему и в него — да никто за всю жизнь так в него не верил!

Глава 12. Деньги

Судя по звуку, что-то ударилось о стену и отскочило. Потом треснуло. Потом щелкнуло. Решетовская дернулась всем своим существом, но сон был слишком тяжёлым, густым и вязким, чтобы так просто отпустить её.

 Голос справа возмутился:

— Не тот цвет! И здесь оттенок не тот!

Голос слева угукнул, но как-то без огонька. Зато над головой проскрипело уважительное попугаевское:

— Яа-с-сень-ка наш-чшла зер-р-ркал-ло-о? Яа-с-сень-ка хо-хо-чше-ет плати-и-ичш-шко?

— Хочу! А еще помаду! И сапоги! — снова что-то стукнуло то ли в стену, то ли в пол, то ли в потолок.

Голос рядом возмущался почти яростно. Знакомый такой голос, но вспоминать не хочется, из сна выныривать непривычно тяжело. И совсем не хочется, вздохнула Огняна, вытягиваясь на постели. Ей было тепло, мягко и пушисто. Решетовская вдернула руки из-под одеял — кажется их три? Кто ж это такой щедрый? Одеяла были красивые, ярко-синие в крапинку.

Повернув тяжёлую голову, душегубица смотрела как Полянская кривится перед зеркалом, мажет губы едва заметным кармином и водит кисточкой по щекам. Особого результата не наблюдалось, может поэтому шпионка так с ума сходила? И куда девались её вот эти тихое смирение да услужливость? Неужто за ночь упыри покусали?

— Зорь! Зо-о-орь! — Полянская повернувшись спиной к зеркалу, не глядя заплетала какую-то сложную косу. — Зорь, я надену твое желтое?

— Мугу, — голос слева явно соглашался не вникая, — конечно, радость моя.

Решетовская скосила глаза налево. Совершенно счастливая Лешак сидела на своей кровати, почему-то придвинутой к койке Полянской, и то ли напевала, то ли бредила. Тихонько, под нос. Брови у нее шевелились, глаза сияли, короткие светлые волосы пушились на свету. Ведьма держала в одной руке сразу две книжки, другой яростно что-то в них подчеркивала и отчеркивала. Изо рта торчали карандаши, за ухом белела свернутая в трубочку бумажка. Судя по выражению лица, детоубийца сейчас не заметила бы и великана Волота, не то что Полянскую с её платьями. Интересно, чем она таким занята?

Но эту праздную мысль немедленно вытолкнула другая, тоже важная — что это было вчера? Она болела? Болела. Но горло не дерет, голова ясная. Но было же! Чай, морс, мед, клюква, что-то еще?

Елисей!

Решетовскую подкинуло на провисшей койке, и все три мягких одеяла полетели на пол. Она тут же свесилась головой вниз, собрала, до боли прикусив губу. Елисей! А она! А ведь он предупреждал, что потом неизвестно, когда появится. Голова закружилась немилосердно, Огняна вцепилась руками в металлический каркас койки и затянула себя обратно.

Сетка на кровати снова прогнулась до пола, голова потяжелела, ослабевшее тело само собой обмякло вопреки воле Огняны.

— Проснулась? — Полянская доплела косу, взялась за очередную кисточку, провела по устам. Губы мгновенно приобрели сиреневатый оттенок, и белокожая предательница Прави живо напомнила Огняне оголодавшую русалку.

Ясна посмотрелась в зеркало, стерла помаду салфеткой, подняла взгляд на Воробья, сидевшего на люстре. Попугай замотал головой, захрипел, изображая вполне себе обморок. Полянская прищурилась подведенными глазами, скрестила руки на груди и пригрозила:

— Корм твой голубям отдам. Весь.

