Тропа ёкаев. Перерождение

Глава 1

Кровь. Горные снега пропахли страхом, гневом и железом. Местами восхитительные алые капли росчерком разукрашивали белизну снега. Они напоминали ёкаю упавшие нежные цветки. Шерсть сама поднималась на холке, напряжение давило на глотку, выбивая рычание.

Человеческая сущность была ей непонятна, человеческая жажда наживы – отвратна. Каждый из этих короткоживущих существ стремился породить монстра, взрастить внутри себя жажду наживы и славы, хладнокровно ступая по другим. Они так легко крошили судьбы себе подобных, так невозмутимо тянули губы в равнодушных улыбках, ломая более слабых, хрупких. И чего они достигли? Чего добились?

Сейчас они сбивались в кучи. Снова и снова она равнодушно следила за трещинами, появляющимися на очередном сугробе. За миг до того, как из плена вырывались обледенелые, изодранные в мясо дрожащие пальцы. Вверх, к кислороду. Чуткие уши ловили их сбитое дыхание, слышали молитвы и клятвы, которые вскоре забудутся. Они всё начнут по кругу, они ничего не изменят.

В этом ледяном аду она слышала громкие ликующие голоса, истеричный смех и зашедшиеся крики восторга. Самураи выбирались из-под снега, раскачивались, неуверенно стоя на четвереньках, а затем ползли к соседним сугробам. Слышали они там своих соплеменников или глас кусающейся совести ёкай не знала. Она спешила.

Ниже, в то место, где толща снега над чужими головами глубже, где голоса людей почти не слышны, а её не приметит ошалело мечущийся взгляд очередного выжившего. Она не привыкла к холоду – мороз острыми иглами впивался в подушечки, ветер метал в глаза ледяное крошево, заставлял пригибать ниже морду, зло обнажая клыки. Терпела, крадучись пригибалась, обходя живых, принюхивалась, примечая мертвых. И шла дальше.

Ещё недавно здесь пелась песнь войны, она слышала странные громкие звуки, от которых тряслась земля и натужно гудели горы. Слышала вопли погибающих, звон железа, магия колдунов поднимала дыбом шерсть на холке. А затем сошла лавина – яростно сметающая всех на своём пути, она не щадила ни людей, ни их животных. Своей жестокостью природа дарила ей шанс на спасение. Благословение богов, не отвернувшихся от собственного слабого дитя, жаждущего мести и крови.

Иногда ёкаю казалось, что она близка к своей цели – уши напряженно замирали, золотые глаза шарили по обломкам копий, никому не нужных флагов, торчащих из-под снега копытам мертвых лошадей. В голове набатом билось лишь одно слово: быстрее, быстрее, быстрее.

Ей нужен был этот человек – достаточно испуганный, достаточно обреченный для того, чтобы довериться. Находящийся на грани и грань эту отчаянно боящийся переступить. Это её путь в людской мир. Видят предки, она старалась выбраться в одиночку, но людская натура слишком чужда ей. Сноровистые, неуловимые, они напомнили ей краснобоких карпов в маленьком пруду, подернутом тиной – за потоком их мыслей не угнаться, слишком много эмоций, которых ей не понять. В первой же деревушке близ перевала человеческий самец едва не пропорол её вилами. Облик женщины – не всё. Сама она не справится.

Внимание привлек очередной огонек в недрах снега. Он не светил как иные – ровно, ярко, а подозрительно мерцал, будто стремясь её завлечь. И она замерла, озадаченно принюхалась, переминаясь с лапы на лапу, подергивая напряженным хвостом. Огонь не потухал. Так яро пытался выбраться, вернуть себе право на жизнь… Загнанный, бедный испуганный человечишка, должно быть там, под горами снега, он испытывал неописуемый ужас. Он был тем самым. Иначе быть не может. Дыхание сбилось, волнение заставило зайтись сердце, а белоснежные бока заходили быстро и мощно, словно кузнечные меха, раздувающие пламя. Пламя надежды.

Не теряя времени, она улеглась на холодный снег и прикрыла глаза, незаметно скользнула в сознание плененного лавиной самурая.

В походном шатре было слишком душно, жаровня пожирала весь кислород, заставляя бисерины пота скользить по покрасневшей коже вниз, за шиворот. Быть может, вина лежала не на тлеющих углях, а на напряжении, в котором они тонули?