— Бес-с-с-с-спр-р-ре-пе-пер-ре-едел! — возмутился ценитель красоты. Сунул голову под крыло, распушил хвост. Помолчал, яростно раскачивая люстру. Вытащил голову, спикировал рыжей на плечо, погладил клювом по голове:

— Ум-мнич-шка мой-йя! Думал-л-л, не дож-ждус-ш-сь! — Воробей спрыгнул на тумбу с косметикой, протянул когтистую лапу к горке тюбиков и кисточек, отгреб несколько к Ясне попутно роняя на пол остальные. Перелетел на спинку огниной кровати, склонил голову на бок, словно оценивая Полянскую. Кивнул и незнакомым голосом подытожил:

— Пы-л-латье зе-ле-леное, ч-шот-тланд-ды-ка. Благос-словляю, доч-шь моя!

Рыжая, не взглянув на растерянную душегубку, ткнула пальцем в чашку на табуретке рядом с огняныной кроватью.

— Чай на стуле, пей, пока горячий, — сказала отчётливо несвоим тоном. Таким Решетовскую вчера привечала Лешак — холодным и горделивым. Огняна промолчала, на чай даже не взглянула.

— Зоря, я возьму шарф твой красный?

— Угумсь, — снова кивнула Лешак, что-то строча на бумажках, рассыпанных вокруг. Попугай, успевший переметнуться на скелет и задумчиво поскребывающий его ребра когтем, укоризненно покачал головой, но промолчал.

Решетовская с интересом смотрела на соседок — такими она ещё их не видела. А Полянская, когда не квохчет над тобой, словно курица над последним червяком, оказывается вполне нормальной. Во всяком случае, нет нужды быть с ней вежливой. И в платье этом, в сине-зеленую клетку, она уже на утопленницу не так похожа. А что там перед зеркалом все рисуется? Глаза стали больше, губы ярче, в ушах серьги длинные с зелеными камнями качаются. В этот момент Ясна убрала воротник и косу, заматывая шарф, и Огняна уставилась на темно-синие следы на шее. Ого. Удачно ее кто-то приласкал. Интересно, за что? Вчера такого точно не было, она бы запомнила.

Раздался очень противный, долгий гул — так здесь звучал сигнал о том, что кто-то пришёл. От воя у всех в квартире уши сворачиваются в трубочку, и тебе открывают.

Вой продолжался, открывать никто не спешил. Огня, подняв брови, уставилась на предательницу Прави.

— А это так и будет трезвонить? — спросила она хриплым то ли от сна, то ли от простуды голосом и не решилась вновь подняться.

Ясна не дрогнула.

— Это Марина, она вечно звонит. Сначала думали, что ключи теряет, а потом оказалось — ей просто нравится, когда бегут и открывают. Надоело, — рыжая старательно укладывала шарф складками на груди.

Решетовская на всякий случай подтянула к своей груди одеяла. Очень. Очень странная Полянская. Хотя, что она знает о Полянской? Полтора дня, из которых один Решетовская вообще не помнит. Может, шпионка всегда такая. Как-то так шпионы и должны себя вести, наверное, будто скоморохи на ярмарке — то одними покажутся, то другими. Пусть будет какой угодно, лишь бы Огняну не трогала.

Глава 13. Квартира

Огняна летела по мощёной плоскими камнями дорожке, задевая ненашей, кричащих ей вслед что-то невразумительное, но явно злое. Мало того, что одна предательница, а вторая — детоубийца, они ещё и воровки! Обычные воровки! И ведут же себя нагло так, хамски. Ничего, она им покажет, почем пуд лиха.

Решетовская безошибочно свернула на улицу, где стоял её каземат, и на бегу была внезапно перехвачена высоким человеком во всём чёрном. Он ухватил её за плечи сильно и больно, а душегубка, осознав нападние, не тормозя — благо, разгон позволял — нырнула ему под руку, вырываясь, и одновременно подсекая врага под колени.

Мужчина устоял, заблокировал её удар, и его рука, скользнув у душегубки под мышкой, ухватила её за шею и чувствительно нажала на позвонки. Решетовская вскрикнула — было больно, и двинуться не было совершенно никакой возможности, если она не хотела сломать себе шею. Враг стоял позади неё, всего одной рукой полностью контролируя Огняну. Одной рукой — это была возможность. Из двойного такого захвата выбраться почти невозможно. Из одинарного — есть шанс.

— Если ты так и будешь кидаться на всех подряд, мавка, тебя бросят в каземат ещё и ненаши, — насмешливо прозвучал над ухом голос Елисея, и горячие губы прижались к её виску прежде, чем сильная ладонь отпустила Огняну.

Решетовская высвободилась и развернулась к наставнику, сияя невозможными своими глазами.

— Ты пришёл! — выдохнула она и почти бросилась на шею Елисею Ивановичу, но тот, вдруг посерьёзнев, удержал её рукой за плечо, а другой повернул к свету бледное лицо Огняны. Мимо них по тротуару промчались на двухколёсных повозках отроки, но душегуб не сдвинулся с места и Решетовской не дал. Он смотрел на след от верёвки, оставшийся у неё под ухом у самой скулы. Провёл пальцем по отметине, и что-то дёрнулось в глубине его светлых глаз. Огняна задержала дыхание. Никогда прежде Елисей не позволял себе так к ней прикасаться, и это пугало и волновало одновременно. Она посмотрела на наставника прямо, не избегая его руки, но не в силах унять дрожь в губах. Ей было страшно от этой внезапной нежности, на которую, оказывается, способен суровый душегуб, но она не шевелилась. Не дёрнулась даже, когда его пальцы прикоснулись к ссадине на лбу — надо же, она и не помнит, откуда. Но ссадина не болела и не мешала, пока её не тронули, и Решетовская удивилась. Позавчера она, помнится, ударилась виском, никак не лбом.

Рука наставника, загрубевшая, загорелая, провела по её щеке, вниз по шее к выступающим косточкам ключиц — туда, где под расстёгнутой джинсовой курткой в вырезе футболки совсем немного виднелся самый глубокий её шрам — от раны на груди. Меч. Это был меч. Она тогда думала, что умрет. Елисей очень осторожно несильно оттянул пальцем ворот, чтобы рассмотреть след, идущий вниз. Огняна от неожиданности и нахальства закусила губу и всё-таки дёрнулась в сторону, отбивая ладонью невозможную его руку. Вызывающе посмотрела Елисею в глаза.

Лицо наставника было сложным — и боль, и сострадание, и нежность, и что-то, похожее на вину, соединялись в нём в странное выражение. Но сердиться на него было невозможно, и Огняна опустила глаза.

— Это… тогда, да? — спросил он, болезненно поморщившись.

Она потёрла давний шрам и кивнула. Тогда, в самый страшный день её жизни. Елисей Иванович не видел, не мог видеть, как она была ранена, значит — рассказали. Володя или Есения, или старый Богумил, помогавший ей. Да кто угодно! Елисей всё ещё оставался там, в мире, где были все их друзья и вся их жизнь, когда Огняну вышвырнули как паршивого щенка.

Наставник тяжело выдохнул и прямо посреди улицы притянул её к себе, прижав к плечу буйную темноволосую голову. Сопротивляться ему было бесполезно.

Странное дело, но идущим мимо ненашам — маме с прыгающим мальчишкой за руку — не было до них совершенно никакого дела. Здесь, по всей видимости, бесстыдством никого не удивишь, и Елисею о том ведомо. Ну, или ему без разницы, что больше похоже на наставника. У него на всё всегда были свои резоны, и чужие взгляды никогда не входили в их круг.

— А это? — спросил он совсем хрипло, склонив к ней голову и снова проведя пальцами по отметине от верёвки.