Ли Шанг привык выполнять приказы, наравне с другими капитанами он был тверд и несгибаем, его рука вела в бой и крепко держала катану. Не в этот раз – в этот раз он подчинялся не рассудительному генералу Северной провинции, а столичному чужаку – Великому Саито Тоши. В этот раз шея наливалась свинцом, голова не желала склоняться.

– Участившиеся набеги кочевников очень волнуют его императорское величество, – стоящий рядом с генералом Советник снисходительно хмыкнул, пряча плоский короткий нос в утепленном вороте кимоно, – слишком много расходов, провинция Тиень-Фо должна была просить о помощи задолго до этого дня. Разве не великодушен наш император, предлагая её сам?

Шанг склонил голову, нажал на глотку собственной гордости и кивнул. Тот был не прав. Их даймё прекрасно справлялся. Даже в тяжелые времена люди не голодали, в иори[1] не переводился уголь. Каждый шаг их правителя был четок и выверен, каждая схватка приводила их к победе. Но стоит тыкнуть в куст – вылезет змея. Он заставил себя молчать.

А Советник продолжал тянуть его жилы, в холодных злых глазах – вера в собственную правоту, несокрушимость:

– Отправить сюда самого господина Саито, разве это не верх щедрости и величия его неугасаемой души?

Пальцы сжались в кулаки, Шанг спрятал их за спину, обхватывая нарукавник доспеха одной рукой. Заскрипела натянутая кожа, едва слышно хрустнули подшитые нити. И он снова молчаливо склонил голову.

Стоящий у карты генерал не был пойман на крючок лести – напряженно хмурил кустистые брови и сжимал в тонкую линию потрескавшиеся губы. Взгляд его был прикован к широкому растянутому свитку с обозначениями местности. Воевать в их провинции было тяжело. Кочевники спускались с горных вершин и равнин за ними в поисках более плодородной земли и процветания. Они безжалостно грабили, разоряли и жгли, оставляя за собою лишь смерть, страх и пепел. Последние годы выдались тяжелыми, их набеги не прекращались, а численность армий росла. Ниндзя, отправленные на территории дикарей, не единожды оставались погребены в чужих землях в безызвестных могилах, если их кости не глодали дикие звери. Вернувшиеся с разведки говорили о человеке, ведущим дикарей вперед – Сион-Ю. Он не ведал пощады, не чувствовал страха. Еще несколько лет назад его считали беззубым щенком, способным лишь на короткие нападки. Теперь вся провинция видела его голодный оскал.

Глава 2

Магия запела, связывая их души между собой. Погнала быстрее кровь, ласково грея окоченевшее тело, а затем обидно и нестерпимо больно вцепилась в глотку, заставляя рычать, зарываясь мордой в снег. Ветер грубо пробежался против шерсти, хищные иглы на горле рисовали витиеватый узор. Ошейник. Их клятву, слова, отпечатанные глубоко под кожей – в самом естестве.

Почти незримый под белоснежным мехом, он чувствовался словно кан[1] железа, повисший на шее. Ей не на что жаловаться – эта тяжесть была невеликой платой. Это меньшее, на что вынудила пойти её изломанная горькая судьба. Ёкай видела чужие метки – страшные, порочные, они разрывали белизну кожи алыми всполохами, манили чернильными разводами с острыми шипами клятв. Договора находили приют на лицах, телах, они выглядывали из глубины зрачков белыми, слепящими пятнами. А ей повезло. В далеком прошлом она встречала прирученную человеком самку нэкамото[2] – из великой любви к хозяину она связала с ним свою жизнь. Линии клятв вывели свои узоры прямо на её дымчатой морде.

Огонь под снегом засиял ярче. Словно преисполненный веры в жизнь, он стремился выбраться из клетки. А она так боялась поверить, что успеет. Лапы работали быстро, механическими рывками выгребая клочья промерзшего снега. В подушки впивались щепки ломанного оружия, резал лед, но она продолжала. Ощущая, как собственная кровь грязными разводами марает белизну, как один за другим ломаются когти. Дыхание сбилось и больно жгло легкие, из открытой пасти вырывались шумные хрипы. Плевать. Успеть бы, просто успеть спасти свой второй шанс. Она сходила сума от волнения, пока толща снега не дрогнула под её весом и, натужно скрипя, не обрушилась на человека.