Его длинные светлые волосы прощекотали её щёку. Дрожащая от совершенно противоречивых чувств Огняна осторожно, но настойчиво оттолкнула от себя наставника, стала напротив него и по-мальчишечьи вытерла нос тыльной стороной ладони. Вздернула горделиво подбородок.

— Вешали. В плену. Недовесили, — отрапортовала она сквозь зубы, чтобы не расплакаться.

Плакать хотелось очень. Наставник был единственным человеком, с которым она могла себе это позволить, и если бы сейчас он снова привлек её к себе, и так сладко касался, она точно бы позорно разрыдалась. Но Елисей Иванович в ответ на её объяснение как-то распрямился, будто развернул плечи, посуровел, озлел глазами, и перед Огняной снова стоял безжалостный воин, полубог-получеловек, такой, каким он был, бросаясь в рукопашную. Никакой нежности не было и в помине. Никакого сострадания, теплого огонька любви и понимания. Злость, и ярость, и ненависть. Он ухватил Решетовскую за руку — единственная телесная близость, которую они себе открыто позволяли в войну, и которая стала им совершенно привычна, — и потащил за собой.

Огняна не спрашивала его, куда они идут. Она, в общем, никогда этого не делала. Елисей Иванович был чем-то совершенно незыблемым пять лучших лет её жизни, и доверять ему безоговорочно было естественным. Потому что если когда-нибудь он предаст её, у Огняны не останется больше веры. Трудно, наверное, остаться единственной опорой для наглой и злой душегубки. Но он сам напросился, она не звала.

Ладонь ведьмака была горячей, и, волоча за собой Огняну, он иногда как прежде стискивал её руку — просто так, дождаться ответного пожатия. «Всё хорошо» — значил этот жест раньше. «Я с тобой». И ещё: «Я всё понимаю».

Он странно выглядел в чёрной куртке и чёрных же широких кожаных штанах, таких почти, как у Мирослава Игоревича. Решетовская это отметила — значит, в такой одежде было удобно, раз сразу двое душегубов выбрали её. И ей тоже надо. В этих пыточных джинсах двигаться совершенно невозможно, особенно когда тебя так сильно тянут за руку. Ну и драться в них она не может, это тоже она сегодня выяснила.

Глава 14. Шаг

Сейка ныл, Огняна неумело подпрыгивала, держа его на руках, Елисей рыскал по дому в поисках хоть чего-нибудь, что малец ещё не видел, чтобы отвлечь его от увлекательного подвывания. Наконец, он вернулся в спальню с круглой металлической баночкой, на которой была нарисована рыба. Решетовская поморщилась — ненаши даже удить сами не могут? Впрочем, что это она. Если даже дрова нужно покупать, то рыбалка — задача посложнее будет. Деревья хотя бы никуда не уплывают.

Сей в секунду перестал хныкать, ухватил банку, немедленно уронил Елисею на ногу, завыл. Душегуб сдержался, не выругался, и предусмотрительно сунул ребенку в ладошку палку дурно и неестественно пахнущей колбасы, запаянной в мягкую прозрачную пленку.

— Вы бы ещё ему арбалет предложили, Елисей Иванович, — засмеялась от дверей Владимира и немедленно подхватила сына из рук облегчённо вздохнувшей Огняны. Получила колбасой по лбу, отобрала снедь, бросила Решетовской. Огняна не поймала — Володя удивилась.

Елисей посмотрел на темноволосую и предупредительно покачал головой. Молчи, мол. Огняна, поджав губы, вышла из комнаты. Ей было стыдно, но когда бы она это показала!

— Я купила Сейке ненашинской одежды, — быстро и громко сказала Владимира сквозь нытье лишённого колбасы чада. — И себе тоже платье. Мы пойдем гулять сейчас, тут во дворе я нашла качели и горки.

— Уверена? — спросил Елисей, глядя через открытую дверь, как Огняна с горошком кулаги прошла из кухни в гостиную.

— Будем часа через… Ну, раньше, чем через три он не устанет, — вздохнула Володя и защебетала мальцу:

— А что мама купила! А Сейка хочет посмотреть? А что у мамы есть!

— Выезжаем обратно в час, не позже, — предупредил Елисей Владимиру и поймал расстроенный взгляд Огняны. Прикрыл глаза — так надо, прости.

Через полчаса уговоров, плясок, разбросанной каши, борьбы, нытья, криков и слёз Сейка в комбинезоне и ботинках был вытащен Владимирой из квартиры. Ещё в подъезде его вой сменился восторженным воплем — Володя, хотя и побаиваясь сама, нажала кнопку лифта, показанного им утром Елисеем Ивановичем.

Душегуб покачал головой и закрыл дверь. Повернулся к Огняне, несколько потрёпанной в бою с кашей.

— Понятия не имею, как она с ним управляется. Я честно предлагал кикимору пригласить — отказывается, — развел руками душегуб.

— И откажется, — грустно кивнула Огняна.

— Не понимаю, — Елисей покачал головой, обнял Решетовскую за плечи и повел обратно в гостиную.

Огняна посмотрела на него, чуть улыбнулась.

— Это всё, что осталось от Ратмира.

У них были совершенно странные три часа. Они полулежали на диване, обнявшись, переплетая пальцы, и говорили о том, что случилось с каждым за их два года порознь. Тяжёлый разговор это был, со стиснутыми до боли зубами, горькими огняныными слезами, проклятиями и обещаниями.

Елисей рассказал ей всё, кроме того, в какую страшную черноту опустило его известие о её гибели. Как ушел искать её могилу в тот же час, как объявили победу, поздно вечером, бросив дружину на второго воеводу. Огняна рассказала ему всё, кроме того, что произошло с ней в первом плену, как и почему она бежала. Не то, чтобы она собиралась делать из этого тайну, просто было так свежо ещё всё в её памяти, что она зарыдала, прячась на плече у Елисея, и совсем не могла ничего больше рассказать. Он успокаивал, говорил — всё потом, не надо, если не можешь, а сам гадал — что же такое с ней сделали. Что может быть для неё страшнее, чем быть повешенной, а потом с хохотом вынутой из петли, и снова повешенной, и снова вынутой? Да как она вообще могла спать после такого? Ей и показывать не надо, с такими воспоминаниями.

Он целовал её мокрое лицо, и прижимал к себе, и молил богов лишь об одном — чтобы дали ему силы защитить её. Искупить свою вину — что забрал её из дому, что сделал душегубкой, что не уберёг от войны, что…

Огняна, перебирающая два его кольца, серебряное и золотое, будто услышала мысли душегуба, подняла голову.

— Только я ни о чём не жалею. У меня хотя бы были силы преодолеть.

Фраза прозвучала странно, с непонятным Елисею тоном. У неё были, стало быть, у кого-то не было — так это звучало. Но переспрашивать он не стал. Довольно с них на сегодня откровений, пожалуй. И так души наизнанку и кровь сочится.

Он сходил на кухню и вернулся с ворохом всяких вкусностей. Кормил Огняну и рассказывал: вот это морские гады, а это такой сыр, нет, он не испорчен, это вкусно. Не вкусно? Привыкнешь, я потом тебя за уши не оттащу. Да, хлеб, как и вся выпечка, здесь отвратные, согласен, но другого нет. Кажется, это называется дрожжи, не уверен, но есть можно только вместе с чем-то. Хотя потом привыкаешь. Это оливки, их можно, в общем, руками. Не порежься, края банки острые. Открывать вот так. А здесь нужно ножом, сейчас покажу. Да, у ненашей есть специальный, консервный называется, но обычным проще. Да, у них рыба в банках. Нет, это вкусно, если там не пуд соли. Нравится? Славно. Колбаса — да, согласен, но вот эта сыровяленая ещё на что-то похожа. А это шоколад. Ешь, не спеши. Я люблю тебя.