Мужчина был без чувств. Но огонь в груди продолжал мерцать, она видела. Неужели так тяжело отразился на нем договор? Рассматривая спасенного самурая, ёкай озадаченно ткнула влажным носом в ледяную скулу, принюхалась. Он пах железом и кровью. Огромный, высокий даже для собственной породы. Доспехи плотно прилегали к коже, обхватывали широкую грудь, развернутые плечи, массивные мускулы рук. Будь его глаза открыты, не струсила бы она? Грубый квадратный подбородок, широкие скулы, сурово сведенные к переносице густые брови, удивительно невыразительная линия тонкого рта. Длинные черные волосы выбились из пучка и пара прядей, достающих до плеч, теперь беспорядочно прилипли ко лбу и щекам. Даже без чувств он казался угрожающим.

Цепкий взгляд опустился до пояса, там и замер. Напряжение полоснуло по конечностям, заставило вновь начать копать. Молиться. Потому что снег у его боков был рубиновым – алые капли крови успели замерзнуть и теперь больно кололи лапы крошевом. Под ребрами торчало копье. Если ёкай не сумеет помочь – договор быстро рассеется и не станет тереть шею своим присутствием. Самурай встретит свою смерть в снежных горах.

Ловко выпрыгнув из ямы, она нервно переступила с лапы на лапу, засеменила по кругу. Может оно и к лучшему, что судьба вынуждает скрыть облик? Человеческая натура скора на расправу, они возомнили себя судьями и палачами, они карают лишь за природу. Смотрят свысока. Утешения. Слабые, она старательно жмется к ним, пытается поверить, оттянуть момент обращения.

Потерять последнюю надежду – равносильно гибели. Нет его, её тоже не станет. Пусть катится в Дзигоку боль, она её перетерпит.

Мать-норы всегда учила:

"Наживай силу, будь яростной и неумолимой на своем пути. Распахнись навстречу сути и дарованному превосходству".

Мать-норы проживала жизнь за жизнью, она примеряла человеческие черты, дополняла их, словно писала картины тушью. В легкой дымке творила величественные одеяния, а затем звонко и совершенно невероятно смеялась, одурманенная собственной силой. За ней на погибель шли мужчины и женщины.

А она была не такой. В ней сила не текла с рёвом неумолимой реки, она скользила тонким ручейком.

"Твоя молодость идет об руку с глупостью. Еще с десяток смен цветений сакуры и будет полегче. Чти свою силу, влюбись в свою натуру".

И она почти полюбила. Так ярко и искренне, так живо - мир вокруг её норы пел, плясал и шелестел бамбук в нежных порывах ветра. Светлячки мерцали, радуя ее естество - сердце, душу, суть.

Пока это все не выдрали. Не оставили захлебываться воем у гниющих корней, сворачиваясь в белоснежный комок чистого горя и ярости. Люди. Мир боли и утрат травил её легкие человеческим запахом, вынуждая искать путь. Забыть о еде, воде и собственной сути. Этот путь вел ее к тому, что ёкай ненавидела больше всего - он вел к людям. К этому поверженному самураю.

Посреди снегов перевала Шитсуба боль раздирала её на лоскуты. Прожигала каждую клетку тела, выворачивала наизнанку, заставляя надсадно верещать, судорожно перебирая лапами по снегу. И давиться, продолжать, менять тело, подаренное богами, на лживую хрупкую оболочку. Чтобы на краю ямы, возвышаясь над раненным мужчиной появилась девушка. Свернувшаяся тугим комком, уткнувшая нос в бледные острые коленки. Захваченная жалостью к себе, она позволила телу дрожать ещё несколько долгих мгновений, цепляясь невероятно короткими обломанными ногтями за лишенную шерсти кожу. А затем тяжело поднялась, едва не падая обратно на четвереньки.

Ненавидящий взгляд скользнул по мужчине, и она пошла прочь. К телам погибших, грубо разгрызая на лоскуты уже ненужную им одежду, роясь в седельных сумках на дохлых лошадях. Кремниевые камни горчили и крошились в стиснутых зубах, нарванные полосы ткани душили обмотанную шею, но ей нужны были руки – на пути к яме она собирала хворост. Вывороченные корни, щепу от копий, всё, что способно породить огонь. Это тело было ужасно холодным, человечишка в яме окоченеет, лежа на морозе долго. Каким бы крупным не казался ей этот самец, он уже одной ногой на тропах других миров.