Ему хотелось постоянно это повторять, а Огняна терялась и не знала, что ответить. Откуда ей было ведать, что весь тот год, когда Елисей считал её погибшей, он отчаянно жалел, что так и не признался. И даже позавчера, у подъезда, неуверенный в ответном чувстве, послушался её и в который раз промолчал. Но сегодня — всё. Сегодня было можно, и он беззастенчиво пользовался вытребованным правом говорить ей о любви снова и снова.

Решетовскую бросало в холод каждый раз — он произносил эти слова то буднично, то жарко и бесстыдно, а ей было страшно, страшно, страшно!

Страх поселился в бесшабашной Огняне в холодный февральский день два года назад, когда всё случилось сразу — Елисей, Ратмир, дети, она сама. Она на всю жизнь тогда научилась бояться — за других.

Елисей учил её делать бутерброды — Володька придёт, перекусит, и им нужно возвращаться. Он ловко орудовал своим ножом — с кованой ручкой, сдержано отделанной обережными символами. Огня взяла из рук душегуба нож, положила плашмя на палец, проверяя балансировку — превосходно. Она и так это знала, она хорошо помнила этот нож, и даже пару раз метала.

Глава 15. Пир

— Здрав будь, Елисей Иванович!

— Здрав будь, Доброслав Силович!

Братина, пировальная кружка, доставшаяся Елисею от отца, была украшена богато и вычурно. Он отпивал из неё первым, а затем передавал самому дорогому гостю, тот — следующему, и так по кругу. Елисей же брал свою собственную братину, меньше да проще, и шёл выпивать с каждым гостем, доливая и себе, и тому, кого потчевал, мёды из стоящих на столе дубовых бочонков. Одет он был в шитый золотом алый кафтан с широкими рукавами, украшенный бляшками да бусами. Без кольчуги, которая, казалось, вросла в его плечи за годы службы, душегуб чувствовал себя уязвимым, но виду не подавал. Улыбался каждому гостю, как и положено хлебосольному хозяину. Щедро лил мёд и речи. Не обошёл вниманием никого.

В большой светлице под стенами стояли лавки, у лавок — длинные столы, на столах — яств столько, что и десять кухарок бы не состряпали за неделю. Когда бы не самобранка, не вышел бы пир в терему у Глинского, да всего за одну ночь. Но успелось — Елисей накупил в деревне всяческой снеди, зашёл с вечеру, ещё до прихода Мирослава, к охотникам, пообещав забрать всю дичь, что они к обеду принесут. То же было сказано и рыбакам, у деда Найда был выкуплен весь мёд, что старик на год наварил, а у молодухи Живины — три молочных поросёнка. О том, чтобы всё это сготовить, заботилась скатерть. Она была застелена на небольшой стол посреди комнаты, и с небольшими перерывами выдавала изумительной красоты блюда — фазанов в перьях, солёных сельдей, фаршированных щук с цветами в зубах, верчёные почки, жаворонков с луком и заморским шафраном, зайцев в лапше, киселей да горячих вин. Угощение разносили опрятные мальчишки из деревни. Они не прислуживали — гордость бы не позволила ведьмачьим детям — а лишь помогали отнести на другие столы, и с каждого раза, когда самобранка ткала будто из воздуха гору яств, забирали одно небольшое, нарочно сготовленное блюдо за свой отдельный стол. Скатерть так расстаралась, что краешек её начал дымиться.

— Передохни-ка, милая, — погладил её Елисей, отрываясь на минуту от гостей. — И так всего довольно. Ты нынче себя превзошла.

Скатерть застенчиво хихикнула, и несколько ниточек у неё порозовели.

Над мальчишками — а были они братьями — верховодила их мать Любослава, молодуха из деревни, что каждую седьмицу прибирала терем Глинских. Она же и принимала снедь, да расплачивалась, пока Елисей целовался с Огняной в съемной квартире в далёком мире ненашей. Любослава была молодухой справной, работа у неё спорилась и своя, и чужая, а деньги на четырнадцать сыновей нужны были всегда. От того она работой не брезговала, для любимого Елисея Ивановича — и подавно. Да и за спиной у неё была целая рать — мальчишки да муж, бортник Креслав. Последний от работы в жизни не лытал, супруге тяжелее себя работать не давал, и сегодня с сыновьями на помощь Елисею пришёл.

Елисей Иванович добро ценил, и супругов садил с собой за стол. Вместе с ними по возрасту уже мог сесть и старший сын, но мальчишка остался с братьями — им за отдельным столом недалече от бояна было веселее.

Боян сказывал думу о богатыре Дунае да девице Настасье, славной поленице — богатырше. Над гостями гирляндами висели гроздья рябины да калины, перевитые с веками можжевельника, и дарили дух свежий и вольный. Ели, пили, смеялись. С отцами да мужьями сидели дочери да жёны, и Елисей с удивлением отметил, что некоторых девиц на выданье ему едва ли не показывают. Это был хороший знак, очень хороший. Его считали завидным женихом знатные люди, стало быть, имя Глинских ещё достаточно много стоит. Девицам он улыбался, глядел весело, подавал засахаренные фрукты да орешки, а сам думал о кулаге в горшочке и сияющих глазах Огняны.

В жизни своей Елисей столько не улыбался. Скулы свело.

И если первую половину дня улыбки его были совершенно искренними, то к пиру искренности в нём поубавилось. Не то, чтобы ведьмак не был рад видеть своих гостей, но буря и волнение в его груди далеки были от того благого настроения, которое он показывал пришедшим. Тревога, страх даже — как она там? Выпила ли зелье? Спит ли спокойно? Смотрит ли за ней Мирослав? Разумеется, Елисей знал, что Соколович на пир не придёт. Но будет ли глядеть за Огней? Всё зависело от того, какими на самом деле были резоны Соколовича. Он едва ли был опасен для Огни, но ведь она сама для себя опаснее в разы. И прав ли он, Елисей, что отдал ей свой нож?Решетовская всё равно нашла бы оружие, в этом он не сомневался. Пусть хотя бы будет его клинок, ладно сделанный, основательно заговорённый отводить беду. Только работают ли заговоры, именно те, что на клинке, в мире ненашей? Может, и будут. Вообще, волшба то и дело по крупицам сочилась в этот мир из щелей, протекала сквозь Кисею. Были бы Дни Тонкой Кисеи, святки, он был бы покоен, там и заговоры, и травы, и гадания - все работало. Но как уберечь её сейчас, если он не может быть рядом? Елисей всё думал и думал, и смеялся старым знакомым, один знатнее другого, и пил мёд, и старался не слушать бояна, который рассказывал, как Дунай по ошибке убивает свою невесту.

На первом кругу братины каждый норовил выпытать — где это Елисей Иванович пропадать целый год изволили. Душегуб отвечал обтекаемо, а то и вовсе отшучивался, и к концу первого круга большинство гостей были уверены — был Глинский в землях далёких, едва ли не у джиннов в гостях, и пробовал совершить нечто несусветное, да, видать, не вышло. Правду о нём знали в общем, только те, с кем он воевал и кто видел его с Огняной. Таковых было не много: в тот день, когда Решетовскую угнали в плен, дружинников полегло — несть числа. Но ратных друзей Елисей не звал, о другом пир его замыслен был, и потому никто из собравшихся не знал об Огняне.

Он очень надеялся, что никто.

На втором кругу братины, пока хмеля в голове мало, принялись загадывать загадки — то Елисей гостю, то гость Елисею. Смеялись, провозглашали здравицы, искали хитроумный ответ.

— Сложно ли совершить невозможное, Елисей Иванович? — загадала ему гостья, едва он отпил крохотный глоток из братины где-то в середине стола.